М. Суханов (Сирано).
«Сирано де Бержерак». Театр им. Евг. Вахтангова.
Фото с сайта www. theatre. ru

Писать о Максиме Суханове — значит войти в саму плоть Игры, рискнуть увязнуть в ее магме, в ее опасном кружении, в силовых потоках, пронизывающих ее плоть. «Любовь — это бесстрашие», — говорит Суханов. Игра Суханова — это бесстрашие. Значит, игра Суханова — это любовь. Продолжать дальше — бессмысленно. Продолжать дальше — значит описывать состояние любви в ее пределе, как инъекцию лунного света, как переселение на другую планету, как ежесекундный пророческий трепет, как вибрацию всех времен и пространств, как бубен африканского шамана. Суханов — прирожденный поэт театра, его актерские рифмы рождаются из самых невероятных сопоставлений. Вместе с его игрой приходит сильнейшее чувство обновления актерского языка. Новость Суханова — в этих беззаконных рифмах, в фантасмагорических полях смыслов. Чтобы описать ее — не хватает лексики, нужны знания о турбулентных потоках, вихревых электромагнитных полях и о чем-то таком из мира физических аномалий, что помогло бы передать чувства, сотрясающие зрителя во время его игры.

Они составили с режиссером Владимиром Мирзоевым такую идеальную художественную пару, каких мало бывало в истории театра ХХ века. В «Сирано» они впервые предложили рефлексию на тему самого состояния поэтического камлания, столь близкого природе Суханова. Лунный свет — покровитель влюбленных, поэтов и мистиков — заполняет все пространство спектакля. Бледное лицо Суханова—Сирано отмечает в памяти последние мгновения спектакля. Лунную белую маску надевает он на Кристиана и исчезает в лунном свете, среди эзотерических восточных знаков, наброшенных тенями на небосвод.

Сирано Суханова сохраняет что-то от придурковатого зэка, больного ребенка и дауна, растягивающего гласные на высоких нотах. Но Ростан дает материал для того, чтобы развернуть существенную для обоих тему пророческого безумия. Поэт — «скоморох Божий». Впрочем, фиглярства, привычного юродства в Сирано гораздо меньше, чем в других сухановских созданиях. Он точно лунатик, сновидец, блуждающий в поисках своего идола. Его влечет к Роксане, как будто она и есть Луна, призрачная возлюбленная его души, связанная с ним не физическим, но астральным телом. Привычные у Мирзоева шаманство, игра с оккультной и магической символикой здесь утонченнее, чем прежде. В сцене ночного свидания, когда трое составляют единое целое, лексика Мирзоева становится не на шутку серьезной: обнимая Кристиана, Роксана нежно касается не самой головы, но ауры, невидимого нимба над головой Сирано. Невидимый мир сопутствует видимому, и Сирано, как антенна, улавливает его тонкие вибрации, чтобы передать земным существам. Будучи сгустком сотрясающей его любви и вдохновения, он оставляет следы своего присутствия, таинственную пустоту — окно в невидимый мир: даже когда он покидает место своей смерти, окружающие его люди еще долго стоят, создавая живую раму для этих вибраций.

Описать игру Суханова — значит отважиться на чрезмерные эпитеты. Странно наблюдать в его зверином, инопланетном облике невыносимо интенсивную пульсацию человечности — нежную улыбку самозабвенной любви, всхлип и капризность ребенка. Все это только усиливает общее чувство смятения, которое вызывают его тигриные, коварные повадки. То он смиренно-нежен, то игрив, то чрезмерно фальшив, то не к месту патетичен, то циничен и дерзок. Он брутален и женственен в одно и то же время, все полюсы и состояния человеческой (?) природы в нем как будто мигрируют, не находя больше своего точного места. Он — зверь и машина, он — человек с Луны. В юности он хотел стать рок-музыкантом, в театр его занесло случайно. Не оттуда ли, из рока, он приносит в театр чувство опасности, трагедии, небывалую полноту личного присутствия? Он мог бы играть всех нежных убийц в пьесах Жана Жене, он — медиум, транслирующий новое, едва различимое содержание жизни. Вся иррациональность эпохи, ее трансмутации и тоска по смыслу образовали гений Максима Суханова

Июнь 2002 г.