«Город Эн» (по мотивам романа Л. Добычина).
Малый драматический театр — Театр Европы.
Режиссер Борис Павлович, художник Ольга Павлович

Что это у Леонида Добычина: повесть? Первая часть романа-трилогии? Филологи спорят. Думаю, что это не имеет значения. Слова поставлены так, что фраза, каждая, существует фронтально, без обычной светотени, смотрит на тебя в упор. «Суровый римский стиль»; речь идет о мире, канувшем в Лету: безвозвратно. Каждый абзац, даже каждая фраза — стоп-кадр. Не ностальгия. Опись бывшего когда-то — не так, впрочем, и давно. Вот Ангел светится, его не отлепить от стены. Зрителям подают чай с баранками. Он уже остыл: все же прошло некоторое время с тех пор, как Леонид Добычин вот так же исчез бесследно.

(Некогда археологи осторожно раскопали город, в древности внезапно засыпанный смертоносной песчаной бурей. Взору открылись сады с неопавшими цветами.)

Но перед тем как исчезнуть самому, автор это пережил. Мир-фантом. История, прокатившаяся катком, спрессовала человеческую биографию в девальвированную монету. Эти антикварные уже кванты исчезнувшего бытия частного человека, его отрочество и юность оставляют далеко в стороне Льва Толстого с его трилогией. Вместо диалектики души в ее становлении — рассыпающиеся бусины или спрессован-ные стоп-кадры близоруких свидетельств жиз-ни поконченной, уже фантомной.

Отсюда и дробный мир спектакля, вслед за самою вещью, прозой Леонида Добычина (явление никак не «второго ряда», а уникальное). Художники Ольга Павлович и Стас Свистунович (свет) выстраивают пространство единое и дискретное в одно и то же время. Здесь нет отсылки к реальному городу Двинску, он же Динабург, Даугавпилс, отразившемуся в добычинской прозе, и нет самоповтора, нового издания Павловичевой «Квартиры». Это пространство памяти — чьей-то, кого уж нет. Зрители входят в Камерный зал МДТ и оседают у того или иного некогда обжитого, освещенного абажуром островка.

Сцена из спектакля. Фото В. Васильева

Спектакль Бориса Павловича, на мой взгляд, именно тонко «не строит». Сознательно рисуется оползень мира, которого не стало. Тут нет — и не может быть — счастливого мира детства: у Добычина своя оптика. Абсолютная фиксация деталей, все будто стоит перед близорукими глазами героя — и все уже, повторим, кануло в Лету. Да, в суровом и лишенном любого пафоса стиле добычинской прозы, где выверена и по-своему выгнута, вплоть до авторских ударений, каждая фраза, — есть и нежность. Дело даже не в том, что поминается мир (часто с нелицеприятными чертами), которому нет места в настоящем, — а в том, что бездна поглотила само существование частного человека. Соответственно, интродукция спектакля у Павловича, где артисты просто подсаживаются к зрителям и говорят о Леониде Добычине, его публикациях и его судьбе, и финальная рамка, когда они споро раздевают сцену, складывая реквизит в чемоданы, а отсутствовавший занавес занимает свое место, — делают весь спектакль некоторой поминальной акцией.

Сцена из спектакля. Фото В. Васильева

Семеро артистов ведут спектакль, передавая друг другу нить (не скажешь: повествования) добычинской речи: Сергей Власов, Артур Козин, Уршула Малка, Надежда Некрасова, Ирина Тычинина, Иван Чепура, Евгений Шолков. Артистическое существование скорее графично, чем живописно или акварельно: штриховые наброски. В Ирине Тычининой, которая, кстати, начинает и заканчивает спектакль, отстраненность и человечность одновременно присутствуют чудесным образом, и музыкальные куски-торможения действия становятся абсолютно естественными, экзистенциально внятными. Сергей Власов, в свою очередь, поражает сочетанием никуда не девающейся убедительности существования и артистической легкости, почти бесплотности; его появления-исчезновения в поле зрения значимы для спектакля в целом.

Е. Шолков. Фото В. Васильева

Молодые актеры участвуют в цепочках эпизодов, передавая реплики персонажей друг другу как эстафету, словно пробуя на зуб эту самую лексическую фактуру Добычина, как архаическую клинопись, и одновременно обеспечивая ее современный резонанс. Невеликое пространство Камерной сцены МДТ, без жесткого разделения на игровую площадку и аудиторию, делает встречу с Городом Эн осязаемой. Вообще же «город Эн» — совсем не реальное место обитания героя, скорее, это его вымечтанный рай, его индивидуальная и фантасмагорическая гоголиана. «Мертвые души» раз и навсегда восприняты одиноким подростком как книга о феноменальной дружбе Чичикова и Манилова, и «город Эн» становится местом истины, преодоленного одиночества.

Микросюжеты в прозе Добычина самодостаточны, связи между ними не столь существенны. Спектакль не тщится выстроить историю персонажа, даже лишенного в тексте собственного имени. В финале добычинский герой случайно догадывается о дефекте зрения, о своей близорукости, заказывает очки — и обретает новую оптику, он видит уже панораму… В прошлом осталось прежнее, едва ли не тактильное, видение-ощупывание мира, — как и сам весь этот мир.

Сцена из спектакля. Фото В. Васильева

Борис Павлович изыскивает музыкальный способ добиться целостности высказывания — при том, что действие сознательно и последовательно не сводится «в фокус»: ибо транслируется ощущение мира, существующего уже с перебитым хребтом, лишь в судорожных квантах передающее когдатошнюю пульсацию жизни. Фактически композицию спектакля можно уподобить свингу, если может быть свинг с эсхатологическим акцентом. У артистов и пение, и инструменты (вплоть до тубы, иерихонского ее гласа, заставляющего вспомнить «Самоубийцу» Эрдмана) — звучат с живой и исключительно музыкальной «нестройностью». Музыка (композитор Роман Столяр) внедрена в партитуру хрупкой эстафеты добычинских фраз, с застывшей в них упраздненной фактурой жизни. Здесь-то ансамбль спектакля и достигает художественного качества, внутреннего масштаба.

В спектакле есть еще кода: как по бикфордову шнуру, от артиста к артисту перебегают искры — краткие реплики о фантомных встречах с Леонидом Добычиным, мимолетных явлениях его на улице, в трамвае… И вот это уже чистый Хармс, без кавычек, его знаменитое «Из дома вышел человек», — хоть на него и нет ссылок в этой постановке.

Н. Некрасова, У. Малка. Фото В. Васильева

И вот однажды на заре / Вошел он в темный лес. / И с той поры, / И с той поры, / И с той поры исчез. // Но если как-нибудь его / Случится встретить вам, / Тогда скорей, / Тогда скорей, / Скорей скажите нам.

Катастрофическая проработка Добычина в Ленинградском Доме писателя, после которой писатель вышел из дома и бесследно исчез, происходила в конце марта 1936 года. Стихотворение Хармса (который был знаком с Добычиным) было опубликовано в 3-м номере журнала «ЧИЖ» за 1937 год, после чего его перестали там печатать. Поразительным образом возникает в финале эта вольтова дуга — как откровение. Тема исчезновения, знаковая для эпохи, существенна и по-своему претворена в новейшей постановке Бориса Павловича.

А. Козин, И. Тычинина. Фото В. Васильева

…Параллельно в Прокопьевске тоже обнаружен свой «Город Эн». Что-то происходит-распадается, на глазах исчезает в нашем мире, раз театр припадает к этой прозе. Постановка Артема Устинова имеет подзаголовок «Заметки на полях романа», и актерский коллектив спектакля отчетливо берет на себя роль посредника между книгой и аудиторией, окружающей столь же камерное игровое пространство. В отличие от петербургской постановки, тут имеется центральный герой, не сливающийся с посредниками-фигурантами действия, все более отъединенный, обретающий черты автора. Это придает спектаклю мемориальный характер.

И. Чепура, Е. Шолков. Фото В. Васильева

Вот так, между петербургскими поминками по Городу Эн и прокопьевской мемориальной акцией, посвященной его автору, располагается сегодня локальная территория Леонида Добычина. От Прокопьевска до Петербурга, между прочим! — актуализируется театральное внимание к Добычину. Он очень трудно, и притом скрупулезно, работал — фактически годами не имея не то чтобы сносных, а никаких условий для литературных занятий. Его голос уникален, не совпадает ни с чьим, он был белой вороной, которую и заклевали тогда в стенах Союза писателей. Он не примыкал к стае, — при том, что сегодня хорошо видно: подспудная российская литература тридцатых годов — мощный пласт, не ограничивающийся списком имен, уже затертых в лоск. Место Леонида Добычина там, где существуют Илья Зданевич, Константин Вагинов, ставшие наконец знаменитыми и абсолютно актуальными (и все-таки недостаточно освоенными) обэриуты. Театр, в свою очередь, находит ключи к этой культуре, постигает ее сущность и современное звучание.

Ноябрь 2021 г.