Е. Садур. «Учитель ритмики». ТЮЗ им. А. Брянцева.
Режиссер Владимир Туманов, художник Стефания Граурогкайте

В этом густонаселенном спектакле, идущем на Малой сцене ТЮЗа, никому не тесно. Он, как волшебная шкатулка, набит людьми, молодыми и немолодыми, мужчинами и женщинами, смешными, нелепыми, прекрасными и несчастливыми. Писатели, стареющие актеры, юные любовники, новые русские, музыканты, прачки, горничные и даже призраки, живущие за кладбищенской оградой и возникающие из памяти из летнего дождя, из «Брызгов шампанского» на затертом патефоне, — все обитатели подмосковного дома отдыха, собравшиеся там в нестерпимо жаркое и тоскливое лето («такая жара, и заняться нечем, пустое лето… и тоска, тоска…»), столкнулись на крошечном пятачке Малой сцены, на деревянном помосте погорелого театра, на «златом крыльце» дачной террасы, и, кажется, никто не обижен. Все жизни выговорены, выплаканы, высказаны, хоть и написаны и сыграны в технике сценического импрессионизма: легчайшим касанием пера. Оттенки и блики в этой игре значат больше, чем краски, это сценическое «письмо» неуловимо, таинственно и сюжетно непредсказуемо. То, что написано между строк, тут ценится больше самих строк. …Артисты петербургского ТЮЗа (из приглашенных — только Валерий Кухарешин) образуют в этом спектакле потрясающий ансамбль; их игра вызывает ощущение, что режиссер Владимир Туманов прожил с этими актерами долгую счастливую жизнь и сложнейшие, невысказанные движения души поняты и сыграны с полунамека-полувзгляда. Между тем, работает он с ними впервые. Но они играют, как поют на свадьбах или похоронах родственники из одной деревни: голосисто, дружно, с бережным сохранением индивидуальных тем и голосов в общей печальной гармонии. Их голоса, интонации, темы расходятся, противоборствуют, сливаются, рифмуются…

От их игры не оторвать глаз и не перевести дыхания. Жизнь персонажей наполнена тайными и явными катастрофами, страстями, плохими предчувствиями, страшными снами и смешными нелепостями. Они сыграны пронзительно, непредсказуемо, сложно, ярко — при этом за всем сквозит печальная недоговоренность. От этого спектакля остается привкус тайны на губах… Эта тайна, эта «пыльца» рождается из тонко разработанной музыкально-пластической партитуры, тончайших перепадов атмосфер, чередований покоя и тревоги, света и темноты, тоскливого удушья и грозы… В прологе герои сидят в полутьме, за невесомой занавеской-паутиной, отделяющей их от зала, — и в финале режиссер снова отдалит их от зрителя легким и прозрачным, как дым, занавесом. За этим занавесом теплый золотой свет, все — живые и ушедшие — сидят на дачной террасе, как на сцене провинциального приморского театра, и по очереди танцуют с учителем ритмики, все прекрасны и воздушны, и после всех потерь — вдруг хором скандируют: «все счастливы…» Счастье, как и сущность жизни, все время прячется, не дается им в руки, хотя все пытаются ее поймать, словно бабочку в сачок. Сцены из дачной жизни с ее жарой, тоской, грозой, нависающей и грозящей дождем, запахом флоксов, с ее душным томлением, прекрасным и тоскливым ничегонеделанием… Все, как мотыльки, вальсируют по жизни, все — немного поэты и немного актеры, и даже Измаил Сергеевич, единственный среди них деловой человек, в прошлом тоже певец. Эта реальность насквозь театральна, миражна: история словно сочиняется у нас на глазах. Иногда и не понять, кто ее сочинитель. Вроде бы фигурки в «волшебной камере» оживают, потому что так захотел писатель Родченко (Валерий Кухарешин): «Я этот рассказ писать не хотел. Но он подстерег меня… Я думал: сделаю с ним все, что захочу. Но он оказался сильнее, и сам творит все, что захочет, да еще и меня заставляет подстраиваться». Но авторство этой истории то и дело прячется, ускользает. Во втором действии пьесу начинает сочинять на наших глазах Зоя (Анна Дюкова): «Как будто бы все это — и дом, и сад, и кладбище, и даже всех этих людей придумала я. И я не знаю, что с ними делать, и все они зависят от меня, и все принадлежат мне…» На самом деле эти странные герои, пытающиеся сбежать от своих неудач, неразделенной любви, старости, тоски, дурных снов — да мало ли чего люди боятся в жизни? — принадлежат Екатерине Садур, и она, судя по всему, отлично знает, что с ними делать, хоть и держит зрителя в зыбком напряжении.

Режиссеру Владимиру Туманову удача всегда улыбалась, когда он брался за драматургию Нины Садур. Это всегда была его счастливая карта, его всегда на этой территории ждал сценический успех. Он мог проиграть, и с эффектным треском проигрывал на любой другой, казалось бы, более ясной территории, терялся на более твердой, проверенной почве классической драматургии. Туманно-болотистая почва, уходящая из-под ног, с героями, бредящими то ли в болезни, то ли во сне, лунное сиянье и волчья тоска пьес Нины Садур открывали на сцене ему свои секреты, а он дарил им театральную жизнь… «Заколдованный» союз и на этот раз не подвел: пьеса молодой Екатерины Садур (на поклонах на премьере она выглядела почти девочкой-подростком), поставленная им в ТЮЗе, — одно из серьезнейших художественных событий петербургского театрального сезона.

Разумеется, не уйти от сравнений, от рифм и несовпадений: как драматург Екатерина Садур наследует от Садур-старшей миражную, призрачную странность мира, иноязыкость поэтической речи, которая только кажется похожей на обыденный русский язык, подслушанный у жизни, — на самом деле он, конечно же, музыкально-ритмически организован и просчитан. Она наследует душевную зыбкость, опасную амбивалентность персонажей: никогда не знаешь, оттолкнут или обогреют, обнимут или обидят… Как говорит одна из героинь: «Не пойму, вы рады мне или нет…» Или — ВОТ пример человеческого диалога: «Убирайтесь, или я вас ударю». — «Лучше обнимите меня»… Между глаголами «ударить» и «обнять» расстояния практически никакого. Но если в пьесах Нины Садур потерявшихся, промерзших героев, маргиналов с городских окраин, в финале ждет лубочно-сказочный «выход» с доброй старушкой, уводящей в деревню, в уют очага, тепла («наша деревня блестит невинная»), то здесь — никаких невинных деревень. Здесь негде притулиться и отогреться, а в деревне, куда Алешка (Алексей Титков, Илья Шакунов) пойдет к мужикам песни слушать, его мужики и убьют. Здесь все герои, словно бабочки на свет, летят на спасительный, как им кажется, уют подмосковного дома отдыха с его флоксами, анютиными глазками, свежевыстиранными скатертями на деревянных столах, утренней зарядкой под осипший довоенный аккордеон… Даже застрявшие в бездорожье новорусский деловой человек Измаил (Эрик Кения, Сергей Шелгунов) с дочкой Аней выруливают сюда. «Вот дом впереди, там люди, там тепло…» — «Они не пустят». Но их — пускают, и они становятся частью этого человеческого сообщества. Вышедшие в тираж актеры, сгорающие от любви юные девы и нервные отроки, удачливые и неудачливые писатели и музыканты. Пьесы Нины Садур — «зимние», льдистые, у Екатерины — июль, жара, лето Господне. Промерзшие герои Садур-старшей никак не могут согреться, в «Учителе ритмики» люди прячутся в прохладу дачной мансарды от сумасшедшей, нестерпимой жары («нет сил вынести это лето»)…

Если Нина Садур пребывает в литературном родстве-дружбе с Гоголем (не случайно она писала инсценировки по его прозе), то «Учитель ритмики» держится на явных и тайных перекличках с Чеховым. Его то и дело цитируют, вспоминают, писателя Родченко иронически с ним сравнивают, даже горничная Настя знает, что «облако похоже на рояль», и над домом отдыха нависла угроза продажи, словно над вишневым садом… Но если всерьез — то тут тоже сквозь кружево усадебной (в нашем случае — дачной) жизни то и дело вспыхивают молнии, проносятся грозы, и, как сказал бы доктор Дорн, «все так нервны, так нервны…» Атмосферная пьеса, сотканная из намеков, недоговоренностей, неразделенной любви, «вспыхнувшей, неутоленной», и нелюбви тоже, вздохов, слез, истерик, затиханий, пауз, скрипки за озером, предощущения неминуемой грозы. Литературная игра, перекличка, реминисценции (писателя зовут Иван Андреевич, как дядю Ваню, и он, разумеется, тоже приживал и неудачник, герои устраивают дачный любительский спектакль, как в «Чайке», и тоже, кстати, проваливают и не доигрывают его, Измаил Сергеевич, двойник купца Лопахина, поит всех шампанским и собирается купить имение). Актер Минский, когда-то игравший Тригорина, признается: «Актерам, особенно молодым, нельзя играть Чехова. Они на нем надрываются». Между тем пьеса при всех ее рифмах и перекличках не вторична — в ней сильное поэтическое дыхание, собственная, не заемная интонация: молодой драматург очень чутко слышит жизнь и умеет музыкально записать ее шепоты и крики, ее ночные жалобы и дневные словесные злые «перестрелки», страшные сны и ностальгические воспоминания. Этот спектакль держится на противоборстве двух стихий: душевной усталости, поразившей, словно болезнь, почти всех героев, и страстного, упрямого, безотчетного ожидания праздника, счастливой перемены, чуда… Тут не только Измаил Сергеевич на своем автомобиле, тут все застряли в бездорожье и не знают, куда брести. Писатель Родченко устал писать («талант Бог дал, Бог взял»), актеры Минские (Игорь Шибанов и Наталья Боровкова) устали играть («да мне и играть больше не хочется!»), контрабасист Алеша устал учить музыке дочку Измаила Аню, и тетя Паша (Галина Мамчистова), старуха-официантка, устала поливать анютины глазки и отстирывать скатерти, которые уже, как прежде, добела не отстирываются. Тут все как один тоскуют по прошлому, Родченко — по книге рассказов, написанной в молодости, Минский с Милочкой — по былой театральной славе и по самой молодости, тетя Паша — по прачкам-подружкам, спящим за кладбищенской оградой: «Где вы сейчас, Тоня и Любочка? Хорошо ли тебе, Таиса? Я скучаю по вас, скучаю…» Но при этом — какая жажда вырваться из тягостно-монотонной трясины жизни, устроить праздник, представление, отраду души — пусть недолгий, пусть мгновенный. Пусть с тяжелой расплатой!.. Поэтому и Алешу тянет за реку, в деревню, послушать деревенское пение, подивиться празднику, когда «огни бьют прямо в глаза» и все кружатся, пока не рухнут… И ужин с танцами и шампанским во втором действии герои устраивают по всем правилам русской борьбы с тоской и душевным бездорожьем…

Взрывная волна этой пьесы и спектакля держится на «пяти пудах любви», если уж входить в перекличку с Чеховым. Пьеса, как паутина, искусно соткана из причудливого и болезненного пересечения любовных историй. Родченко — Миша — Зоя, Минский — Милочка — Настя, Аня — Алеша, и даже призраки не отстают, и умершие туда же: герои то и дело вспоминают массовика, Тоню, Таису и бедную Любочку-прачку, вальсировавших под «Голубые глаза» или «Брызги шампанского» в актовом зале опустевшего осеннего дома отдыха… Любовью здесь мучают, ранят, на ней подрываются, как на мине, герои и героини носят ее в себе, как осколки от пуль… Актеры замечательно играют ее времена и состояния: от горячечной, пылко-преданной, на грани истерики и душевного помешательства влюбленности Ани (совершенно уникальная работа молодой актрисы Александры Ионовой) и Миши (Евгений Титов), прожигающей, словно молния, кажущуюся монотонность летней дачной жизни, — до таинственной, тридцатилетней давности любовной истории горничной Насти, которую Лиана Жвания играет с чудесным и пронзительным сплавом иронии и нешуточной, обжигающей страсти.

Дачники, чудаки, пытающиеся наладить праздник на обломках ускользающей жизни, прогнившей от сырости террасы и давно проданного дома. Но молодость не вернуть, как не отстирать добела скатерти от прошлогоднего вина или тех же «Брызгов шампанского»…

Алеша, ушедший ночью в деревню на звук деревенского пения и до смерти забитый там лютыми мужиками, пожалеет: «Мне никогда не узнать, о чем была песня…» То же можно сказать об этом спектакле. Про что он? О чем была его песня? Зачем на дачной террасе душным летом вдруг встретились все эти люди, чудесные, страстные, смешные, неприкаянные, нежные, злые?.. Родченко, работавший когда-то учителем ритмики в школе, признается: «Я разучивал с ними самые сложные движении, и как они танцевали! Я думал: мне принадлежит жизнь и самые ее сложные движения мне по плечу!..» Актеры ТЮЗа разыгрывают-протанцовывают в этом спектакле сложные движения жизни, ее любовные объятья-разрывы, ее пленительную и трагическую изменчивость. Ее ускользающую красоту, и смех, и боль, и плач, и усталость, и музыку — им все это оказалось по плечу. Даже если жизнь тебе не принадлежит и от тебя ускользает, как, например, сюжет этой пьесы, все равно ты продолжаешь — на театральной сцене ли, на старой дачной террасе, на жизненном бездорожье — разучивать и пытаться освоить ее «самые сложные движения». Юный Миша не верит, что когда-то давно прачки танцевали с массовиком танго в актовом зале. Прачки? И танго? «Еще как! — говорит ему Зоя. — Массовик обнимал их за талию и по очереди крутил по всему залу. Для калеки он очень хорошо вальсировал. Никто не замечал, что он хромой». И Настя — про то же самое: «А как массовик вальсировал! Ему больно, а он танцует».

Может быть, этот спектакль — об умении вальсировать, когда больно, об искусстве держать ритм, преодолевая неизбежную жизненную «хромоту». «Учитель ритмики, не нахожу себе места, научите меня танцевать».

Сентябрь 2002 г.