1982. С. Лейферкус (Онегин), Ю. Марусин (Ленский). Фото Ю. Ларионова

2018. Е. Гончарова (Татьяна), Р. Бурденко (Онегин). Фото В. Барановского

У Мариинского театра часто складываются свои особые отношения с классикой. Нетривиальные. Причем под классикой здесь понимается не только литературно-музыкальная первооснова, но и сам спектакль, попавший в число раритетов.

Был, например, период, когда использовалось художественно значимое оформление — чего в запасниках висеть?.. И появлялся «Руслан и Людмила» в декорациях Александра Головина 1904 года и постановке Лотфи Мансури. Или «Садко» в оформлении Константина Коровина (подправленный и восстановленный Вячеславом Окуневым) в режиссуре Алексея Степанюка. Или «Сказка о царе Салтане» в картинках Ивана Билибина и постановке Александра Петрова. Во всех случаях внешняя архаика сцены — буквально музейные живописные полотна и костюмы — бралась за принцип, и получалось а-ля традиционализм. И основывался он, между прочим, на художественных ценностях, историей подтвержденных…

Бывало, на одних подмостках шли две сценические версии одного и того же произведения — «Пиковая дама» Юрия Темирканова 1980-х и «Пиковая дама» Александра Галибина 1990-х. Спектакли полярные по подходам и результатам, принципиально спорящие друг с другом. Надо было заранее узнавать, на какой попадешь… А потом получать материал для размышлений о природе театра, о режиссуре. Пиршество для театроведа.

Или вот «Борис Годунов». С 1991 года утвердился спектакль Андрея Тарковского, перенесенный из Ковент-Гардена (постановка 1978 года). С тех пор каких только версий не испробовала Мариинка — и Александра Адабашьяна, и Виктора Крамера, и Грэма Вика. Шли они иногда параллельно — первая редакция, вторая, один спектакль, другой… Сейчас опять победил Тарковский со своим обстоятельным, масштабным историческим полотном на пять часов музыки из всех вариантов, оставленных композитором… Гарантий, что никто не вклинится, например, с ранней, короткой (двухчасовой) редакцией нет. А эта смотрится — будто на века поставлена…

Это интересное театральное явление — держать десятилетиями, а потом вновь и вновь возвращать старые спектакли, сопоставлять их с новыми. Иногда играть на одних и тех же подмостках разные сценические варианты (порой на разных площадках разросшейся Мариинки), но силами одной труппы… Аналогов такому явлению в мире нет. То ли в этом сказывается недовольство современной режиссурой, то ли своеобразное понимание законов театра, по которым ничего не замещается и не вытесняется, а остается в культуре, устанавливая другие связи с современной жизнью, нежели те, что сложились, когда выходила премьера…

Словом, есть в этом сюжете — спектакль-долгожитель — целый ряд своих внутренних тем и вопросов. Что сохраняется и почему, сколько лет сценический опус остается живым, сколько должно пройти, чтобы разрушение стало необратимым… Почему в одном случае постановка резонирует с публикой десятилетиями, а в другом утрачивает свои первоначальные качества, не обретая новых.

1982. Т. Новикова (Татьяна), С. Лейферкус (Онегин). Фото Ю. Ларионова

2018. Т. Павловская (Татьяна), В. Сулимский (Онегин). Фото В. Барановского

Вот поставил Юрий Темирканов «Евгения Онегина» аж в 1982 году. Потом своего «Онегина» предложил Мойше Ляйзер, потом Алексей Степанюк в Мариинке-2. А спектакль темиркановский как шел, так и идет на исторической сцене. Вот и разберем на конкретном примере — как.

Помню утренник в Театре оперы и балета им. С. М. Кирова — как тогда говорили, «сдача» или, как сейчас, общественный просмотр этого самого «Онегина». Театр битком забит, но в перерывах необыкновенно тихо — люди чуть слышно перешептываются, группками кучкуются. Потом выяснилось — умер Брежнев, а еще не объявили. По радио музыка траурная играла… На фоне такого события и восприятие словно обострялось. Жизнь вступала в новую фазу. И все это понимали.

Темиркановский спектакль звучал совершенно необычно. Правда, совсем не потому, что хоть как-то рифмовался с реальной действительностью. Просто звучал — в прямом смысле — по голосам, а главное — оркестру — неожиданно. Поражали темпы, непривычно медленные, возникали новые нюансы, особо подчеркивались голоса и подголоски оркестровых групп, словно в оркестровой яме разыгрывалась доселе неизвестная драма. Сильнодействующая драма. Она опрокидывала хрестоматию, в которую превратился «Онегин» за годы эксплуатации. Это сразу поставило спектакль в ряд выдающихся. Безоговорочно.

Что касается сценического решения, то оно не в пример звуковому было исключительно трафаретным — с фотографически воспроизведенными пейзажами села Михайловского, барским домом и его интерьерами. Торжествовала живопись и кулисно-арочная система (с сеточками, на которых закреплены листочки)… Действующие лица пребывали в костюмах пушкинских времен, одетые и причесанные, как старшая Ларина, — «всегда по моде и к лицу». Татьяна — Татьяна Новикова — с привязанной косой, Ленский — Юрий Марусин — в парике с черными кудрями до плеч, Онегин — Сергей Лейферкус — со взбитым коком, который ему изумительно не шел. Они казались ряжеными, хотя музыка в новой интерпретации заставляла быть максимально искренними в выражении чувств. Более того, искренность удавалась. Героям хотелось сочувствовать, не замечая мертвенности внешнего облика спектакля. Живая музыка побеждала, порождая живую эмоцию.

Драма несовпадения чувств словно обжигала, воспринималась как открытие.

Сейчас не то… Тридцать шесть лет спустя нет главного — темиркановского оркестра. За пультом Павел Смелков. Он как может соблюдает медленные темпы, но без наполнения, без смысла, по обязанности. Хотя при оформлении, в котором первый дуэт «Слыхали ль вы» Татьяны и Ольги поется за сценой, а по площадке едва двигаются Ларина и Филиппьевна, быстрые темпы и не нужны. Все плавно и печально. И ничего не происходит. Долго не происходит, несмотря на песни и пляски крестьян, снопы и махание платочками. Сценическая драматургия утратила событийный ряд. Царит предсказуемость. Да так, что никакому штампу не снилось. Выход справа, уход влево. Зачем? Почему? Как заведено испокон веку.

И вот уже кажется, что спектаклю не тридцать шесть, а сто тридцать шесть. И не знает еще искусство театра, что такое режиссура. И Темирканов не знал, если честно сказать. Он через музыку проработал характеры и взаимоотношения, не через сцену. Это и тогда выбрасывало спектакль из театрального процесса в прошлое. А сейчас он в прошлом еще дальше или глубже. Решения нет, есть разводка и создание обстановки. Воспроизведение чего-то очень давнего, знакомого, изведанного. Вот дуэль, и снежная даль, и поваленное дерево. Куда же без него? Еще бы Лемешева на него посадить, и получится картинка из фильма 1940 года. «Музыкальная история» называется. Комедия, между прочим.

1982. Т. Новикова (Татьяна). Фото Ю. Ларионова

2018. В. Ястребова (Татьяна). Фото В. Барановского

Испокон веку так Ленские страдали, как сейчас, в 2018-м. Вот Татьяна пишет письмо за столом в своей спальне, вот скамейка, на которой прочтет свою отповедь Онегин. Петербургский бал как концертный номер — танцуют балетные. Малиновый берет. «Позор, тоска» с заламыванием рук. «Браво!» — кричит публика. Она этого жаждет — правильного, как обыденное сознание представляет, спектакля. Публика, может, слыхивала, что спектакль легендарный, нашумевший, прославленный. Публика, крича «Браво!», наивно думает, что и сейчас он такой же. Нет. Он мертвый и еще немного смешной. Потому что сменилось не одно поколение исполнителей и каждое привнесло что-то свое. Последнее поколение — современную пластику, например. В том смысле, что плавные и важные движения пушкинских героев исполнителям до того чужды, что они играют некие штампованные о том представления. То голову кто-нибудь наклонит важно, то книксен неловкий сделает — все искусственно, все нарочито — как учили. Или из вроде бы похвального желания оживить образ Владимир Мороз заставляет Онегина как-то мельтешить и нервничать перед встречей на скамейке. А в сцене петербургского бала его герой охорашивается, поправляет манжеты, встряхивает жабо, прямо перышки чистит. Забавно.

Штамп — это не только повторение одного и того же, это еще повторение неточного, приблизительного, бессмысленного или неуместного. «Онегин» на исторической сцене Мариинского театра сегодня весь из подобного состоит. Его даже не хочется назвать темиркановским. Там традиционность была дирижеру Темирканову, дебютировавшему в роли режиссера, важна, как полотно, на котором он вышивал звуками. Чтобы зрительные новшества не отвлекали от того, о чем пели души. Его душа пела, и ей театр только мешал. Ныне мешает все — и то, что видишь, и то, что слышишь. И не потому, что поют плохо и не стараются. Нет, уровень исполнения приличный, пристойный, нормальный — и у Екатерины Гончаровой (Татьяна), и у Евгения Ахмедова (Ленский). А спектакль когда-то значил больше, чем приличный, как сейчас. Он бы должен продолжать что-то транслировать, невзирая на годы, что-то призван донести, объяснить, заставить реагировать. Вольно или невольно. А он констатирует. Только один исполнитель — «донес». Михаил Кит, в честь юбилея которого и давалось представление. Он спел Гремина так внушительно, так внятно, с таким мудрым посылом, что мне вдруг стало ясно: такого Гремина Татьяна оставить не сможет, ведь пред ним «она явилась и зажгла… и жизнь, и молодость, и счастье»… Свершила то, что не смогла сделать с Онегиным. Вдруг обнаружилась связь двух последних сцен там, где вроде бы прежде не предполагалась. Благодаря Гремину: «Онегин, я скрывать не стану, безумно я люблю Татьяну»… Чудовищно, когда впервые остро понимаешь, что эти слова друга Онегин вообще не воспринял как препятствие, он вообще никак не отреагировал на чужие чувства, чужое счастье, занятый собой. Но спектакль к этому моменту уже почти прошел, и не шатко не валко, как старый фильм, бесцветный, хотя было бы правильно сказать не цветной. И то и другое — в метафорическом смысле.

В итоге. Даже один вечер вроде бы пыльного театрального представления показывает, что рецептов долголетия нет. Годы могут стать богатством, а могут разрушить до основания. Важно, что за многие сезоны проката вкладывалось и вкладывается ли. Важно, как работать с артистами, вливающими в старые мехи молодое вино. Ясно, что полноценным результат не будет, он не сравняется с тем, что делало спектакль когда-то, например, великим. Но он может заявить свои темы и дать свои приращения смыслов. Сейчас интерес к прежним постановочным опусам — во всяком случае, в опере — ширится. В знаменитых европейских домах пошли возобновления спектаклей пятидесятилетней давности — мода на 1960-е. Потом, надо думать, последуют другие десятилетия. Началась какая-то новая переоценка ценностей. Или это тупик. И поиски способа его преодолеть. Посмотрим.

Апрель 2018 г.