Убийство

Все начинается с убийства. Впервые гром небесный звучит в прологе, когда в Командора со шпагой (романтика) стреляют из пистолета (убийство). Дуэль на шпагах, уроки фехтования — это высокая романтика. Шпага в руках старого Командора кажется нелепицей, когда в руках у Дон Жуана появляется пистоль. Еще мгновение назад перед нами был прежний Дон Жуан, поглощенный любовью. Он, рыча, как раненый зверь, пытался прорваться к Донне Анне, крича братьям: «Уйдите», Донне Анне: «Я люблю тебя». С выстрела начинается новое бытие героя. Силы небесные отвечают на злодеяние лишь раскатами грома. Нет возмездия, хотя его ждешь и желаешь, а значит, мир подлежит испытанию на прочность. «Разве я его убил не по правилам?» — время от времени издевательски спрашивает Дон Жуан Сганареля, наводя на него воображаемый пистолет. Фехтование теперь — утренний моцион, когда путающемуся в спущенных штанах Дон Жуану вкладывают в руки рапиру, которую тот не в силах держать.

Дон Жуан становится убийцей. В лесу он вручит Сганарелю шпагу и толкнет навстречу лесным преследователям, чтобы потом равнодушно достать пистоль и выстрелить в незнакомца. Тело оттащит за ноги — привычная работа. Чуть не пристрелит нищего, требуя побогохульствовать уже не за деньги — за жизнь. В дуэли с Доном Карлосом, совсем еще щенком, который роняет свою шпагу, карабкаясь на помост, он даже не возьмет рапиру, просто вытянет руку в его сторону. Будут слышны удары скрещивающихся клинков, звон стали, в вышине загорится красная лампочка, расплываясь по занавесу бордовым пятном, — противник поражен, Дон Карлос дернется всем телом и тяжело повалится на стол. Финал дуэли предрешен, ибо не может же небо избрать этого сопляка для совершения правосудия?

Отчаяние безнаказанности перерастает в глумление — и последнее свидание с Эльвирой будет напоминать сцену свидания с Донной Анной в прологе. Та же борьба, те же крики «Я люблю вас», ее отчаянное «Нет» — но свидание обернется изнасилованием, после которого Дон Жуан, деловито поправляя штаны, расскажет Сганарелю, как она тронула его. «Это было самое плохое, что вы совершили сегодня», — ответит Сганарель, поднимая на руки бездыханную фигурку Эльвиры. Сганарель наденет пальто и уйдет раньше, чем положено по пьесе, — даже верный слуга покидает его, потому что Дон Жуан должен в финале остаться в полном, совершенном одиночестве, в котором он, по сути, пребывает весь спектакль. Один на один — с небом ли, с собой.

Круг жизни

Всё — соблазнения, убийства, путешествия — совершается в один день. Спектакль цикличен, жизнь героя идет от ночи к ночи — и это движение небесных сфер, концентрация времени для режиссера принципиальны. Прислушайтесь к Сганарелю в финале: «За этот день появилось столько человек, которые станут вас ненавидеть». За день проживается жизнь. Саморазрушение Дон Жуана оборачивается разрушением всего вокруг, и сила этого разрушения такова, что, начав, Дон Жуан уже не останавливается, пока сумрак ночи или небытия не упадет на его голову.

Жестокий сплин немедленно овладевает господином, когда выдается свободная минута. Здесь все монологи Дон Жуана переведены в действенный план — никакой декламации, жизнь заполнена веселым глумлением, вместо бесед со слугой на тему божественного провидения следует исчерпывающий крик, ор сеньора Тенорио: «Заткнись!» Так и беседуют: «Небо» — «Заткнись!», «Небо» — «Заткнись!»

Пролог — убийство Командора — это глубокая ночь, когда никто не узнан в черном одеянии. В полной темноте возникает неяркий, рассеивающийся луч света, в котором — Дона Анна, вернее, ее силуэт в ярком, трепещущем платье цвета оранж. С темнотой сливается Дон Жуан в черной рубахе, еле видны силуэты братьев. Крики, короткая схватка. Выстрел. Удар грома. Все поглощает темнота.

Утро — в неярких лучах народившегося солнца, под моцартовскую увертюру, к жизни пробуждается Дон Жуан. Он вываливается из ванны на руки слуг, пока еще немощен, вял — тяжелое похмелье… И вот, пройдя все этапы утреннего ритуала светской жизни — от пародийного фехтования до игры на гитаре, застегнув брюки и нацепив парик, он начинает быть. Его бытие — падение. От света к тьме. От невинных, лукавых пробегов по залу во время прихода Эльвиры — до ее изнасилования в финале.

Полдень — свет заливает всю округу, отражаясь от белых одежд крестьян. Щедрый свет дня, жизнерадостная, щебечущая стая поселян, детей Божьих, не ведающих скорби. Вот девчонка в шляпе, весело подпрыгивая, гоняет чаек, вот всей деревней дружно отправляются к Матюрине, чтобы хором по секрету сообщить ей о свидании. Вот влюбленная парочка Пьеро и Шарлотта, надев на головы подарки моря — полиэтиленовые пакеты, сидя на верхотуре, дружно кричит ловцу пиявок: «Придурок, выйди из воды!» Вздымающиеся белые полотна, кружение деревянного двухъярусного станка, на котором Дон Жуан, в безумном исступлении разбрызгивая шампанское, признается в любви всем им: «Я люблю вас!»

Слепящий свет полудня жизни сменяется тяжелым мраком леса, не пропускающим ни одного луча. Наступление вечера, сумерки. Свет больше не проникнет сюда до самого финала. Кажется, тучи и впрямь сгущаются над головой Дон Жуана, ждешь, когда вслед за раскатами грома сверкнет молния. Но у героя заготовлен зонт, под которым он и направляется на прогулку к склепу. Все последующие сцены погружены во мрак, в котором теряются очертания деревянных стен, и кажется, что уже нет границ, что тьма нависла над всей землей. Лишь в финале, когда Дон Жуан ступит на последнюю тропу, ведущую к Командору, с неба вдруг прольется дождь из песка и света, под который Дон Жуан Тенорио будет подставлять руки, все еще надеясь получить ответ: «Дважды два — четыре?»

Карнавал

Макс Фриш начинал своего Дон Жуана с карнавала, и маска, ложь, обреченность неузнавания — вот что ждало героев его пьесы. Морфов начинает с красоты маскарада. В прологе звучит женский смех, у женщины завязаны глаза, она идет на звук колокольчика, ее голос сам как колокольчик, который звенит: «Оттавио…» Человек в маске обнимает ее. Притягательность маскарада, когда целуешь маску… Но и пребывая в маске, Дон Жуан оставался собой. А в новой жизни, чтобы жить, Дон Жуану приходится кем-то рядиться. Даже в сцене с бритьем, когда Сганарель задирает ему нос, Дон Жуан вдруг начинает разговаривать голосом Константина Райкина и немедленно утихает, как только его нос отпускают.

Сцена одевания — выбор, кем мы сегодня будем. Вот выносят два костюма: черный и красный. Щелчок в сторону красного. Итак, в первом акте мы будем Дон Жуаном-распутником, королем-солнце. Он отыграет в этом образе и Александра Македонского, выйдя к крестьянам в перекинутой через плечо красной тоге, и тореро, когда Эльвира будет нападать на него со шпагой. Карнавал начнется со слов Сганареля: «Мы в Сицилии». «В Сицилии?» — изумится еще не проснувшийся Дон Жуан, подтягивая расстегнутые штаны у края сцены. Ну что же, раз Сицилия, то будем играть в Сицилию: испанские переборы, и вот уже жирным мазками рисуются бакенбарды и усы, а в довершение образа — черный гламурный парик. Вечером же, надев черный строгий камзол с эффектной красной манишкой, Дон Жуан будет изображать послушника и раскаявшегося сына.

Самая эффектная и символическая сцена маскарада — урок фехтования. Вот в черном костюме выходит Дон Жуан. Шаг, шаг — выпад. Появляется следующая пара, за ней другая, пары множатся — все в белом, с лицами, глухо закрытыми масками. Эльвира в окружении безликих фигур поведет свой отчаянный монолог, бросаясь от одной фигуры к другой, и, когда один уронит шпагу, она припадет к нему, обнимет, пока сзади не раздастся насмешливое: «Ты плачешь?» — и тот, в маске, кивнет…

Карнавальное шествие друзей, изображающих фигуры с надгробия, — прелюдия к приходу Командора, развенчание этого прихода. Вот он, седой старик, сидит напротив Дон Жуана, с левой стороны гигантского стола. Но Дон Жуан движется не к нему. Любое возмездие будет принято как благо, как манна небесная, но оно не наступает. Вместо возмездия — лишь песок, сыплющийся на голову сеньора Дон Жуана Тенорио из прохудившегося поднебесья. Очевидно, озоновый слой над Петербургом совсем ни к черту.

Морфов играет в театр «плаща и шпаги». Это «игра об Александре Баргмане» который, будучи наряженным в камзол аристократа, смыкает два времени, делает принадлежностью нашего времени миф о Дон Жуане. Ему так идет печальный образ грустящего демона, когда он в черном плаще сидит на высоком троне. Но перед исповедью этот демон вынет жвачку изо рта и прилепит к ручке кресла, а после того, как священник будет «послан», сунет эту жвачку обратно в рот. Его аморализм — это аморализм нашего времени, единственное содержание этой жизни. Ни любви, ни страсти, ни философии, драматизм скрыт за иронией, каскадом трюков и номеров. «Я не понял, это была комедия?» — спросил юноша после премьеры. И как тут понять — почти?весь спектакль смеешься, а к финалу становится ясно: «Нашего времени случай-с».

Март 2004 г.