«Дон Жуан» Морфова взлетает ввысь мощными, трагедийными моцартовскими аккордами — и падает вниз, в ванну с отмокающим рыхлым донжуанским телом.

Он вихрится головокружительными ветрами легкомысленных комедийных ритмов — и запинается в финале о сцену самого грубого, прозаического изнасилования Доньи Эльвиры. Не оскорбления, не унижения, а именно краткого, немотивированного, злого поругания женщины, уже и не желавшей того мужчину, которого нельзя не желать и который сам давно не желает ничего…

Спектакль Морфова не прорастает в завтра новаторскими идеями, он просто классно сделан, что сделать непросто. Он дает возможность зрительского удовольствия в первом акте, профессиональное понимание концепции во втором, послевкусие наутро — и оставляет тебя в покое, с ясными и точными воспоминаниями об отличной работе художника, режиссера, всего актерского ансамбля, не говоря уже о Моцарте. В нем курят хороший табак — и в зале пахнет ароматным дымом, над сценическим «морем» парят в спектакле белые чайки, сам же Морфов совершает некий художественный полет над залом Комиссаржевки, он прямо-таки Бэтмэн, решивший отомстить Дон Жуану ди Тенорио полным развенчанием мифа, который несколько столетий кружит умы и таланты. Довольно уже! Как в начале спектакля истинное лицо Дон Жуана, целующего Донну Анну, скрывает золотая маска золотого века идеальных любовников, а затем под ней обнаруживаются черты Александра Баргмана, которого сегодня уже было бы как-то странно числить по разряду героев-любовников, — так и с героя мифа срываются все романтические одежды. Да что там романтические — просто одежды, и он отмокает от вековых наслоений, лежа в ванне живым трупом. И как ни делай ему маникюр и педикюр, как ни затягивай бесформенный торс в корсет, как ни обряжай в одежды Александра Македонского-завоевателя и ни наряжай в рубахи с пышными рукавами, — золото не посыпется с брабантских кружев… ХХI век на дворе, все про любовников знаем. Их нет. Иллюзии утрачены. Простимся с пошлым Дон Жуаном Тенорио.

Нет, Морфов не мстительный Бэтмэн, он — Командор, пришедший на последнюю трапезу к Дон Жуану. Только Командор веселый, насмешливый, обладающий острым умом. Легко пожатье каменной его десницы!

Об руку с А.Баргманом они беспощадно иронизируют, играют, развеничивают героя. И кажется, что это им удается, но — нет, возникает миг, и разоблаченный сто раз, комический-перекомический, по-мужски никчемный Дон Жуан вырывается на волю и, разбрызгивая шампанское на толпу окруживших его пейзанок, кричит: «Я люблю вас!» — так истово и энергично, что зал (и ты в нем) испытывает восторг возвращения героя…

Правда, это только один момент.

Этот «Дон Жуан» посылает привет эфросовскому спектаклю, огородив пространство действия деревянным забором — стенами сарая. Минуло тридцать лет с того момента, когда Н.Волков и Л.Дуров, Дон Жуан и Сганарель, два истовых философа, вели спор о вере и неверии, выбегали в зрительский проход, чтобы выслушать друг друга из зала… Все женщины были для депрессивно-спокойного Дон Жуана — Волкова лишь очередными аргументами в этом споре: какая тут любовь, какие идеалы, когда в одну минуту, без всяких затрат с его стороны «готовы» и Шарлотта, и Матюрина… кто там еще в этом списке? Каждый раз Дон Жуан — Волков скрыто надеялся: а вдруг эта… этот опровергнут его систему отсутствующих ценностей. Но — нет, не было рядом никого, кто был бы по-человечески ценен и стоек. Кроме Сганареля — его Санчо Пансы, уверенного в божественном совершенстве человека и потому сопротивлявшегося до конца. Тихое богоборчество Дон Жуана и социальный оптимизм Сганареля были одним целым, и, оставшись без хозяина, Сганарель—Дуров рыдал не об утраченном жаловании — ему больше не для чего было жить, думать, чувствовать, любить, свершать открытия… Любой оптимизм в отсутствие скепсиса теряет цену — говорил Эфрос в начале 70-х, его Дон Жуан выходил если не диссидентом, то точно — тем самым лишним человеком, без которого лишними делаются все остальные. И погибал Дон Жуан не от руки тщедушного Командора (выходил такой маленький большеглазый Катин-Ярцев), его настигал смертельный аргумент в виде Доньи Эльвиры — О.Яковлевой, Дон Жуана сражали ее всепрощение и благородство, существование которых он отрицал и потому еще имел стимул путешествовать и искать аргументы…

Тридцать лет спустя разочарование сменилось депрессивной скукой, благородства нет, есть глупость баб, жвачка во рту, занудство Доньи Эльвиры (и правильно, что во время ее нравоучительного слезливого монолога Дон Жуан бегает по залу и раздает дамам визитки, на которых имя — Дон Жуан Тенорио, профессия — донжуан и адрес — Итальянская, то есть улица, на которой стоит театр), маразм отца (блистательно отточенная роль Г.Корольчука). В спектакле Морфова Дон Жуану не противостоит и Сганарель. В.Богданов «телесен», и только, он умело и смачно распоряжается своей фактурой, а, судя по концепции Морфова, циничному убийце и насильнику Дон Жуану должен противостоять кто-то «инакий». В финале приходит «инакий» Командор —Г.Корольчук, а с ним приходит и мысль о том, что, может быть, именно Корольчук с его искренностью и отсутствием цинизма и каботинства мог бы быть антагонистом сегодняшнего Дон Жуана, похожего на Филиппа Киркорова. И тогда небо, глядящее на Жуана, было бы зеркалом…

«Мне скучно, бес…» А.Баргман, замечательно играющий Дон Жуана, произносит явно не в том спектакле. Скучно «этому» Дон Жуану, а не «тому» Фаусту, в виде которого Баргман начинает александринские «Маленькие трагедии», чтобы потом превратиться в никакого Дон Гуана. А.Морфов хитрее Г.Козлова, он использует имидж «героя» Баргмана, всласть выворачивая его и освобождая актера от бутафорских оков «красавца-любовника», каким его так или иначе видит в Гуане Козлов. Спектакль Морфова — парад аттракционов (чего только стоит блистательная сцена Шарлотты и Пьеро — Е.Симоновой и Р.Приходько, травестия слуг, эксцентрические выходы А.Горина то Нищим, то Священником, утренний грим — нарисованные баки и пошлые усики ресторанного ловеласа, которым «красит» себя Дон Жуан, прибывший на Сицилию, сцена на «дне морском», откуда вытаскивают героев пловцы-пейзане…). И происходит странное: искупавшись в водах фарса, комедии, покувыркавшись из трюка в трюк, поперек всему, и только поперек, — Баргман вдруг оказывается Дон Жуаном, героем истинным — тем, о котором рассказывал постаревший миф и которого жаждут поклонницы — нынешние Шарлотты и Матюрины. Обратный ход дает прямое решение. Во втором акте, менее вдохновенном, более назывном, — Дон Жуану никак не покаяться, никуда не деться от разъевшего душу и дух цинизма.

Приход Командора предваряет его карнавальная свита — ожившие фигуры белокаменной гробницы. С ними — ангел, так и болтающийся на веревочке до самого финала, как театральная нелепица, как рифма к черному «сатанинскому» камзолу Дон Жуана последнего акта.

У Някрошюса Макбет искал смерти, подставляя голову под камни, обрушивавшиеся сверху. На Дон Жуана—Баргмана трижды за спектакль сыпятся с неба потоки песка. Он подставляет им голову, словно тоже ища смерти. Не от разочарования, не от ужаса грядущей судьбы — от скуки. И в финале, когда небо в третий раз осыпается песчаным столбом на высоченный и пустой трапезный стол, по краям которого — Дон Жуан и Командор, — уже давно мертвый Дон Жуан—Баргман тихо протягивает руку. Не Командору — песку, который окончательно засыпет, занесет миф о нем и его выморочной жизни. Протянет, приняв его за манну небесную, что, может быть, в его случае и верно.