«Враки, или Завещание барона Мюнхгаузена». МХТ им. А. П. Чехова.
Автор пьесы, режиссер, художник-постановщик Виктор Крамер

В разломанном пространстве поворотного круга есть что-то от аттракционной карусели, напоминающей тюзовские опыты. Плоскость белой некогда монолитной плиты развалилась на фрагменты и образовала скосы, уступы, лабиринтообразные нагромождения. Это пространство намеренно разъятой логики, как бы сказки-несказки, в котором приходится то бочком, то семеня, но всегда осторожненько. Собственно, оно и понятно: мюнхгаузеновские проделки взломали общепринятое, превратили некогда гармоничную плоскость бытия в нагромождения непонятно чего — руины, обломки, на которых неуютно всем.

Мхатовский занавес отъезжает под раскаты грома и молнии, цель которых потрясти и обозначить. Главное уже случилось — мир распался. Изломанные земные линии замкнуты восходящим конусом. Белое полотнище — место проекций снега, облаков, тумана, теней — обнимает сцену по линии поворотного круга и определяет единственную вертикаль. Царящему земному хаосу противостоит мир без единой складочки, идеальный, словно лабораторный образец колбы, рассмотренной изнутри. Вариться в ней — удел всех здесь оказавшихся, а выход там, где горлышко. Разгадывать с первых минут оказывается нечего. Спасение только там, в направлении колосников мхатовской сцены, в вершине колбы. Остается дождаться и выяснить, как же Мюнхгаузен воспарит.

Сцена из спектакля. Фото из архива театра

Растянутая на весь первый акт длинная экспозиция на разные лады повествует только об одном — сверзившийся с моста Мюнхгаузен никому не мил. Навязчивый Альбинони, как маячок фарватера, упреждает никак не приближающиеся похороны, а насмешливые ритмы Hugues Le Bars только усиливают эффект произвольного паноптикума. И пока Мюнхгаузен ни жив, ни мертв и аки помешанный хрипит и бьется в конвульсиях на авансцене, вокруг разворачивается долгий степенный дележ наследства у одра умирающего. Пройдет немало времени, прежде чем герой Константина Хабенского очухается, встанет и запустит, наконец, действие по надежной траектории, которая без него не то чтобы виляет, но вообще с трудом различима.

Виктор Крамер выступает в этом спектакле автором почти всего. Он отвечает за текст, сценографию, режиссерское решение, подбор треков и творит свой авторский театр. И одно дело, когда такой авторский взгляд возникает где-нибудь в подвале или на чердаке силами только-только оперившегося негосударственного театра, другое дело — когда на это брошены мощности МХТ и харизма Константина Хабенского.

К. Хабенский (Мюнхгаузен). Фото из архива театра

Режиссер декларирует свой спектакль как результат предпринятой вместе с Константином Хабенским компиляции литературных первоисточников авторства Рудольфа Эриха Распе, Готфрида Августа Бюргера, Карла Лебрехта Иммермана и Генриха Теодора Людвига Шнорра. Тут есть даже легкий поклон в сторону Григория Горина — в заимствовании имен некоторых персонажей. На уровне программки заявлено, что с материалом разбирались долго и внимательно, предприняв чуть ли не историко-теоретические изыскания. Получились «Враки», за которыми, конечно же, не перечисленные литераторы, но, скорее всего, сам Виктор Крамер, в роли хулиганящего протагониста напридумывавший и нагородивший — тексты, сценографию и музыку, — совершенно согласуясь с выбранным названием. «Враки» — это как индульгенция на все заявленное и незаявленное, получившееся и ушедшее в песок.

Уже на уровне пьесы Мюнхгаузену отказано в единомышленниках, а персонажи наделены текстами, сопрягающимися друг с другом постольку-поскольку, будто рассчитаны они скорее на стендап с ожидаемыми смешками и аплодисментами в паузах. Друг детства, бывшая жена, нынешняя жена, сын, слуга и даже герцог здесь призваны быть свитой, у которой сквозная линия одна — борьба за наследство. Лихой поворот тут, правда, есть, но тоже только один — Марта крутит роман с другим и даже беременна не от Мюнхгаузена. А, и сын к финалу вроде как вдохновляется идеями отца. В остальном драматург и режиссер укладывают в 3,5-часовое действие множество известных сюжетов о приключениях Мюнхгаузена. Тень тюзовской сказочки опасно нависает чуть ли не над каждым из них, и как-то оно с самого начала не ладится. Политическим шуткам вроде «у нас уже есть один мост, зачем нам второй» не хватает храброй остроты, морализаторские вроде «порядочный человек обязан время от времени себя вытаскивать» перебирают с пафосом. В этом контексте переходы на акцентированные примитивы вроде «не надо из жопы делать героя» и интерактивные заигрывания с залом — «Кто хочет быть крепостью? Сейчас будем вас брать» — сигнализируют только о постановочном нежелании высекать искру иными способами. Изначальный фокус на образе Мюнхгаузена лишает историю объема, граней, сыграть которые могли бы другие персонажи. Но спектакль задумывался как альянс Хабенского и Крамера, оттого и вышел больше бенефисом со звездой. Константин Хабенский в очередной раз получил спектакль, в котором его актерский талант действительно блистает давно и не Крамером предпринятой огранкой.

Сцена из спектакля. Фото из архива театра

Играть глаголющего истины юродивого для Константина Хабенского дело чуть ли не со студенчества привычное, и в этом он непревзойденный мастер. Он способен иронизировать, вопрошать в пустоту, требовать, сердиться так, что по большому счету можно отказаться от партнеров, декораций, музыки и оставить на сцене его одного. Имея один лишь текст, он способен нарисовать в своем и зрительском воображении несуществующие миры и убедить в их реальности. В этом смысле придуманный режиссером Мюнхгаузен не особенно нуждается в окружающем мире и самодостаточен независимо от того, бьется ли он в конвульсиях на авансцене, нарочито медлительно жует вишню, набивая оскомину всему залу, или провозвествует светлое будущее на краю обрыва. Герой Хабенского опять параллелен, не стыкуем с действительностью, встраивается в любую систему координат и все равно сам по себе. Для актерского партнерства — ситуация всегда сложная, и в этом спектакле большинство исполнителей решают ее самостоятельно. Михаил Трухин в роли Генриха Рамкопфа пытается подобраться к Хабенскому еще давними бутусовскими ключами, и с теми обрывками текста, которые дает ему режиссер, он, в особенности в истории с располовиненным конем, даже образует с главным героем прекрасный дышащий хулиганскими многозначительными паузами эксцентрический дуэт. Сергей Сосновский, напротив, ищет психологический фундамент роли, и его Томас, почти всегда сидящий у попыхивающей печурки, заботится, сочувствует, сопереживает — но не всегда понятно чему. В каком-то смысле это напрашивающийся ход: на фоне полной алогичности пространства, где от кровати — одна спинка, а шкаф впаян в пол, печка — как раз очень понятный элемент быта и символ скукожившихся до последней точки теплоты и уюта. Исполнительницам женских ролей приходится туго — в попытке сыграть мнимую скорбь и неприкрытую корысть они почти в шпагате между психологическим театром и театром абсурда, поиском обоснований своим персонажам и стремлением этих обоснований избежать. Саркастическая усталость Якобины Кристины Бабушкиной в навязчивом лейтмотиве о том, что все происходящее с экс-супругом — следствие «турецкой войны». Для Марты Надежды Жарычевой скорая смерть Мюнхгаузена — грядущее, окрашенное радостью, освобождение молодой натуры от опостылевших придурей. Мюнхгаузен Константина Хабенского для них слишком виртуозен в интонациях и непредсказуем в порывах. Лишь Герцогу в исполнении Александра Усова дано составить дуэт главному герою. Его персонаж скрывает за капризной инфантильностью повадку хитреца, прячущего за безвинной маской стратегически точный расчет. Интонационный и пластический рисунок взаимодействия двух артистов близок в этот момент дурацкой клоунаде мерящихся своей простаковатостью прожженных манипуляторов — кто кого одолеет. После трогательной, со скупой слезой, прощальной речи у гроба ожившего героя Герцог не смущается непригодившимся венком, с упоением пуляется бумажками. Мюнхгаузен ловко заматывает его пращой а-ля Давид, влепляет правителю поцелуй и резво вспрыгивает на него. Сцепленных мертвой хваткой Мюнхгаузена и Герцога в стиле веселой лицедеевской покатушки растаскивают всем миром.

К. Хабенский (Мюнхгаузен), А. Волобуев (Генрих Рамкопф). Фото из архива театра

Режиссер встраивает в спектакль наблюдателей, а по программке — хранителей города. В МХТ ими, кажется будто только ради очередной хохмы, становятся чайки. Возникающие тут и там, дожидающиеся в финале от Мюнхгаузена сакраментального «Я — чайка!», вездесущие птички тянут второй после Альбинони сквозной музыкальный рефрен, распевая «Прощай, радость, жизнь моя!». Этих двух треков вкупе с Hugues Le Bars и еще, положим, Raphael Beau было бы достаточно, чтобы закрепить музыкальный и ритмический диапазон этого спектакля. Но на зрителя обрушивается музыкальный пазл из более чем двадцати разноплановых композиций, среди которых Моцарт соседствует с авторами Цирка Плюм.

Режиссерское стремление развернуть аттракцион при любых обстоятельствах и в любой плоскости в полной мере реализуется ближе к финалу. Было бы странно, если бы мощности МХТ наконец «не сработали». Из «горлышка» конуса спускается диковинная конструкция, а откуда-то из недр сцены Мюнхгаузен тащит мохнатую шкуру белого медведя (как становится позже ясно — того самого, что откусил ему палец). Вот он, долгожданный грандиозный финал, призванный поразить воображение. И над сценой, не без помощи внушительной группы монтировщиков (которые как бы братья Монгольфьеры), натурально надувается белый висящий мордой вниз воздушный шар-медведь. Кажется, желанная кульминация уже близка, и нет бы шару улететь, так нет же — он со всей читающей завещание честной компанией балластом зависает где-то посередине. А Мюнхгаузен—Хабенский, храбро карабкаясь по его стропам, несет уже какую-то чересчур фантазийную, но как бы смыслообразующую ахинею про друга, который сказал «поехали», запах стелек, который сигнализирует о приближении к Марсу, облака, которые можно разогнать, только если все заткнут носы, дабы не привыкнуть к запаху вони, и прекрасных людей с Юпитера, которые были довольны тем, что имели.

Сцена из спектакля. Фото из архива театра

Попытка выставить Мюнхгаузена фантазером, умеющим легко обходиться со всеми проблемами, и на милю не подбирается к вожделенному спасительному абсурду и просто тонет в замаскированных под оригинальность и многозначительность режиссерских и драматургических пассажах. Повисевший мордой вниз медведь почему-то сдувается, упавший Мюнхгаузен—Хабенский отправляется в стаю чаек на охрану МХТ.

Октябрь 2021 г.