Вдохновившись парным интервью Аси Волошиной и Светланы Баженовой в предыдущем номере «Петербургского театрального журнала», я мгновенно придумала свою пару драматургов, с которыми хотела бы поговорить, — своих друзей, ровесников, тех, чья драматургия кажется мне сегодня наиболее интересной и яркой, чьи биографии причудливо раскладываются по географической карте, тех, кто близок мне как человек, как писатель, — Олега Михайлова и Константина Стешика. Олег Михайлов, родом из Екатеринбурга, в свое время переехал в Петербург, оттуда в 2009 году — в Украину, в Харьков и с той поры живет там, оставаясь русским драматургом. Константин Стешик живет в Беларуси, и он один из тех, чье имя сегодня звучит в контексте такой сложной конструкции, как «феномен белорусской драматургии». Интервью уже были взяты, но 24 февраля 2022 года все изменилось. С тех пор больше месяца я открываю одну из социальных сетей рано утром и поздно ночью, чтобы убедиться, что Олег Михайлов — жив, что живы его коты и собака, с которыми он ежедневно спускается в бомбоубежище в Харькове. Как автор я приняла решение пока интервью с Олегом Михайловым не печатать. Чтобы дать возможность журналу выходить и дальше.

Остался один Стешик.

Кажется, что пьесы Константина Стешика — это продолжение его самого, его картинок, стихов, портретов, на которых отмечаешь порой углубленный, порой тревожный взгляд молодого человека. Микро- и макровселенная его пьес неисчерпаема — несомненно, он сказочник, который пишет сказки для взрослых, порой страшные, порой — трагические, порой похожие на тягучие, повторяющиеся сны, в которые входят знакомые тебе персонажи и говорят, говорят, говорят, порой — это голос, звучащий внутри тебя. Магический реализм, проза Юрия Мамлеева и Саши Соколова — вот первое, что вспоминаешь, когда встречаешься с его драматургией. Его мир — это мир, где нарушен хронотоп, разрушены связи между людьми, которые автор пытается то ли сшить, то ли заговорить, его герои — люди, ищущие в другом то ли любви, то ли утешения. Ему как-то удается вне острых, лобовых социальных конфликтов запечатлеть этот мир, в котором, как в мусорном ведре, навсегда смешались культурные осколки недавнего прошлого, постсоветские символы и персонажи, современные тревожные, потерянные молодые ребята. Он отчетливо слышит не только их речь, но и внутренний неровный ритм, его интересует именно это внутреннее напряженное существование людей, разрывы, через которые можно рассмотреть их кошмары, страхи, их прошлое и будущее. И вместе с тем нет более тонких и ранящих пьес сегодня, чем его «Кратковременная» или «Летели качели». Более близких моему поколению — рожденным в конце 1970-х. Как там пелось у Летова:

Летели качели
Без пассажиров
Без постороннего усилия
Сами по себе…
Горло высохло
Ветка намокла
Ветка намокла
Канава распухла
Дармовою влагой
Стоячей водичкой
Стоячей водичкой
Да черной судорогой.

Кажется, что спустя два года и песня и пьеса стали звучать еще трагичнее, еще актуальнее.

Елена Строгалева Костя, у нас сейчас в журнале стихийно образовалась идея — делать парные интервью с драматургами. И я придумала поговорить с тобой и Олегом Михайловым. Не в последнюю очередь потому, что я ощущаю вас своим поколением, что ли. Словно на соседних улицах выросли. Да и что скрывать — очарование и увлечение современной драматургией сейчас давно прошло, осталось несколько имен, которые я читаю, и ты — один из тех немногих, чья драматургия мне невероятно близка и интересна. Так что будем пытаться заглянуть в коробочку твоей головы. Тем более что пьеса, которую показали на «Первой читке» в начале февраля-22, так и называется — «Голова». Она как-то связана с той операцией, которую ты перенес несколько лет назад?

Константин Стешик Вообще никак не связана.

Строгалева То есть это не было следствием рефлексии относительно болезни?

Стешик Нет, просто пришла картинка, из нее родилась эта пьеса. Я уже как-то подзабыл про операцию. Вспоминаю, когда дотрагиваюсь до своего шрама. Но что интересно, после операции я очень сильно поменялся как человек. Давление на мозг ушло, и я стал другим. Мозг — такая сложная штука, если что-то не так «фунициклирует», то и человек себя ведет иначе. Я стал на многие вещи смотреть по-другому и к людям стал относиться более трепетно, а к животным — так вообще! У меня две кошки и собака. Я бы еще взял, но мне уже никто не даст это сделать. Конечно, это было непривычное переживание — до и после операции, все-таки не каждый день тебе делают операцию на головном мозге. Но прямых ассоциаций в пьесе нет.

Строгалева Если говорить о сквозных темах, то одна из основных тем в твоих пьесах — тема смерти. Сюжеты умирания, смерти, пограничных миров, тяги к самоубийству — этого много. Когда ты стал про это думать в своей жизни? Что за интерес к смерти? Это сублимация, вид психотерапии, ты пытаешься разобраться со своими страхами? Просто для меня в какой-то момент тема смерти очень сильно актуализировалась и до сих пор не отпускает, и вот когда я когда читаю твои пьесы, то думаю, что, может, для тебя это попытка справиться со страхом смерти…

Стешик Нет. Просто мне неинтересно ходить на мелководье, поднимать мелкие темы. Смерть — самая животрепещущая тема. Это такое событие, которого невозможно избежать. Это интересует всех. Все думают о том, что будет после. Мне не особо интересно думать про что-то другое. Смерть — это когда человек находится на грани, в этом состоянии максимально обостряется восприятие. Когда ты близко к смерти, ты, как ни странно, наиболее полно живешь, наиболее насыщенно, понимаешь, насколько все остальное неважно. Мне хочется поднимать максимально острые темы — поэтому так много пишу о смерти. А не потому, что я каким-то образом пытаюсь заговорить свой страх.

Строгалева А ты религиозный человек? Переживал ли какие-то экстатические, сильные религиозные включения? Вообще, для тебя это является темой в драматургии, твоей внутренней биографии?

Стешик Мне это все интересно, но, как человек, который честен с самим с собой, я склоняюсь к тому, что я атеист. Я не религиозный человек, и таких событий в моей жизни не было. Для меня очень важно быть предельно честным с собой. И не обманывать себя. Не приписывать своим ощущениям что-то еще. Я скептик и стараюсь что-то странное разбирать с точки зрения рационального подхода.

Строгалева А из чего вырастают твои пьесы?

Стешик По-разному. Иногда просто — появляется какая-то формула, название. Как-то я придумал название «Кодекс курильщика» — и из него все выросло. Сейчас обычно на прогулках с собакой что-то приходит: я хожу, думаю, ловлю какие-то образы, где-то что-то прорастает, некие картинки, я потом их соединяю между собой. И если удачные сочетания появляются, то из этого начинает вырастать история. Иногда бывает, что у меня четкий план — я разбиваю, расписываю синопсис, нет одной схемы.

Строгалева Ты же рисуешь, ко всему прочему. Я так и думала, что ты мыслишь именно образами, картинками, а не ситуациями.

Стешик Да, скорее так. У меня очень развито визуальное мышление. Я опираюсь на визуальные образы, появляется внутренний фильм. Пьеса «Псибо» выросла из образа человека, который выгуливает воображаемую собаку, с поводком. Вот такая картинка родилась, и из этой картинки появилась пьеса.

Строгалева Я люблю твои пьесы за то, что в них, с одной стороны, мистическое переживание этого мира, а с другой — те истории, которые ты описываешь и которые порой кажутся предельно автобиографичными. Насколько в твоих пьесах присутствует твой мир, знакомые, твои личные сюжеты? Откуда ты берешь своих персонажей? Те же «Кратковременная» или «Качели» кажутся предельно личными, поколенческими историями.

Стешик На самом деле мои пьесы автобиографичны в очень, очень маленькой степени. Может показаться, что я опираюсь на окружающую меня реальность, однако это не так. Все работает иначе. Многие считали «Качели» автобиографичными. Но там от моей биографии только то, что я тоже слушал Летова. В остальном — это практически полностью выдуманная история. Когда я начинаю писать, я начинаю все это видеть, этих персонажей, которые живут в своем мире.

Строгалева Словом, живут в твоей голове?

Стешик Да, я очень долго это все формирую, скажем, могу целый год ходить, эти картинки между собой перемешивать, думать, наблюдать, а потом сажусь и за несколько дней записываю. У меня очень стремительно пишутся пьесы, потому что до такой степени внутри разворачивается внутреннее кино, что нет необходимости думать: что же должен сказать этот персонаж, как же он сейчас поступит, — логика существования выстраивается сама по себе. Наверное, потому, что я очень четко предварительно продумываю весь бэкграунд персонажей, я его варю внутри себя, этого персонажа, узнаю про него какие-то вещи, кто он, что он, какие у него родители, в какой семье он рос, чем интересовался в детстве, какую музыку слушал, какие фильмы смотрел… И когда персонаж становится цельным — он просится в текст. Поэтому мне, кстати, сложно писать что-то на заказ, когда надо брать чужих героев, с ними что-то делать — мне тяжело, они не мои. Сколько я ни пытался в сериалы пробиться, сколько я ни пробовал — не мое это. Я смогу только сам сесть и написать текст для кино своим способом.

Строгалева А фильм «Диалоги» как у тебя получился? Тонкое, пронзительное кино. Я думала, что после этого фильма возникнет потрясающий сценарист Константин Стешик.

Стешик Дело в том, что с Ирой Волковой (режиссер фильма. — Е. С.) мы дружим с 2007 го-да, познакомились на Ясной Поляне. Ей очень понравились мои тексты, и она захотела сделать кино, я не писал специального сценария, это были мои короткие пьесы, которые Ира перевела на киноязык, минимально их меняя. Потом мы вместе с ней сделали сценарий по «Качелям». Для меня это была тяжелая работа, потому что делать сценарий из собственной пьесы — это мучительно, надо было ее серьезно переосмысливать, препарировать… Я вообще, честно говоря, тяжело уживаюсь с дальнейшей жизнью своих текстов. Скажем, я написал пьесу, она есть. И где-то поставили, где-то сделали читку, я посмотрел читку, посмотрел спектакль, потом начинают ставить где-то еще, приглашают, а я уже не могу это слышать, мне от бесконечного повторения текста становится плохо. Я уже в этом тексте не живу. Я его отпустил — и все. Мне интересно что-то новое делать, порождать новые смыслы, а не проходить свой текст заново — ведь как бы актеры ни играли, для меня это всегда один и тот же текст.

Строгалева Для тебя идеальный спектакль уже был сыгран в твоей голове?

Стешик Ну конечно. Именно так. Когда я писал, это и был спектакль. Я очень мало редактирую. Как пьеса у меня сложилась в голове, так я ее и записал, на этом — всё. Я не занимаюсь переписыванием, доведением до какого-то идеала. Ненавижу это.

Строгалева Когда мы с Олегом разговаривали про то, что его сформировало как человека и драматурга, то зацепились за 90-е. Мы с тобой одного года рождения, и, мне кажется, у всех нас есть поколенческая травма, связанная с 90-ми. Мы жили в большой и красивой стране, потом бац — я живу в России, ты живешь в Белоруссии, мы разговариваем на русском языке. Я не знаю, какая была ситуация у тебя, но я то, что происходило в стране, когда мне было 12–13 лет, — дефицит, голод, страх, смерть, — этот взрослый опыт я, маленькая девочка, восприняла как травму. Насколько тебе интересно думать, осмыслять ту эпоху? Или она не так значима для тебя? Ты себя ощущаешь человеком мира, белорусом? Кем?

Стешик Я, как ни странно, чувствую себя советским человеком. Советским не в смысле пристрастия к Советскому Союзу — у меня нет ностальгии по нему. Но есть вещи, по которым я скучаю, — все-таки это было мое детство, которое всегда вспоминаешь как время, окрашенное в золотой цвет. Я не чувствую себя белорусом. У нас белорусский язык был с пятого класса, когда я уже был достаточно взрослым человеком, уже сформировалось русскоязычное мышление. У нас все в семье говорили на русском языке. И если учесть, что бабушка, мама моей мамы, польского происхождения, дедушка — украинского происхождения, — то назвать нас семьей с белорусскими корнями сложно. Дедушка с отцовской стороны погиб во время войны, бабушка умерла рано, они были белорусами, но не думаю, что мои бабушка и дедушка как-то отличались от советских бабушек и дедушек. Конечно, белорусские националисты могут меня побить за эти речи, но я считаю, что каждый человек волен выбирать, на каком языке говорить, на каком языке писать. Я пишу на русском языке, потому что я с детства был в этом языке. У меня было обычное детство, и развал СССР, этот переход был, конечно, травматичным, но в каком смысле? Снизился уровень жизни. Я хорошо помню такую историю: зима, мороз, и мы стоим в огромной очереди — я, мама, мой брат. Стоим за куриными яйцами, потому что потом их может не быть, а дают не больше десятка в одни руки. И мама то снимет шапку, то наденет шапку, чтобы продавщица ее не узнала. Я очень хорошо это помню — снижение качества жизни. Но так как я жил в маленьком шахтерском городке, в котором одно градообразующее предприятие, то у нас большинство людей были завязаны на работу именно там — либо шахтерами, либо на бюрократической работе. Город у нас спокойный, тихий, и такого разгула преступности, который, скажем, был в России в 90-х, — у нас не было. Не было такого, что папа и мама потеряли работу. Да, у них сгорели деньги на сберкнижках, но родителям не пришлось идти работать в ларьки. Поэтому 90-е на меня глобально не повлияли.

Строгалева Но ты в достаточно молодом возрасте, двадцать с небольшим, уже поступил учиться на драматурга. Как у тебя вообще возникло это: хочу быть драматургом? Когда ты начал писать? Потому что я про современную русскую драматургию узнала совершенно случайно, хотя училась в театральном институте. Только когда на «Реальном театре» познакомилась с Вадиком Левановым, он сунул мне в руки сборники пьес «Левановка». До этого момента современной драматургии не было в моей картине мира. Как у тебя, парня из небольшого шахтерского городка, сформировалась эта потребность — таким способом описывать свой мир?

Стешик Я учился в художке. В художке начал писать стихи. Причем — сначала написал на спор. Но меня это увлекло. Потом мои стихи попали в газету, я начал пробовать писать прозу. Но так как у меня мышление художника, мне очень нравилось кино, я хотел быть кинодраматургом. Сначала поступил на филфак, там проучился совсем мало и ушел с первого курса, потом проучился год на психологии в педагогическом институте и только потом поступил на драматургию. Вообще-то я пришел поступать на кинодраматургию. Но в тот год решили, что кинодраматургии не будет, а будет театральная драматургия. Я подумал, что театральная драматургия отличается не очень сильно, и поступил. Проучился там всего три года и ушел — больше не мог, стало невыносимо. Специальность вели два человека — один был критик, дедушка за семьдесят, который в своей жизни не написал ни одной пьесы, и второй человек — сложный товарищ. Мы учились с Пашей Пряжко на одном курсе, и вот этот преподаватель к нашим с Пашей успехам очень сильно ревновал. Мы победили на каких-то конкурсах, и для него это был удар. Но меня этот процесс как-то затянул, мне понравился такой способ оформления текста. Не то чтобы я бредил театром, я больше всего любил кино, тем не менее какие-то театральные вещи по телевизору я цеплял, и они меня приводили в состояние положительного шока. Например, спектакль Николая Рощина «Пчеловоды», пластический спектакль, основанный на Брейгеле, меня потряс. И я тогда понял, что театр — это тоже мое, в нем есть что-то для меня.

Строгалева Я не люблю задавать вопрос, кто на тебя повлиял. Мне как раз кажется, что вот ты, Паша Пряжко, Дима Богославский — то, что нынче называют феноменом белорусской драматургии, — вы наименее подвержены влияниям, даже не столько художественным, сколько конъюнктурным, трендам, запросам каких-то конкурсов. Вы все — настолько самобытные, выламывающиеся как авторы со своим художественным индивидуальным миром из пула русскоязычной драматургии, что спутать с кем-то невозможно. В этом смысле мне кажется, что братья Коэн на тебя повлияли гораздо сильнее, чем современная русская драматургия. Это так?

Стешик Конечно. В отличие от России, где театра много и этот театр разный, Белоруссия — небольшая страна. И сказать, что в Минске или Белоруссии есть какой-то современный театр, — нельзя, его почти нет, а в то время, когда я начинал, — его вообще не было. Так что о каких-то современных драматургах я узнал уже тогда, когда стал ездить на конкурсы. Но предпочитаю избегать влияния, меньше слушать читок. Мне важно сохранить свою самобытность, не вырастать ни из кого, быть самим собой.

Строгалева Мне показалось пару лет назад, что поэзия стала для тебя столь же важной, как и драматургия. Или она всегда присутствовала в твоей жизни?

Стешик Она всегда была, я как начал писать в пятнадцать лет, так и пишу, сейчас, может быть, реже, чем раньше, но, тем не менее, я это делаю.

Строгалева Когда я слышу твои пьесы — при всей твоей поразительной чуткости к речи, языку, меня всегда пленяет особый ритм, мне кажется, в них очень много от твоих поэтических опытов. Ты себя вообще кем ощущаешь — драматургом, поэтом?

Стешик Я скажу так: для себя я предпочитаю называть себя писателем. Потому что я пишу и прозу. Если выстроить какую-то иерархию, то на первом месте стоит драматургия, на втором — поэзия, на третьем — проза. Но моя детская мечта — быть писателем, она сбылась. Я в конце прошлого года написал свой первый роман. И есть вероятность, что будет книжка. И если это случится — я буду счастлив. Я помню себя в возрасте лет двенадцати-тринадцати, когда я приходил в книжный магазин, смотрел различные книжки, я тогда очень любил и люблю фантастику, потом шел домой и у меня были такие мечты: «Вот я напишу книгу про роботов, и будет стоять книжка, и у нее будет зеленая обложка с роботом. И я приду в книжный магазин, стоит на полке моя книга, и никто не знает, что это я написал, а это я написал!» Вот так к этой мечте и иду.

Первая половина февраля 2022 г.