Каждое утро, еще в полусне, я понимаю, что мне снился очень страшный сон — что-то про Эллочку, надо ей срочно позвонить, подождать немножко только, очень рано ей звонить нельзя. А потом, в следующую же минуту, я понимаю, что нет, это не страшный сон, это безжалостная действительность. Эллочки нет. И тут же я осознаю лживость удобной формулы: «незаменимых людей нет». Это неправда. Есть. Как я буду жить без Эллы? Без ее точного, мягкого юмора, без ее оценок людей и событий, оценок принципиальных без жесткости, широких и очень своих. Как я буду жить без наших встреч и без света ее глаз, совершенно удивительных, я даже не могу сказать каких — умных, добрых, без света этих глаз. Вот сейчас я пришла с занятий и одна из лаборанток говорит: «Правда, у Эллы Александровны была своя, особая интонация?» Правда, да. Особая интонация не просто в разговоре или во время лекций — особая интонация жизни, только ей присущая. Она была очень талантлива без броскости, доброта, но без всепрощения. Она обо всем судила очень здраво, тонко и точно. Я считаю, что она талантливо писала, талантливо дружила, талантливо учила. Мне трудно сейчас четко сформулировать, определить границы моей потери, но я считаю — неправда, что незаменимых людей нет. Мне никто не заменит Эллочку, так же, как никто не заменит ее ее ученикам. Образовалась лакуна, которая теперь так и будет существовать в моей жизни, пока существую я.

Александра ПУРЦЕЛАДЗЕ

«Леночка, Наташенька, Шурочка…» — слышался в телефонной трубке мягкий, негромкий голос. Так уменьшительно-ласкательно обычно обращалась Элла Александровна к тем, кого любила, с кем дружила — будь это студенты театральной академии или ее коллеги-преподаватели, родственники или знакомые. Теперь этот голос будет звучать только в нашей памяти — в воскресенье состоялись похороны Эллы Александровны Коган на комаровском кладбище, где упокоились многие из ее друзей и коллег.

Элла Александровна отдала театральной академии сорок лет — сначала была студенткой, потом аспиранткой, преподавателем. Читала курсы по истории зарубежного театра, замечательно читала, хотя и в манере тихой, камерной, вроде бы совсем не театральной. Ее особенно любили режиссеры, и она более всего любила читать именно на режиссерских курсах — о немецкой режиссуре двадцатого века, о Пискаторе, о драматургии. Знания ее были объемны и фундаментальны, это невозможно было не оценить, не восхититься памятью на фамилии, даты, события — как из истории культуры, так и просто обычной реальной жизни. Это видно и по той книге воспоминаний, которая два года назад вышла в свет.

Она была в высшей степени интеллигентным человеком, с той особой манерой поведения, в которой сочетается поразительная скромность и одновременно достоинство и которая отличает, прежде всего, людей старшего поколения, петербуржцев по духу, вне зависимости от действительного места рождения.

Многим будет ее не хватать, ведь она и объединяла многих — в день рождения ей звонили десятки людей со всех концов света — друзья, родственники, ученики. Ее любили.

Елена ТРЕТЬЯКОВА