А. Островский. «Таланты и поклонники».
Омский театр драмы.
Режиссер Михаил Бычков

Как встретились Счастливцев и Несчастливцев по дороге к усадьбе Пеньки, так периодически встречается Омская драма на пути к Театру с очередным приглашенным режиссером. «Руку, товарищ!» У того в мешке — пьесы, репертуар, у нее — ожидание успеха и счастья с новым «товарищем» по сцене, а также воспоминания о минувших успехах и пожелтевшие синяки от прошлых «побоев» с предыдущим партнером — антрепренером — товарищем по сцене…

Встреча Омской драмы и режиссера Михаила Бычкова произошла на территории едва ли не самой загадочной (для меня) пьесы А. Н. Островского. Дело не в том, что осуждение Саши Негиной в рамках школьной программы (девушка предпочла богатого Великатова бедному Пете Мелузову) сменилось десятилетием, когда во множестве спектаклей «весь в белом» выходил герой, Великатов — богатый, умный, благородный, любящий, да еще с деньгами, практически — спонсор, мечта каждой девушки, тем более — артистки… Дело не в том, что «happy end» и великие великатовские достоинства снимали вопрос о выборе (получалось, что Островский написал идиллию, мечту: как бы было хорошо, если б каждому юному сценическому дарованию да «огранка» в виде Великатова, а каждой девушке — состоятельный и любящий покровитель!)

Дело в том, что Саша Негина — талант. Вне зависимости от того, кого она любит. А если талант, то какой к этому таланту счет? И приложимы ли к нему (к ней — Саше Негиной) общепринятые нормы? И платят ли талантом за то, что люди рядом остаются несчастными (Петя)? Вот трудности этой пьесы.

А еще трудность в том, что сыграть талант невозможно, в любой труппе, взявшейся за эту пьесу, должна быть несомненная Негина, как в любом театре, посягнувшем на «Идиота», должен быть Мышкин — нечто безусловное, в чем нельзя сомневаться.

М. Бычков всегда очень осмыслен, артикулирован в своих театральных высказываниях, кроме того, он режиссер-стилист. Но в омском спектакле определенно выразилось только третье его качество — стилистическая изысканность, с какой Юрий Гальперин оформил сцену. Сцена-театр, и дом, и вокзал. Диагональная композиция, не характерная для «равновесного», «фронтального» Островского — вот то, что в первую очередь остается в памяти после спектакля. Гальперин — изумительный мастер колорита (кажется, он немного сместил Островского в сторону импрессионистов…), мини-детали. И спустя несколько месяцев после спектакля вспоминаешь, как в финале, когда отъезжает поезд с Негиной и Великатовым и валит вокзальный дым, выразительно стоят-поблескивают неким отдельным «натюрмортом» пустые бокалы от выпитого шампанского — может быть, закончившися праздник, а может быть — просто живописная деталь пространственной композиции…

С остальным — сложнее.

В прологе Нароков (необычная работа Е. Смирнова: комик в роли трагика) читает со сцены некрасовское «Памяти Асенковой». Таким образом, существо, которое выйдет на сцену в исполнении Ю. Пелевиной, заранее поставлено в ряд великих мучениц российской сцены. И уж брезжит ассиметричное лицо Комиссаржевской и два пути русских актрис — быть затравленной «клеветой» (Асенкова) или умереть от оспы на гастролях (Комиссаржевская)…

Но вслед за этим драматическим прологом нам представляют яркий, жанрово-колоритный спектакль, где есть и смешной опереточный рамоли Дулебов (М. Василиади), и игривая Домна Пантелеевна (Т. Прокопьева), и комический Бакин (О. Теплоухов), и, как всегда, по-мужски худосочный Мелузов (В. Балалаев). Нет только выдающейся артистки Негиной, есть милая, беспомощная девушка, которая хороша собой, но голос которой пока плохо поставлен, дает вижзащие верха и которая пока плохо играет со сцены монолог из «Уриеля Акосты». Вопрос о таланте отставлен. (В скобках замечу, что не вина, а беда Ю. Пелевиной в том, что на нее, неокрепшую пока актрису, «сгрузили» разом такое количество великих ролей. Ее «диафрагма» пока не разработана настолько, чтобы вместить подряд Нину, Соню, Негину… Когда-то в БДТ не по своей воле в таком положении оказалась Елена Попова. Не было героини — и она играла Шекспира и О Нила, будучи по природе инженю, истово и самоотверженно старалась воплотить то, что не вмещалось в ее возможности. Актерская психофизика чуть-чуть не оказалась навсегда сломлена. Еле выправилась. Дело опасное).

А самым внятным, содержательным и загадочным оказывается в спектакле Великатов — М. Окунев. «Мертвяк», который хочет и не может полюбить, который от скуки ищет в Негиной способа как-то оживить свою жизнь, чтобы потухшие глаза как-то зажглись. И они зажигаются, когда, «решив дело», он, пьяный, пляшет, как Лопахин после торгов, получив в виде Саши свой «вишневый сад». И не разобьет ли он завтра его на доходные участки?.. Великатов-Окунев и сам-то «огранки требует»: кто он — Лопахин с тонкими пальцами, умершая навек душа или какой-нибудь Савва Мамонтов (в одной из сцен он, в шубе, словно сошедший с кустодиевской картины Шаляпин, кричит Саше текст своего любовного письма — и какая ж девушка не кинется в морозную гульбу ярмарок и троек, театрально маячащих за его спиной?) На премьере Окунев играл и первое, и второе, и третье.

Спектакль вышел противоречивый, не слишком ясно зачем поставленный, но, с моей точки зрения, встреча с М. Бычковым — из полезных. Как для режиссера, так и для театра. «Руку, товарищ!»

М. ДМИТРЕВСКАЯ