О театре вообще и о своем театре в частности Татьяна Федоровна Козицына может говорить часами. Мы не успевали задавать вопросы, нам не нужно было направлять разговор: проблемы и успехи, радости, горести и надежды театрального Дома — это и есть жизнь Татьяны Федоровны. Жаль, что нельзя на печатных страницах передать ее живую интонацию, забавные словечки и обороты, — она умеет и любит рассказывать, и часто (а мы провели в ее театре несколько дней) рассказы эти превращались в маленькие спектакли, грустные или уморительно смешные. Именно поэтому впервые в рубрике «Директора театров, или Театр директоров» не беседа, а монолог (на самом деле, конечно же, моноспектакль!). Один — традиционный — вопрос о самых ярких театральных впечатлениях мы все-таки задали. И получили ответ, который могла дать только Козицына: «Нахлебник» во МХАТе, с Михаилом Яншиным. Раз десять смотрела. Сколько смотрела, столько рыдала. Самое потрясающее впечатление, осталось на всю жизнь. А следующее впечатление, уже через много лет, это «Феврония» А. Праудина. Были, конечно, и другие, очень мне нравился спектакль «Соло для часов с боем» с Андровской, но это уже из другого ряда. А вот из сногсшибательных — «Нахлебник», «Феврония» и еще первый вариант «Служанок» Виктюка.

Т. Козицына в интерьере своего театра.
Фото из архива редакции

История моего появления в ТЮЗе очень смешная. Я работала там консультантом по речи. И однажды комитет по культуре отправил нас чем-то вроде экспертов в Красноярск поискать главного режиссера в театр драмы. Мы ездили смотреть спектакль Никиты Андреевича Ширяева «Горе от ума». Притащились мы туда, посмотрели — спектакль нам очень понравился. Он нас очень встревожил, мы долго рассуждали и по поводу спектакля, и по поводу самого режиссера-постановщика (который, кстати, так и не случился в нашей драме ни худруком, ни главным режиссером, ни просто постановщиком). Я могу провести параллель между Ширяевым и Андреем Зябликовым, потому что она очевидна: «Горе от ума» в Красноярске Ширяев ставил про себя, как и Зябликов потом у нас «Федру». Такое откровение всегда поражает! Может, в искусстве и не совсем правильно так отождествлять себя с тем, что ты делаешь, потому что это уж слишком откровенно… Пораженные этим сценическим актом, мы вернулись домой, и я как-то ночью взяла с полки «Горе от ума». И вдруг мне ясно представилось, что пьеса расходится на наш ТЮЗ. Театру вот-вот подходило сорокалетие. Утром пришла в комитет по культуре к Анатолию Изотовичу Ломакину и говорю: «Анатолий Изотович! Надо в ТЮЗе ставить «Горе от ума»»! Он удивился: «Ну, ставьте, я-то причем!» А я говорю, что денег нужна тьма-тьмущая… Мы написали письмецо, что к сорокалетию театра необходима такая постановка. И, можете себе представить, мы добились денег! Помню, была страшная холодная зима, я еще руку сломала, мы пришли в администрацию края, но кто-то не подписал, потому что сорокалетие не является юбилейной датой — и я там такой рев устроила… Чиновник какой-то позвонил в комитет Ломакину: «Тут ваша Козицына сидит, ревет, забирайте ее!» Но потом все-таки дали деньги. Мы привезли Никиту Ширяева и подняли в городе большой шум по поводу запуска «Горе от ума». И меня сюда привели на выпуск этого спектакля.

До этого директором ТЮЗа был мой друг, Александр Николаевич Скоморохов, с которым мы открыли фонд в поддержку нашего театра и фестиваля речи — на базе театра мы проводили его три раза (замечательная была история, участвовали все театры). Я этот фестиваль проводила в память моего профессора Ирины Петровны Козляевой, которая была зав. кафедрой сценической речи ГИТИСа с 1961 по 1980 год. Я ее ученица (в ассистентуре и в аспирантуре я училась в ГИТИСе). Потом Сашу Скоморохова сняли, и директора, наверное, полгода не было никакого. Вот и стала я директором во время выпуска «Горя от ума», потому что денег было выделено впервые очень много, надо было что-то делать.

Как мы выпускали этот спектакль к 30 октября… Никита репетировал на сцене, а я в это время красила фойе! Это что-то было страшное! Александр Николаевич Баженов, заслуженный деятель искусств, такой интеллигентный (он питерец), художник-постановщик нашего спектакля, тогда главный художник Красноярской драмы, приехал сюда, и я ему в ноги упала: «Спасай, ради Христа!» Он засучил рукава, сам все красил, «пульфонил», клеил… Что он только, бедный, ни делал! Сам покупал хрустальные рюмочки в магазине! Когда я его провожала в аэропорт после премьеры, он мне давал последние указания, чем можно будет заменить эти рюмочки, если вдруг сломаем. Сам весь в краске… Чудесный человек, я его все годы вспоминаю. Вот так все и началось.

Благо что я еще тогда преподавала в университете на кафедре журналистики мастерство речи, университет мне помог — я бесплатно закончила трехмесячные бухгалтерские курсы. Потому что хозяйство большое! Краска, замазка, крыша, баланс, дебет-кредит… Я как-то быстро в это вошла, мне это все стало интересно. Хотя у меня была серьезная проблема: я очень тяжело расставалась с педагогикой. Я ведь двадцать лет преподавала, это моя профессия, я ею жила и, конечно, страдала, ведя двойную жизнь, но поняла, что невозможно совместить два таких дела — это даже нечестно. И я уже года два не преподаю.

Я, может быть, и не рискнула пойти на такой сумасшедший для себя шаг (вот так всю себя перекроить), если бы я не знала потенции труппы. Удивительно даже, как это случилось. В таком незаметном прежде театре, у которого был незамысловатый детский репертуарчик, «Храбрый портняжка», «Веселая карета» (сюда не ходили взрослые, сюда не ходила молодежь, все кончалось подростками лет 10–12), — и вдруг такая труппа! Когда-то наша секция критики, в которую и я входила как педагог по речи, все страдала да переживала за нашу драму и даже приходила сватать отсюда, из ТЮЗа, актеров — и ни один человек не согласился, представляете!

У меня было две проблемы: сохранение труппы и поиски здания, собственного здания для театра. Это была мечта нереальная, поэтому я сначала рассчитывала обустраиваться тут, делать какие-то пристройки, ходатайствовала о выселении пионеров из этого здания…Театр всю жизнь жил в коммунальной квартире с бывшим краевым дворцом пионеров, ныне дворцом детского творчества. Но Бог помог, и нам дали здание. Новое здание — это такой выигрыш для театра! Оно находится в очень удачном месте — и с транспортной точки зрения, и даже с исторической. Это место считается «сердцем Алтайского края» — первый архитектурный ансамбль городской застройки. Поэтому моя цель в жизни — достроить этот дом и еще там пожить.

И я думаю, что этим актерам можно построить красивую судьбу! Я мечтаю, чтобы у нас ставили хорошие режиссеры, чтобы у нас что-то поставил Праудин… Сложно сейчас найти человека, который бы сидел тут постоянно и с актерами каждый день занимался…

Мы долго искали режиссера. Это было сумасшедшее время. Нина Осиночкина (наш завлит) — она из ЛГИТМиКа, приверженец питерской школы, а я из ГИТИСа, поэтому мы с ней кинули жребий — в каком городе искать. Выпал ГИТИС. Мы звонили всем, кому можно. Даже Хейфецу домой — так мы Сергея Бобровского нашли, это его ученик. Министерство нам список дало. Я позвонила в СТД, напала на Старосельскую. Я ей сказала, кто мы такие и что мы хотим, и список прочла. Андрей Зябликов там стоял первым. Старосельская позвала к телефону Женовача, мы и ему список начали читать, а он сразу: «Зябликов». Правда, говорит, если согласится. Ну, действительно, какой сумасшедший поедет в Барнаул — у нас даже квартиры для режиссера нет, мы снимаем. Он приехал сюда, весь в белом (он всегда весь в белом), но такой напуганный! Мы ему показали «Маленькие трагедии», еще уговаривали только на второе действие пойти, но он посмотрел оба, развеселился, изменился весь и сказал: «Я останусь, есть с кем работать!»

Я хочу Андрюшу у нас в театре сохранить. Я не хочу, чтобы театр становился местом, где можно подзаработать, или местом, где можно расширить свой послужной список, включив еще одно название. Андрей не такой человек, он не халтурщик. У него есть какие-то молодежные проявления, да и характер — но это у каждого режиссера, сколько я ни видела режиссеров — все художники. У труппы с ним отношения хорошие, но на самом деле у нас всегда со всеми режиссерами хорошие отношения нормальные, рабочие.

Я не поклонник директорского театра. Это неправильно. И вообще отрицаю институт худруков. Конечно, были такие люди, как, к примеру, Гончаров или Фирс Шишигин, которые одним именем своим могли помочь своему детищу (даже уже и не ставить ничего), своему гнезду. А когда худрук и строит, и шьет да еще и ставит — я даже не понимаю, как это. Это неправильно и, по-моему, невозможно. Как может один человек все это делать? Это неправда. Я за институт главных режиссеров. Вот мне не чуждо то, чем занимается театр как организация смысловая. А если чуждо, тогда как жить без главного? Это значит отдать театр на волю случайных людей, которые пришли-ушли. Командовать театром, творческими людьми, формировать их судьбы… не секрет, что от директора многое зависит, а если он еще и худрук? Тогда получается — все зависит. Таким судьбоносным человеком себя ощущать — может, кому-то это нравится, но это неверно.

Есть общественный совет при директоре — люди, на которых я опираюсь. Когда есть какие-то затруднения, я их вызываю и мы думаем об очень серьезных вещах. Мы все думаем о том, чтобы наша работа была интересна и зрителю, и труппе, и чтобы на режиссера не наседать и не навязывать ему что-то. Я никогда этого не делаю. Мы с режиссером разговариваем на одном языке. Я не вмешиваюсь в вопрос распределения ролей, но если приезжает режиссер, который не знает труппу, я стараюсь показать ему то, что станет для него помощью. Не абы что показать, а что-то такое, чтобы он мог соотнести свои интересы и возможности театра. В этой части я могу помочь, но как-то косвенно. Никогда не давлю в выборе пьесы… А что на них давить? У каждого портфель набит названиями. Я делаю все-все, как им надо. Я иногда понимаю, что наш Андрей безумствует. Накупили, например, блестящей «зеркальной» пленки 150 метров, еще на «Апельсины». Ужас! Тогда метр стоил 150 рублей и еще 25 рублей наклейка теплым феном этого метра. Умножьте теперь на 150 метров! А когда наклеили, я чуть не зарыдала. Я не понимаю в технологии, но на простом человеческом уровне я понимаю: если бы даже мы покрасили кузбасслаком, это было бы намного прочнее, и нисколько эффект отражения не утратился бы, и эти декорации мы могли бы чаще куда-то перевозить (если их сейчас везешь, пленка отрывается, надо новую покупать, прямо с собой везти рулоны и на месте приклеивать). Но что поделаешь — они молодые, работают с современными материалами. Андрей постоянно работает с одной и той же московской художницей Юлией Акс. Как я ему могу сказать: ты откажись, мы тебе другого художника дадим… Мне это и в голову не приходит. Сейчас они в Москве обсуждают новый спектакль. Я их, конечно, умоляю, уговариваю: места уже нет, декорации уже ставить негде, вы, говорю, подумайте, чтоб это было мобильно, компактно! А они мне по телефону звонят и предупреждают, что все опять будет очень дорого. И обязательно нужен видеопроектор. Пожалуй, видеопроектор мы осилим, но почему дорого будет — я не знаю. Пьеса современная, золотых костюмов не нужно… Бюджет «Любовь к трем апельсинам» составляет 220 тыщ рублей. «Федра» и того дороже. От «Федры» еще остались костюмы, которые сшили, а они оказались лишними. Они висят в костюмерной. В эскизе было задумано, а на репетиции оказалось неудобно. Но я ж понимаю, что это творческий процесс! Я ж не буду теперь убивать Акс или Зябликова за то, что этот костюм висит! Может еще пригодится когда… Мы уже много лет шьем костюмы на стороне. «Алису в стране чудес» делали в Агентстве моды в Новосибирске (там костюмы сногсшибательные), «Горе от ума» шили в Оперетте, «Федру» и «Апельсины» шили в Доме Моделей… У нас хорошие девочки в цехе, но нет условий, места нет — чтобы конструкции и каркасы расположить. Пространство необходимо.

Наш театр поменял название, в связи с этим мы и репертуар меняем. Официальное название «Театр для детей и молодежи», а рекламное и коммерческое «Молодежный театр Алтая». Мы очень рады, что к нам пошла молодежь, и вечерний репертуар сформирован. Сейчас у нас столько же детских спектаклей, сколько и для вечернего зрителя. Так же намерены продолжать.

План — 29 спектаклей в месяц, не считая репетиционного процесса. Вот вчера они два спектакля отыграли, сегодня утром уже на выезде. Кроме проката спектаклей на большой и на малой сцене, они занимаются «профучебой» — вокалом, сцендвижением, сценической речью. Артист — он всегда артист, ему хочется, чтобы кто-то видел, что он делает на сцене, за сценой… Мы себе, конечно, такой задачи не ставили — все, что делаем, на сцену вытаскивать, но из занятий по речи получился спектакль по произведениям Тэффи — «Дама с комедиями». Так же получилось с моноспектаклем Л. Хотиевой по Б. Пильняку, я знаю, что есть еще желающие — актеры, которые хотят себя попробовать в таком способе существования. Из «профучебы», из занятий по пластике появилось представление «Куклы (Экзерсисы)» (о спектаклях театра см. «ПТЖ» № 27).

Много работаем на выездах. Дело в том, что у нас край огромный — 72 района и города. Но хотелось бы, чтоб мы оправдывали свой статус краевого театра — финансирует нас краевая администрация. Важно вовлечь в нашу жизнь сельских детей, детей из других городов. В прошлом году у нас был «пробный шар» — мы объявили конкурс «Первый бал Золушки» (после премьеры спектакля в постановке Н. Корляковой). Ребятишки завалили нас стихами про Золушку, рисунками — да такие смешные рисунки присылали, мы тут делали выставку. Детей привозили сюда, водили по театру, проводили встречи с артистами.

Жизнь большая, сложная. Стройка идет на новом месте, а здесь, где мы живем, здание разваливается, сейчас мы его «подшаманили», гримерки заканчиваем. Работы много, напряжение большое. Но все равно, есть ради кого это все делать! Ведь, вы знаете, зарплаты мизерные, поэтому надо какую-то компенсацию изыскивать. У нас балльная система. Выпускаем спектакль, и режиссер назначает баллы — из пяти. Главная роль, допустим, пять баллов, роль второго плана — четыре и т. д. За репетиционный процесс идет 0,5 балла от стоимости роли. По совокупности все получается так: должностной оклад плюс балльная система за месяц. Система несовершенная… На контракт бы надо перейти. Они не боятся контракт со мной подписывать! Мы все ждали, пока оклады прибавят. Чего греха таить — есть люди, которые в репертуаре не заняты, а по зарплате выходит уравниловка. А постановочные… Дают маленько. Мы свои денежки, которые зарабатываем, тратим на следующую постановку.

…Самое радостное — когда выходит спектакль. Знаете, эти последние дни, все с ума сходят, ночи не спят, завпост ночует у портала, все бегают, ругаются — сумасшедший дом! Кажется — предел всем силам. А потом выходит спектакль, особенно если он более-менее удачный (всякие ж бывают), — это так радостно! Нет ни денег, ни сил — ничего нет, иногда кажется, а ведь все делаем! Собственно, для этого и живем. Какое счастье, когда все состроено, все случилось — тогда и усталости нет. А если не случается — тогда еще хуже становится, чем в этот предвыпускной период. Это самое ужасное и есть. Мы живем на преодолении. Если удается преодолеть — тогда можно дальше жить. А если нет — то очень тяжело, когда результата никакого нет.

По честности, я сама знаю свои большие слабости. Я буду стараться изо всех сил (только бы здоровье не подкачало), потому что есть ради чего и ради кого. Я, бывает, устаю, приду домой и упаду. А утром встаю — и мне вдруг охота идти на работу! Я обязана работать так, чтобы этот театр выжил. Ведь неизвестно, что будет дальше, как будет строиться государственная политика относительно профессиональных театров. Я думаю и о коммерции, о многом думаю, чтобы выстроить перспективу на все случаи жизни, чтобы сохранить этот театр. Сколько моих сил хватит, столько я буду это делать.

Записали Е. Миненко, Е. Тропп
Февраль 2002 г.