Не стало Александра Осиповича Уреса, театроведа, критика, музейщика, журналиста, многолетнего персонажа петербургского театрального ландшафта (несмотря на то, что последние десятилетия по состоянию здоровья он жил в Израиле). А еще и многолетнего щелыковца (уж если по чему он скучал в Святой земле, так это по щелыковским просторам с витающим в них духом Островского).

«Бывших музейщиков не бывает. Переехав лечиться и жить в Израиль более 20 лет назад, он был в курсе наших сегодняшних проблем и побед, — написала директор музея Наталья Метелица. — Он радовался и горевал вместе с нами. А совсем недавно передал в дар музею коллекцию уникальных писем деятелей русского театра 19 века. Нежный, заботливый сын и отец, любимец дев, страстный зритель и профессиональный театральный критик, знаток истории театра, библиофил, элегантный, ироничный, остроумный, душа музейных и театральных капустников, терпимый к слабостям других, не позволяющий себе панибратства, человек взвешенных решений, всегда готовый помочь, умевший быть благодарным и великодушным — уходящая натура, истинный петербургский интеллигент…»

Мы с Сашей знали друг друга бог знает сколько лет, он был нашим автором, общей alma mater была Моховая… Потому в память об Александре Уресе мы решили напечатать фрагмент из его «Студенческих элегий». Год назад он опубликовал в Фейсбуке несколько очерков. Один из них посвящен той самой ушедшей жизни, о которой мы вспоминаем сейчас особенно остро, о молодой страсти к театру, о том, что значил он в 1960-е, о духе того театрального Ленинграда, о первых приоткрытых дверях в большой культурный мир Европы…

А еще когда-то именно он привез мне из Израиля прекрасное снотворное, которое так выручает в марте 2022-го, когда спать стало вообще, в принципе невозможно…

Марина ДМИТРЕВСКАЯ

СТУДЕНЧЕСКИЕ ЭЛЕГИИ

ПОСТ В FACEBOOK ОТ 24/03/2021

В 1964 году я поступил в Театральный институт (ЛГИТМиК) на Моховой. Четыре года учебы, как и у многих, оказались счастливейшими в жизни. Но о них, как и вообще об институте на Моховой, разговор особый. А между учебными курсами были летние каникулы. Так вот речь о них.

Второе студенческое лето началось задолго до календарного. Кажется, где-то поздней осенью куратор нашего курса Анатолий Зиновьевич Юфит, высокий полный человек, в несколько мешковатом костюме и в очках с толстыми линзами, пригласил нас с однокурсником Геной Куцерой в пустую аудиторию и сообщил, что Товстоногов со своим актерско-режиссерским курсом начинает выпуск дипломного спектакля. И ему необходимы два помощника режиссера. Вот нам предлагается в качестве студенческой практики освоить профессию помрежей.

Ничего себе предложение!

Сезон 1965/66 года, можно сказать, был вершиной творчества народного артиста, лауреата всех самых высоких в СССР званий и наград. Поставлены дивные «Три сестры», запрещена невероятная «Римская комедия», в конце сезона — выходят мощнейшие «Мещане». За билетами в БДТ стоят ночами, на спектакли этого театра специально летят и едут люди со всей страны. Любой разговор о театре в любых аудиториях крутится вокруг БДТ имени Горького. Труппа этого театра собрана из самых блистательных и многоплановых артистов Ленинграда и других театров страны. Даже самый «маленький» артист БДТ, играющий то, что называется «кушать подано», — все равно мастер.

И причиной, мотором всего этого театрального бума, этого небывалого со времен молодого МХТ и спектаклей Мейерхольда влияния на умы и сердца публики был он — Г. А. Товстоногов, Гога, как за глаза домашним именем называл его околотеатральный мир, «шеф», как почтительно говорили его студенты в Театральном институте на Моховой.

И вот нам, двоим второкурсникам, предлагалось стать помощниками театрального бога! Конечно, мы этого всерьез не осознавали. Это теперь с высоты, вернее, со склона прожитых лет могу я чего-то там порассуждать на тему подарков судьбы. А тогда мы просто с любопытством и некоторой опаской (что мы там будем делать? сможем ли?) побежали в Учебный театр на Моховой.

И попали в главную лекционную аудиторию Тенишевского училища. Я тогда понятия не имел, что в эти высокие темно-коричневые спинки сплошных сидений, расположенных амфитеатром, в начале ХХ века упирались затылки юных учеников в форменных сюртучках и с аккуратными прическами — Володи Набокова, Оси Мандельштама, Васи Розанова, Паши Милюкова и многих других мальчиков, впоследствии крупных физиков, геологов, музыкантов, философов. Не знал, что на этой сцене-арене, как бы выдвинутой в зал, выступали Ахматова, Горький, Есенин, Куприн. Что здесь Мейерхольд поставил свой сенсационный спектакль по «Незнакомке» и «Балаганчику» Блока.

Но сам этот зал и эту сцену я очень хорошо знал. Любимый зал старого брянцевского ТЮЗа. Сюда водили меня школа и родители. Все спектакли вызывали восторг. От «Двух кленов» Шварца с эксцентричным, уморительным Михаилом Шифманом в образе Бабы Яги до «Именем революции», где Ленин и Дзержинский в кремлевском кабинете беседуют с мальчишками-беспризорниками. Я, конечно, понимал — это не настоящие мальчишки, а переодетые взрослые женщины, и не очень даже молодые, но их мальчишки были такие искренние, плутоватые, комичные, что хотелось в них верить.

И вот теперь в этом зале была обычная репетиционная суета. Распевались, прогоняли какие-то кусочки. Репетиционным хаосом управляли двое педагогов — вдохновенно-всклокоченно-взнервленный, с сиплым голосом Аркадий Иосифович Кацман и сосредоточенный, серьезный, мягкий Марк Львович Рехельс, которого злые студенческие языки называли «Мрак Львович». А мы с Генкой, пока что никому не нужные, сидели в сторонке, ждали и ворочали головами во все стороны.

Оказалось, что у меня на этом курсе есть хорошая знакомая, Зоя Краснова, девочка из нашей школы, мы в одно время ходили с ней в наш школьный драмкружок. Она рассказала предысторию. Товстоногов был в Польше и увидел там молодежный спектакль, в котором актеры не просто пели песни, как на концерте, а оживили их, превратив в миниатюрные спектакли. Идея мэтру понравилась. А когда он вернулся, то студенты его курса по удивительному совпадению (идеи ведь носятся в воздухе) показали ему свою импровизацию — разыграли в лицах прикольную, как бы сейчас сказали, песенку «На острове Гаити жил негр Тити-Мити…». Негр срывал воображаемые бананы, ухаживал за приезжей англичанкой Мэри, за это потом жена Тити-Мити отравила разлучницу вместе со своим чернокожим мужем и его попугаем Кэке. «Шефу» эта кажущаяся безделица неожиданно показалась интересной, и он предложил шестерым студентам-режиссерам этого курса заняться театрализацией песен. Ну вот теперь, сказала Зоя, все пока хромает, но скоро придет Гога и поставит все на места.

Тем временем нам показали наше рабочее место. В верхних рядах по центру зала располагалась довольно объемистая будка осветителя. Прямо перед будкой находилась небольшая такая деревянная выгородочка, а в ее пределах на низеньком столике-подставке пульт — две-три лампочки и тумблерочки. С помощью этого пульта имелась связь с закулисной частью и с осветителем, находившимся рядом. И нам с Генкой предстояло стать дирижерами, повелителями всего театрального действа. Начало спектакля, то есть заветные три звонка в зрительный зал и за кулисы, перемены света и звука и все другие сценические метаморфозы должны были происходить по нашим сигналам.

И вот он пришел. Уже накануне стало известно, что сегодня будет репетиция с Товстоноговым. С утра все подтянулись, затаились, приготовились. Товстоногов вышел из бокового прохода целеустремленной, размеренной походкой. Сел в центре одного из первых рядов и тут же закурил. А я сверху из нашей выгородочки вцепился глазами в матовый блеск его лысины с остатками черных зачесанных назад волос, в дым сигареты и сверкание «не нашей» оправы очков. Зал наполнился его властным, мягким, низким баритоном. А в моей голове копошились в этот момент очень забавные, романтические надежды и мечты. Вот здесь каждый день, видя, как он репетирует, я сумею проникнуть в тайные механизмы мастерства, пойму, как это делается, перехвачу и овладею секретным кодом таланта. Что буду делать, овладев, пока не знаю, но ведь главное-то добыть этот огонь, правда? А дальше видно будет…

Начали с «Песенки о короле Анри IV». Та, где, помните, такой забавный припев «Лен-лён-бум-бум…». Этот припев распевают участники некоей пирушки. Стоя вокруг стола, они, дурачась, вспоминают мифического короля, вояку и бабника. Только начали, Товстоногов остановил: «Встаньте шире! Полшага от стола. Вы — вполоборота. Руки взметнули резче…» Буквально пара минут — и происходит преображение, буднично стоявшие у стола превращаются в бесшабашных, жизнерадостных гуляк с какого-нибудь живописного полотна, вроде «малых голландцев». «Еще любил он женщин, имел у них успех…» — повествуют весельчаки, и один из них изображает избранницу короля. «Стоп! — прерывает Товстоногов, обращаясь к исполнителю короля. — Ярче, темпераментней! Подойдите к ней с ноздрей!» Помню, как эта последняя фраза поразила меня — «подойдите с ноздрей» — и сразу ясно и что играть, и как. Мой план-перехват божьего дара рушился. Репетируя, Товстоногов импровизировал, но делал это совершенно целенаправленно и четко. В нем уже жил окончательный вариант сцены, куска, отрывка или песни, и он двигался к нему, увлекая актеров этим своим предчувствием победного результата.

Забегая вперед. После этого первого спектакля я оставался за пультом помрежа еще на двух знаменитых учебных спектаклях Товстоногова — «Вестсайдской истории» и «Людях и мышах». В тайну товстоноговского гения так и не проник, но зато напитался впечатлениями творческого процесса высшей пробы. На всю жизнь.

Мы с Генкой довольно быстро освоили профессиональные навыки помрежей, благо спектакль был несложным. Никаких декораций, реквизита, костюмов. Полный белый свет. Мы составили световую партитуру, Генка переписал ее своим каллиграфическим, писарским почерком с виньетками, и мы быстро выучили ее наизусть. Осветитель, Юрий Алексеевич, посматривал на нас иронически. Он прихрамывал, вероятно, с войны, от него постоянно шли флюиды традиционного русского допинга, но профессионалом он был отменным. Никаких накладок, с точностью до секунды знал, когда свет на сцене должен вспыхнуть, а когда и с какой скоростью превратиться во тьму. Мы ему были в общем-то не нужны, однако неукоснительно включали и выключали свои сигналы.

Товстоноговские репетиции были как сжатый кулак. Никого расслабления, никаких перекуров. Он сам курил безостановочно, но это только подстегивало процесс. Своей магнетической внутренней силой он наэлектризовывал всехвокруг. И дело стремительно двигалось к генеральной. Будущий спектакль назвали просто и нейтрально — «Зримая песня».

Перед нашим пультом едва помещались два стула, на которых сидели мы с Генкой. В день генеральной, она же прогон «для пап-мам», сзади наших стульев, вопреки всем законам евклидовой и прочих геометрий, были втиснуты еще два. На них расположились пятеро. Для многих в этом зале сиденьями стали дружеские колени. Ступеньки, стенки, проходы, стоячие и висячие места — укомплектовано было все. Тут находился весь институт, от ректората до вахтерш и уборщиц…

Поэтому сразу же после вступительной песни — обвал, облом, восторг. И от песни к песне в публике росло ощущение счастья от присутствия при рождении настоящего театрального события. И в финале, когда на опустевшей на несколько секунд сцене совершенно неожиданно из-под задника, вскинутого вверх, появились все участники спектакля в своих черных униформах и легким шагом под музыку финальной песни двинулись к авансцене, в зале началось вообще нечто невообразимое. Публика браталась и ликовала.

29 декабря 1965 года триумф генеральной повторился на премьере. И с этого момента вплоть до лета чуть ли не еженедельно в зале Учебного театра игралась «Зримая песня». В этот вечер на Моховой перед зданием театра возникала толпа страждущих, мечтающих пробиться, прорваться, незаметно просочиться. Они выплескивались на проезжую часть, перекрывали улицу, машины с трудом, сигналя, медленно продвигались сквозь толпу, водители вертели головами, не понимая, что здесь происходит. Позже я слышал рассказы про конную милицию, которая наводила порядок среди прорывавшихся на «Зримую песню». Конной милиции не видел. А пешая была точно, иначе с легкостью могли снести двери и старушек-билетерш, во всяком случае, на первых спектаклях. Как говорится, весь Ленинград рвался в Учебный театр.

Я тоже стоял в этой толпе, потому что перед каждым спектаклем кого-то встречал, проводил, проталкивал, усаживал. Наша выгородочка перед пультом по-прежнему непонятно как раздвигалась, расширялась и принимала очередных зрителей. Иногда это были какие-то неизвестные люди, что называется, с улицы, а иногда знаменитости. Помню, как появился в зале десант актеров молодой Таганки. И ко мне посадили Николая Губенко, мы с ним даже обменялись тогда парой слов и улыбок. И я трепетал, потому что за год до этого видел его в «Добром человеке из Сезуана», самом первом и одном из лучших спектаклей ошеломительной Таганки. В очередь с Высоцким они играли безработного летчика Янг Суна. Я видел обоих. В то время мне казалось, что Губенко ярче.

Крепко доставалось перед каждым спектаклем администратору Учебного театра Еве Ароновне. Еще недавно на студенческие спектакли публику надо было организовывать, заманивать, и вдруг этот сумасшедший переаншлаг. В отличие от воспетого Булгаковым администратора «Независимого театра» Филиппа Филипповича Тулумбасова, вполне комфортно восседавшего перед окошечком и повелевавшего всеми билетами и контрамарками, Ева Ароновна все время была в движении. Ее ловили на ходу, на бегу, рвали на части: «Ева Ароновна, вы обещали!.. Ева Ароновна, вам звонили…» Ближе к началу спектакля ее лицо пылало, становилось пунцовым, потому что давление, не кровяное, а психологическое, было слишком сильным, но при этом она как-то умудрялась всех осаждавших втиснуть в переполненный зал.

Я стал знаменитостью, калифом на час. Дома телефон разрывался. Звонили родственники, их друзья-знакомые, врачи и одноклассники, дачные знакомцы и соседи по дому. — Нам можно и где-нибудь подальше… Мне необязательно, вот внучку Леночку, пожалуйста… Слушай, я постою, я ведь уже второй раз… Девушки оказывали знаки внимания. Разумеется, пока не получали желаемого. Мое тщеславие купалось в лучах триумфа «Зримой песни». И это было только начало.

Весной нам объявили, что «Зримая песня» отправляется на Всесоюзный фестиваль студенческих театров в Москву. Из участников фестиваля запомнился великолепный эстрадный театр МГУ «Наш дом», созданный Марком Розовским. Сегодня кажется нереальным, что эта самодеятельная студия была буквально набита блестящими, выдающимися молодыми людьми, ставшими потом высокими профессионалами. Ну, вот только первые имена, пришедшие на память: Семен Фарада, Александр Филиппенко, Михаил Филиппов, Геннадий Хазанов, Илья Рутберг, Марк Розовский. А писали ернические и еретические миниатюры для «Нашего дома» Людмила Петрушевская, Виктор Славкин, Григорий Горин и Аркадий Арканов, Александр Курляндский и Аркадий Хайт. Это было какое-то совершенно фантастическое время. Время оттепели, которая заканчивалась. Мы этого, конечно, не понимали, принимая все как должное. А власть понимала и скрипела зубами от этой вольности. После чешских событий 1968 года студию «Наш дом» разогнали. Объясняли тем, что в Чехословакии все тоже началось со студенческих спектаклей.

Первое отделение нашей «Зримой песни» прошло со шквалом аплодисментов. В антракте публика прогуливалась кругами по фойе. Я тоже кружил со всеми, стараясь поймать отклики и впечатления. И поймал. В центре фойе стояла высокая, эффектная, со вкусом одетая дама московского светского розлива. И громко, явно на публику, обращаясь к внимающему ей кружку, произнесла: «Вот меня все спрашивают, а почему в этом спектакле нет песен Галича?» Я понял, что это жена боготворимого мною Галича. Та, про которую много лет спустя друживший с ней Юрий Нагибин напишет: «Отличал ее и немалый снобизм. Имена, репутации, известность человека значили для нее очень много». Эти и многие другие строки об этой примечательной, по-своему талантливой московской красавице с трагической судьбой я прочел тоже много позже, а тогда простодушно усмехнулся. В спектакле было две песни Окуджавы, блестяще, лаконично и емко поставленные замечательным Ефимом Падве. Одна — «До свидания, мальчики», трагическая, но все-таки военная, а потому единственная из всех песен «Зримой» целиком снятая на пленку. Ее и сейчас можно посмотреть. А другая — «Песенка о дураках» — представляла собой хоть и несколько иносказательную, но острую и ядовитую сатиру на партийных руководителей искусством. Она прошла несколько раз и была изъята из спектакля. А уж о песнях Галича и говорить тогда было смешно…

Пришла весна, заканчивался театральный сезон, и случилось невообразимое. «Зримая песня» была приглашена на Международный фестиваль студенческих театров в Югославию, в город Загреб.

О нет, сегодняшнему молодому человеку я не берусь объяснить, что это значило для меня и всех нас, тогдашних молодых. Ржавый, но все еще крепкий «железный занавес» вздрогнул и чуть приподнялся впервые в 1957 году, когда в Москве прошел VI Всемирный фестиваль молодежи и студентов. Такого количества иностранцев одновременно прямо на улицах города советские люди никогда не видели. Повстречав чернокожего, московские старушки тихо крестились. С этого момента «занавес», скрипя и удивляясь сам себе, понемногу пополз вверх. Группы туристов из СССР начали посещать три страны: братскую Болгарию, экзотическую дружественную Индию и капиталистическую соседку Финляндию. Но туда ездили люди солидные, благонадежные, прошедшие специальную комиссию при обкоме или горкоме партии. Для студентов и прочей молодежи заграницей служили три прибалтийские советские республики — Эстония, Латвия и Литва. Чем плохо — черепичные крыши, костел, кафе, вроде похожие на те, что во французском кино, и… обком партии в здании старой ратуши.

А мы едем в Югославию! Хоть и называлась социалистической, но вполне такою не была. Там частично допускалась частная собственность. А главное, что после ссоры с советским Иосифом югославский Иосип, тоже диктатор, но помягче, взял и перестал слушаться кремлевских указаний и стал вести себя самостоятельно и дерзко. И в эту-то непокорную, почти настоящую заграницу мы и едем!

Компания собралась солидная. Двадцать с лишним студентов-актеров, небольшой оркестрик, состоящий из студентов ленинградской Консерватории, трое рабочих сцены в роли которых выступали опять же студенты-режиссеры другого курса Товстоногова. Реквизитор, им стал секретарь комсомольской организации института — куда же без руководящей и направляющей, — еще и мы с Генкой. В общей сложности человек около 40. Возглавил этот культурный десант в мир капитализма все тот же наш куратор, Анатолий Юфит. Нам с ним сильно повезло. Он совсем не играл в начальника, имел отменное чувство юмора, дружил с Товстоноговым и был в ту пору женат на актрисе Татьяне Дорониной. При этом являлся блестящим организатором. Умел устраивать все так, как будто ничего не устраивал, а все происходило само собой. Благодаря этому мы легко проскочили обязательную для всех выезжавших за рубеж комиссию райкома партии. В ней сидели в основном партийцы-пенсионеры и терзали выезжантов чудовищными вопросами: какие последние миролюбивые инициативы нашей страны вы знаете? Каковы основные положения доклада товарища Вальтера Ульбрихта на последнем партийном съезде в ГДР?.. Нас пропустили чохом. Но анкету из 16 строгих пунктов надо было заполнить и заверить триумвиратом партбюро, профсоюза и комсомола. Вот она, передо мной — удалось один экземпляр случайно вынести. «Анкета туриста. (Заполняется туристами, выезжающими в капиталистические страны). п. 7. Привлекались ли вы или ваши родственники к судебной ответственности, когда и за что. п. 9. Были ли вы за границей, где, когда и с какой целью. п. 10. Имеются ли у вас родственники за границей, где с какого времени и чем занимаются (фамилия, имя отчество и степень родства)». Не введут ли похожие в скоромвремени?

Наш маршрут был таков: сначала в Москву, оттуда на поезде до границы, следом через Бухарест и Будапешт в Белград, потом в Загреб. А на обратном пути заезжаем в Болгарию, в Софию. Сразу четыре страны, аж дух захватывало!

В Москве пробыли один день. Он включал два мероприятия. Сначала прием в ЦК ВЛКСМ, под эгидой которого проходило все наше путешествие. Это был унылый стандартный инструктаж, такой же, как описан в популярной песне Высоцкого — «что там можно, что нельзя». От высокой комсомольской инстанции нам выделили приглядывающего за нами. Его звали Адольф Алексеевич Куканов. Держался он обособленно. Был старше нас, но ненамного, и поэтому меня тогда больше всего интересовал вопрос: какие же это родители назвали новорожденного советскогомладенца накануне или во время войны именем Адольф? Но спросить постеснялся…

Вторая встреча была куда как интересней и важней. Юфит попросил встретиться с нами Наталью Крымову, театрального критика, жену Анатолия Эфроса, спектакли которого в ту пору стали для многих из нас потрясением. За год до нашей встречи Крымова побывала на том самом фестивале в Загребе, куда мы направлялись. Она ездила с университетским театром, со знаменитым спектаклем театра МГУ по пьесе Брехта «Карьера Артуро Уи». Красивой сединой, моложавым лицом, ясностью ума и иронией она сразу расположила к себе. Рассказала обо всем: где жили, как кормили. Как принимали спектакль. Предупредила о том, чтоб особенно не рассчитывали на фестивальные награды. «Карьера» не получила ничего. И им объяснили почему. У вас хороший спектакль, но вы, русские, всегда опаздываете. Современный театр уже несколько лет назад «переболел» Брехтом. Мы хотим, чтобы вы показали нам что-то новое, авангардное, непривычное… Но независимо от наград и похвал, вам там будет ужасно интересно, обещала Крымова. Рассказала, что познакомилась там с замечательным и влиятельным театральным критиком Слободаном Новаковичем. Он, правда, с первых же минут начал за ней настойчиво ухаживать. От ухаживаний Крымовой удалось устраниться, но общение получилось очень содержательным. Фамилию Новакович мы с Генкой запомнили… В тот же день мы тронулись в путь.

Пересекли границу. Поменяли то ли поезд, то ли только вагон, сейчас не помню точно. Но ширина рельсов была уже другая и все другое. Мы все прилипли к окнам, глазели на дома вдоль дороги, на непривычные фуражки и мундиры пограничников. И небо тоже казалось другим. Добрались до Бухареста. Но времени было в обрез, город осмотреть не успели. Покатили дальше, в Будапешт. Вот там уже у нас в распоряжении оказалось почти два часа. Но тоже не слава богу, потому что уже был поздний вечер, темно, не лучшее время первый раз осматривать достопримечательности. Однако мы всем скопом вышли из вокзала и понеслись навстречу городу. Но резко затормозили, не пройдя и квартала. Увидели кафе. Единственное, что было открыто в тот поздний час. Через окно во всю стену были видны полумрак, столики и маленькая эстрада, а на ней музыканты в ярко-красных пиджаках тихо играли какой-то меланхолический джаз. О, это было как в Прибалтике, что-то киношное, парижское! Не оторваться от окна…

Мы добежали до моста через Дунай, взошли на мост, дошли до середины и увидели панораму ночного Будапешта. Наверно, любой большой старый город, перерезанный полноводной рекой, красив. Но нам-то это не в диковинку, а хотелось какой-нибудь непривычной красоты, фейерверков. Их не было. В ту пору столицы соцлагеря не сияли огнями в ночи. Будапешт оказался глухо темен, угадывались только силуэты соборов и дворцов. И мы пустились обратно, на вокзал.

Загреб показался тихим и немножко провинциальным. Но сам фестиваль закрутил нас в неведомом дотоле вихре. Просмотры спектаклей перемежались дискуссиями и заканчивались клубными вечеринками. На последних мы практически не бывали. Не то чтобы нам было запрещено, но мы сами не рвались туда по причине своей безъязыкости. Приличного английского не было почти ни у кого. Поэтому мы сторонились прямого общения. Но общий градус свободы и доброжелательной приязни к ровесникам рождал ежедневный радостный подъем. Голова шла кругом. Этому есть документальное подтверждение — мое единственное письмо, написанное и отправленное из Загреба в Ленинград в 1966 году. Вот оно с незначительными сокращениями.

«11 сентября. Загреб.

Дорогие! Только что очень сытно поел в студенческой столовке. Живу в студенческом общежитии… Впечатлений уже столько, что уложить их в голове просто немыслимо. Вчера открылся фестиваль, мы играем 14-го в 7 часов вечера. Каждый день играется по три спектакля, а из-за непонимания языка смотреть их очень тяжкое занятие. Этот странный конверт я купил сегодня на международной Загребской выставке. Югославия очень славная страна. Мы здесь будем до 17-го числа, потом, видимо, уедем в Белград дня на три. На Адриатику поехать не удастся. А затем в Софию. Здесь безумно жарко. Мы еле выдерживаем. Жара спадает только к вечеру. Остальное буду рассказывать по приезде…»

Забавно читать себя 19-летнего, совершенно не справляющегося с водопадом эмоций и информации.

Добрый ЦК ВЛКСМ даже выдал нам командировочные. Между прочим, в долларах. Правда, живых долларов нам не показали, а обменяли их на югославские динары. Они в первую очередь

Шуточное приглашение на вечеринку по случаю завершения гастролей. В стиле пародии на болгарский язык. Фото из архива А. Уреса

пошли на спасение от жары. Там во всех киосках, магазинах и прочих торговых точках продавался «Оранжад». Я с детства был сам не свой до холодных газированных напитков. И тут чуть ли не половина выделенных динаров была потрачена на маленькие запотевшие стеклянные бутылочки круто газированного ярко-оранжевого напитка.

Из множества виденных постановок в памяти осталось немного. Очень темпераментный румынский, типа мюзикла, похожий на вышедший в те же годы популярный у нас чешский фильм «Старики на уборке хмеля». И острый польский спектакль, сделанный в жанре театрального капустника. Его создатели взяли за основу некую графоманскую пьесу, написанную театральным парикмахером. На сцене стояло гигантское, обитое красным гобеленом кресло в стиле ампир. К его сиденью и подлокотникам вели маленькие лесенки, по которым взбирались актеры. Маленькие человечки старались захватить огромный театральный трон. Основные герои, появляясь, представлялись каждый раз ремарками из пьесы графомана: «Пан Сташек пришел! Пани Злата пришла!» Тут даже и перевода не требовалось. Элегантный польский юмор и язвительная сатира оказались интернациональными. Взрывы хохота сопровождали почти каждую реплику.

Сложнее было со шведским спектаклем, который нам показался странным. На сцене были две молодые героини, которые вели непрерывный диалог. Причем одна из них время от времени ездила по сцене на детском трехколесном велосипеде. Этот спектакль и получил главную премию фестиваля. Мы недоумевали. Нам объяснили потом, что в диалогах этих девушек содержался авангардный, нетривиальный способ общения и глубокий подтекст.

Нашу «Зримую» приняли хорошо. Но лауреатами мы не стали. На обсуждении нам говорили приблизительно то, о чем и предупреждала Крымова. У вас интересный спектакль, но инсценизация песен — это уже вчерашний день. На последнем заседании жюри, где шла борьба за награды, наш Юфит дрался как лев, но увы…

На одной из дискуссий, которые проходили каждый день, обсуждался спектакль, кажется, студенческого театра из Цюриха, по пьесе Шварца «Дракон». Спектакль нам с Генкой показался очень примитивным, плоским, совсем непохожим на любимого «Дракона». В обсуждении участвовал тот самый Слободан Новакович, о котором упоминала Крымова. Он раскритиковал спектакль, вдобавок сказав какие-то не очень лестные слова и о самой пьесе Шварца. Вот этого я уже выдержать не мог — подошел и спросил, чем ему не угодил Шварц. Оказалось, что Слободан неплохо говорит по-русски. Его аргументов по поводу «Дракона» не помню. Но мы подружились и начали общаться. Чем-то мы с Генкой ему глянулись. Видимо, захотелось этих зеленых, малообразованных и мало видевших ребят, только что выскочивших из-за «железного занавеса», приобщить к современной европейской культуре. Первое, что он сделал, — раздобыл кинопроектор, киномеханика и начал показывать для всей нашей компании чуть ли не каждый день великие фильмы гениальных режиссеров, которые стали доступными в России только лет через двадцать пять. «Восемь с половиной» Феллини, «Прошлым летом в Мариенбаде» Алена Рене, «Девичий источник» и «Седьмую печать» Бергмана, «Приключение» Антониони. Вот это был шок!

Потом он пригласил нас с Генкой еще и в ресторан. Это было не обычное заведение, а клубный, писательский ресторан. По стенкам висели портреты писателей, но не в современном виде, а в одеждах и позах 19 или даже 18 века. Здесь же перед столиками находилась эстрада, и на ней устраивались сатирические обозрения, вроде наших капустников… Покидая фестиваль, растроганно прощаясь со Слободаном, мы, конечно, обещали писать и все такое. Но, как всегда, инерция повседневности заела, утянула благие порывы на дно. Остались теплое чувство и добрые воспоминания об умном, глубоком человеке, так легко дарившем нам незабываемые впечатления и внимание. Низкий поклон вам и благодарность, Слободан Новакович!

Благодаря все тому же Юфиту нам не приходилось, как обычным советским туристам в те времена, ходить по улицам толпой. Чтоб не перебежали во враждебный капиталистический мир. Анатолий Зиновьевич нам всем доверял. И мы бродили с Генкой вдвоем. В первые дни, конечно, надолго прилипали к витринам. Мы же такого себе не представляли. На витрине нашего, например, спортивного магазина висела какая-нибудь выцветшая футболка и лежали пыльные гантели. А тут витрины любых магазинов были набиты битком, в них каким-то образом помещались все или почти все товары, имевшиеся в магазине. Да еще с ценами. Высматривать и выбирать можно и не заходя в помещение самого магазина. Стой и глазей.

Потом к витринам мы попривыкли и стали посещать галереи, выставки и книжные магазины. И вот тут надо рассказать про стыдное. Однажды мы спустились в маленький книжный подвальчик, там продавались в основном альбомы и книги по изобразительному искусству. От роскошных альбомов до маленьких брошюрок. Дело было днем, магазин почти пустой. Мы стояли поодаль друг от друга перед полкой с такими тоненькими небольшими книжицами-монографиями художников. Я повернул голову в Генкину сторону и увидел, как он аккуратненько прячет под куртку только что взятую с полки книжицу. И… тут же сделал то же самое. Потом мы бочком-бочком выбрались из этого подвальчика наверх и понеслись. Бежали квартал или два во всю мочь. Хотя за нами никто не гнался. Остановившись и отдышавшись, старались друг на друга не смотреть. У него оказалась брошюра о творчестве Утрилло, у меня — Пикассо. Господи, зачем, почему?! Два приличных студента. Я никогда не крал книг, ни до того, ни после. И вообще ничего никогда не крал. До сих пор, когда вспоминаю, чувствую, как краска ползет по лицу. Прости нас, город Загреб, прости, владелец того книжного подвальчика!

Из Загреба после завершения фестиваля мы переехали в Белград. Действительно, белый город на холмах, красивая панорама, столица. Но освоить город собственными ногами не пришлось. Утром репетиция на площадке популярного в ту пору белградского театра «Ателье-212». Небольшая отличная современная сцена. Вечером при полном зале сыграли там наш спектакль. На следующий день «Зримую» целиком записали на белградском телевидении. Может быть, где-то там в архивах и лежит лента, запечатлевшая полных сил и надежд третьекурсников 1966 года?

И что уж было сверхудачей — сразу после съемки нам выдали за эту съемку гонорар. В этот момент до закрытия большого столичного универмага оставалось два часа. Рано утром мы садились в поезд и выезжали в Болгарию. Поэтому кинулись бегом в универмаг. Рассыпались по этажам и в бешеном темпе примеряли все, что можно было примерить, хватали друг друга за руки: «Смотри! Ну как мне это? Нормально?» — и тут же натягивали на себя что-то новое. Бедные дети из страны вечного дефицита, где фирменные джинсы были почти несбыточной мечтой молодого поколения! Единственным человеком, не принимавшим участия в этом примерочном марафоне, был Юфит. Сидел в сторонке и терпеливо ждал окончания нашего карнавала. Говорили, что он купил только флакон духов для Дорониной.

София приняла нас с распростертыми объятиями. Витрины магазинов здесь были уже ближе к родным советским, но все издержки «ненастоящей» заграницы искупались теплотой приема. Смуглые красавицы и красавцы, студенты «Висшият институт за театрально изкуство имени Крьстьо Сарафов», проявляли беспредельную симпатию и взаимный лирический интерес к коллегам с Моховой, «Зримую песню» приняли, конечно же, на ура, дружеские связи скреплялись изрядным количеством коньяка «Плиска» и «ракии».

Осенью после нашего возвращения стало ясно, что «Зримая песня» перестала быть только названием дипломного спектакля. Она стала жанром, причем всенародным, передовым и модным. Писалась с маленькой буквы — «зримая песня». Зримые песни мелькали на телевидении, их ставили на праздничных вечерах в НИИ и школах, в заводских клубах и чуть ли не в детских садах. Я не знаю другого примера, чтобы театральное зрелище так широко и заразительно повлияло на творчество масс.

А сам спектакль уже заканчивал свою жизнь и превращался в легенду. Дипломные спектакли живут недолго. Но в финале «Зримая песня» достигла высокого официоза. Вот еще один сохранившийся у меня документ эпохи. Сверху на обложке: «Это вам, романтики!» Дальше сухо: «Программа концерта для участников 1 всесоюзного слета студенческих строительных отрядов. 13 декабря 1966 года. Москва. Кремлевский дворец съездов». Следом названия всех номеров большого помпезного концерта. Перечислена тогдашняя эстрадно-песенная и классическая молодая элита от студента Московской консерватории Владимира Спивакова, исполнившего «Баскское каприччо» Сарасате, ансамбля «Дружба» и его солистки Эдиты Пьехи до пародийного номера «Тигренок» ленинградских кукольников Владимира Мартьянова и Владимира Корзакова. В этом ряду стояли и фрагменты из сценической композиции «Зримая песня» актерско-режиссерского курса под руководством народного артиста СССР Г. А. Товстоногова. И он сам, что знаменательно, присутствовал за кулисами, а потом и в зале. Высокий партийно-правительственный уровень мероприятия обязывал.

Ведущие концерта тоже соответствовали этому уровню — только что поженившиеся киноартисты Никита Михалков и Анастасия Вертинская.

И хотя в громадной и суперсовременной машинерии Кремлевского дворца наше с Генкой мастерство помрежей вряд ли могло быть востребовано, что называется, до кучи захватили в Москву и нас, мало ли что. Меня дворец ошарашил. Он тогда всего несколько лет как был построен по последнему слову. Все было огромным, фундаментальным, мощным, при этом вполне гармоничным, блестящим, в прямом смысле слова, и даже красивым. Да, конечно, символ эпохи, детище «оттепели» с имперским размахом. Зал на 6000 зрителей-участников, огромная сцена, на которой могли разместиться танки или конный полк, роскошные фойе.

Пока шла репетиция-прогон концерта, за неимением прямых обязанностей я бродил по закулисью и вдруг увидел их, стоящих в глубине сцены, — Михалкова и Вертинскую. К Вертинской я относился тогда вполне равнодушно, а вот Михалков… Недавно вышел фильм Данелии «Я шагаю по Москве», где 18-летний Михалков сыграл свою первую главную роль. Сыграл так обаятельно, легко, свободно, что его метростроевец Коля покорил сразу всех. И мне безотчетно захотелось подойти к этому «Коле», хлопнуть его по плечу и спросить что-то вроде: «Привет, ну как дела?» Вокруг них уже стояли кружком человек двадцать, но почему-то на почтительном расстоянии. А я сейчас вот подойду… уже мысленно и руку поднял для того, чтобы хлопнуть по плечу. Но в последний момент, приблизившись, взглянул на «Колино» лицо. И увидел, что он смотрит куда-то поверх стоящих вокруг и что это совсем не «Коля», а какой-то другой, вовсе не такой милый и сердечный парень, к нему не надо подходить и тем более хлопать по плечу…

Первое отделение заканчивалось выступлением Аркадия Райкина. Не знаю, какому чиновнику пришло в голову его пригласить в этот вполне официозный молодежный концерт. Возможно, чиновник потом сильно об этом пожалел. Когда Райкин вышел к микрофону, многие из участников сгрудились между кулисами. Я в том числе. Вспыхнули аплодисменты, но Райкин не дал им разрастись. Он не улыбался. Это был не его зал. И сразу начал своим приглушенным, сипловатым голосом… Приносит старушка в мастерскую телевизор и просит заменить. А что, спрашивают ее, плохо показывает? Нет, показывает хорошо. Может быть, со звуком что-то не так? Нет, звук нормальный. Так в чем же дело, бабушка, что не нравится? Да вот то, что показывают, не нравится. Так это бабушка, не к нам. Это надо поменять тех, кто пишет для телевидения. Ну, так поменяйте. Не получится, для этого нужно поменять редакторов. Поменяйте. Невозможно, бабушка, тогда придется и телевизионное начальство поменять. Поменяйте, милые. Как можно, бабушка, тогда надо… Так я и говорю… Бабушкааааа! Тут зал оцепенел. А Райкин повернулся и пошел за кулисы, что называется, под стук собственных каблуков. Нет, конечно, через секунду зааплодировали, но пауза была необычайно выразительной.

Кремлевский концерт был не последним этапом в сверкающей, счастливой судьбе «Зримой песни». Следующим летом 1967 года спектакль отправится во французский город Нанси на Европейский фестиваль студенческих театров. А потом выступит в знаменитой парижской «Олимпии». Но об этом расскажет уже кто-то другой…

…А я выйду из здания Московского вокзала, только что вернувшись в свой город тем летом 1966 года. Зачем-то сяду на трамвай № 7, который идет по улице Жуковского. Пару остановок мог пройти и пешком. Но у меня битком набитый, тяжелый чемодан. В нем куча всяких подарков и сувениров. Для мамы, сестры, тети Нади, друзей. И вот я стою на открытой площадке этого трамвая, а он мчится во всю мочь, будто торопится доставить меня к родному порогу. И продувной ветер обвевает мое загорелое лицо и треплет жесткую шевелюру. А на ногах у меня фантастической красоты замшевые туфли, купленные в Белграде. А в голове уже выстроенные сюжеты рассказов о нашем небывалом путешествии, фильмах Бергмана и соборах Загреба. О старом европейском поезде с мраморными панелями и медными кранами умывальников, на котором мы добирались из Белграда в Софию. И еще успеваю подумать о том, что именно так и выглядит счастье. А о том, что больше никогда такого переполненного молодым восторгом лета в моей жизни не будет, подумать не успеваю. Потому что трамвай с тихим завыванием уже тормозит и я, подхватив чемодан, устремляюсь к дому.