«Невский проспект». Марионеточно-петрушечное представление по мотивам одноименной повести Н. В. Гоголя.
Театр «Потудань», Компания «Дарфильм», театр «Балтийский дом».
Инсценировщик и режиссер Руслан Кудашов;
художники Алевтина Торик, Андрей Запорожский.

АНГЕЛ НАД «ВСЕМОГУЩИМ НЕВСКИМ»

Над этим городом всегда — и в зыбком мареве белых ночей, и в бесконечно-моросящий осенний дождь, и в солнечный полдень с привычным пушечным залпом с Нарышкина бастиона — витают ангелы. Должность хранителей душ человеческих они исполняли даже в дни блокады, поддерживая в ленинградцах надежду и веру. Тоньше и чутче других ощущают их, слышат их зодчие, поэты, музыканты, — словом, петербургские художники, чей творческий гений способен с безупречным вкусом и тактом материализовать незримое в своих творениях. Доминико Трезини вознес золоченую фигуру ангела с крестом на самый высокий шпиль Северной Венеции. Ангел режиссера Руслана Кудашова обрел легкокрылую плоть марионетки, куклы с печальными глазами и нежным голосом. Персонаж, отсутствующий в повести Н. Гоголя «Невский проспект», играет важную роль в одноименном спектакле, это авторское alter ego, не просто сострадательный свидетель, но — почти реальный участник событий. Его вмешательство всегда минимально, но разве своевременно протянутая рука или искренняя слеза сочувствия мало значат для человеческих судеб?

В прологе пространство камерной сцены театра «Балтийский Дом» напоминает развороченный бруствер, усыпанный песком, осколками стекла и рваньем, в краткий период между фашистскими налетами. Пролетающий ангел снимает маскировочную паутину, разводит в стороны черные крылья занавеса, открывая фрагмент старинной литографии В. Садовникова «Панорама Невского проспекта 1830-х гг.». (Это центральная — композиционно и смыслово — часть двухуровневой сценической конструкции.)

Но для несчастного, лежащего почти бездыханным Гоголя не существует города, его стройной и строгой красоты. «Нет ничего…» — бормочет он в тихом отчаянье. «Лучше…» — подсказывает ангел, чтоб продолжить фразу, придать ей иной смысл и разбудить творческую фантазию. «Нет ничего… лучше… Невского проспекта…» — сцепляются слова. После второй, третьей подсказки в голосе марионетки прорезается вдохновение и эмоциональный накал, а в спектакле открывается завидный простор для художественной фантазии и изобретательности мастеров кукольного дела.

Зарисовка «Невский проспект с утра до вечера» изобилует остроумными и оригинальными придумками, ярко иллюстрирующими текст Гоголя, так что впору считать ее удачным мини-спектаклем, всегда щедро награждаемым смехом и аплодисментами. Вот утренний набег гувернеров, ведущих на цепочке и в клетках непоседливых мальчишек. Следом две чопорные мисс, демонстрирующие Невскому старательность и осанку юных воспитанниц. Под бравурную музыку порхают в воздухе над проспектом модные кавалеры с нежными подругами, чьи пышные рукава и юбки из сверкающего целлулоида напоминают — точно по Гоголю — воздухоплавательные шары. Их сменяет парад чиновников, шеренгой укрепленных на единую планку, с одной стороны — это сутулые и неуклюжие профили в зеленых мундирах, а с другой (в каком другом, не кукольном театре была бы возможна такая мгновенная метаморфоза?) — исправно функционирующие части государственной машины, механизмы с бесчисленными пружинами и шестеренками. Из этого слаженного строя выпадает лишь одно крохотное колесико — Башмачкин. Ускоряется темп, и вот уже с наглой уверенностью хозяев жизни и хвастливым посвистом проносятся по Невскому великолепные бакенбарды из Иностранной коллегии, напомаженные черные усы, вертится так и этак блестящий перстень «на щегольском мизинце», бодро вышагивает в крохотных лакированных сапожках «греческий прекрасный нос» и зазывно хохочут полные, ярко-алые губы. Парад персональных «достопримечательностей» сплетается в стремительную карусель, из мозаичных деталей возникает некий усредненный портрет вечернего посетителя «всеобщей коммуникации Петербурга»: типичный comme il faut, абсолютный человеческий ноль.

Сцена из спектакля «Невский проспект».
Фото из архива редакции

В фантасмагории наступившей белой ночи режиссер фиксирует наше внимание на двух зыбких контурах — тени художника Пискарева и поручика Пирогова говорят о дамах. С этого мгновения начинаются в спектакле «Невский проспект» две истории любви, зеркально противоположных, разнесенных на два контрастных уровня в традициях вертепного театра, но в обоих случаях с профессиональным блеском сыгранных актерами Анной Мироновой (Незнакомка, Немка) и Максимом Гудковым (Пискарев, Пирогов). Трагедия разбитой любви идеалиста к красавице играется в основном на верхней площадке: в убогой комнатке художника (левая часть яруса), на просторе Невского проспекта и в правом углу, где лестничный пролет внезапно обрывается так, что персонажи прямехонько проваливаются в интерьер публичного дома. Это — часть преисподней, адского подземелья, это — неофициальный, зазеркальный Невский проспект (художники А. Торик и А. Запорожский опрокинули рисунок Садовникова, зачернив простор неба и обильно «украсив» черноту сполохами красного света и мерцающими скелетами). Здесь царят глупость, жадность, вульгарные страсти, а местный божок-персиянин, приторговывая опиумом, мнит себя ценителем живописи и заказывает художнику портрет красавицы в своем вкусе. Интрижка офицера с немкой — пародия на любовь, фарс — режиссер перемещает действие в нижний ярус сцены, и вместо хрупких марионеток в руках артистов оказываются грубоватые и подвижные петрушки, меняются темпоритм, пластика и речь. К сожалению, в этой части спектакля есть неудачи и спорные детали. Прежде всего, огорчает тривиальность в оформлении ада (скачущие и гремящие скелеты кочуют из одной страшилки в другую); небрежно, впроброс сыграны некоторые моменты жизни петрушек, а главное — вызывает внутренний протест скорое преображение главного героя: после пары ударов палкой и суфлерских подсказок художник-самоубийца принимает новое обличье, надевает офицерский мундир, декламирует «Горе от ума» и напропалую волочится за немкой… Это двойничество странно и неубедительно, хотя играют артисты очень искренне, с темпераментом и огромной самоотдачей. Отмечу, например, что для маленькой роли Богомольной старушки А. Миронова нашла поразительно точную и щемящую интонацию, близкую напевному комментарию подлинного вертепного представления. Ее тихая молитва завершает крах второй любовной истории и звуковую какофонию из воплей ужаса, барабанного боя и свиста снарядов: «Господи! Не дай врагу поглумиться над нами, сотвори чудо Свое святое…» В эпилоге вновь взлетает над сценой белокрылый ангел, чтобы уронить слезу над несчастными людьми, под раскаты грома омыть землю чистым дождем, вернуть миру красоту и гармонию.

Со сценического поднебесья спускается натруженная и чуткая рука кукольника, бережно прикрепляет нити марионетки и нежно подхватывает слабую фигурку. Когда эти же руки смывают краску с черной громады Исаакия блокадной поры и проступают светлые черты прекраснейшего из городов — они совершенны, как тянущиеся друг к другу руки Господа и первого человека с фрески Микеланджело «Сотворение Адама».

Сентябрь 2002 г.

ПРОСТО ГОГОЛЬ.
ПРОСТО НЕВСКИЙ ПРОСПЕКТ.

Сцена из спектакля «Невский проспект».
Фото из архива редакции

Режиссер Руслан Кудашов придумал историю о творцах, об их хрупких созданиях, о хаосе окружающего мира, не жалеющего ни тех ни других, и о победе художника, какой бы невероятной она ни казалась. В каком-то смысле это очень религиозный спектакль. В нем, сквозь окружающий персонажей, лихорадочно трясущийся, хихикающий и дрыгающийся мир, пробивается удивительно чистая и простая вера в неслучайность всего происходящего на этом свете. Это своего рода гегелевская (не гоголевская) непоколебимая вера в то, что все действительное — разумно.

В спектакле синтезированы сразу несколько видов кукольного театра — это и марионетки, и балаганный театр, и театр теней. Крохотные фигурки актеров-кукол появляются в маленьких прорезанных окошках ширмы. Эта миниатюрность заставляет нас вглядываться пристальнее и захватывает все наше внимание.

Спектакль полон гротеска. Только здесь и могут появиться такие полукуклы: Губы, Нос, Бакенбарды — на шарнирах, на спицах, на колесиках. Гоголевские фантасмагории воплощены буквально.

Единственная существующая реальность в спектакле — реальность вымышленная. Более того, каждая из них, в свою очередь, содержит свой вымышленный мир, как шкатулка в шкатулке или как китайские шары из слоновой кости, заключенные один в другом. По сложности конструкции этот спектакль превосходит хрестоматийный мейерхольдовский «Балаганчик» с его «театром в театре» на два порядка: режиссер придумывает ангела, ангел — Гоголя, Гоголь —Пискарева, Пискарев — вымышленный грезовый мир с прекрасной незнакомкой.

Именно его и предпочтет художник Пискарев. Он заблудится в опиумных снах, в которых ноги марионетки отрываются от игрушечного пола, и она парит в волшебном голубом свете со своей «перуджиновой Бианкой». Невидимые руки где-то наверху перебирают его нити, ненадолго позволяя сбыться мечте, но все же безжалостно швыряя куклу обратно, как только действие наркотика прекращается. Художник не выдерживает двоемирия и кончает жизнь самоубийством — лезвие большой опасной бритвы протыкает висящую на стене игрушечной квартиры крохотную картину, из дыры показывается завернутая в черный бархат рука (судьбы?) и одним точным движением перерезает у марионетки все нити. Кукольная и абсолютно настоящая смерть.

История с поручиком Пироговым — зеркальное отражение истории с художником. Там, где было право, стало лево, трагическое превратилось в комическое. И если трагическая история Пискарева была представлена нам благородными куклами-марионетками, то здесь два петрушки — немцы Гофман и Шиллер — завершают комическую интрижку вполне соответствующим жанру балаганным избиением поручика.

В итоге в игрушечный ад (топография его бережливо сохранена — окошечко «ада» точно под окошечком «земли») попадают все: и Пискарев, и Пирогов, и даже сам Гоголь. Ад все равно остается адом (чтобы осознать это, достаточно представить себе игрушечный Освенцим), несмотря на немалую долю иронии со стороны авторов спектакля. И даже гротескно приплясывающие крошечные скелетики подчеркивают печальный конец обеих историй. Но и причудливая ирония авторов спектакля в финале уступает место прекрасному — воскрешению. Сверху спускается рука, и привязывает все ниточки к безвольно распростертой на мостовой Невского проспекта кукле Пискарева. Марионетка снова оживает.

Снова появляется сошедший с гравюр позапрошлого века город, строгий и прекрасный. И порхающий ангел закрывает занавес. Очень просто, очень талантливо.

Сентябрь 2002 г.

Сцена из спектакля «Невский проспект».
Фото из архива редакции

Желание поставить «всего Гоголя» со времен Мейерхольда всегда преследовало режиссеров, не обошло оно и Руслана Кудашова. Отсюда чрезмерное количество персонажей, мелькание узнаваемых героев других произведений классика. Но все они подведены под общий знаменатель «Невского проспекта». Юмористические, сатирические, а порой даже трагические зарисовки являются несколько затянутой увертюрой к началу основного действия.

Режиссер, разделив действие на три части, в отличие от двух у Гоголя (шествие завсегдатаев проспекта и история двух увлечений), погрешил против целостности зрительного восприятия. Сцена — вертеп, в котором только два этажа; третий — выше уровня сцены, обыгрывается, как и положено, ангелом и человеком, который в данном случае выступает в роли демиурга. Сон, фантазия, мистификации полностью занимают среднее пространство, в то время как явь — низовое. Это в то же время и ад, в котором художник Пискарев превращается в поручика Пирогова. Возвышенная любовь Пискарева здесь решается в фарсовом ключе, с палочными боями петрушек. Странно, что помимо фантасмагорических излишеств, у Невского оказывается и оборотная сторона. Если это «ад» — что в таком случае все, что находится на среднем уровне вертепа? И стоит ли вообще использовать вертепную модель для спектакля?

В итоге все происходящее начинает напоминать бред больного сознания. Возвращение в реальность означает в данном случае смерть. Смерть Пискарева, а значит, и автора.

Но самым неясным остается «катарсический» момент. Льющаяся вода и человеческие руки смывают силуэт, в котором угадывается Исаакиевский собор. Знаковое очищение не оправдывает «уничтожение» храма. Когда в первую очередь смывается/стирается крест, это действие производит однозначное впечатление. Но, несмотря на это, ангел продолжает свой полет, вода льется.

Среди удач спектакля самой ценной, поистине жемчужиной является центральная часть действия. Здесь гоголевский Петербург пересекается с Петербургом Достоевского, каким его рисовал Добужинский. Изломанный, туманный город с летящими силуэтами прекрасных и порочных женщин, с пригибающимися к земле тенями в длинных плащах и цилиндрах.

Сентябрь 2002 г.