С. Алексиевич. «Время секонд хэнд». Омский театр драмы.
Режиссер Дмитрий Егоров, художник Константин Соловьев

Есть спектакли, после которых хочется выпить водки, потому что по-другому невозможно. «Время секонд хэнд» Дмитрия Егорова один из них. Так случилось, что премьеру спектакля мы, однокурсники, в прошлом году окончившие РГИСИ, посмотрели одновременно. Встретились в Омске на премьере, а после решили, что, следуя книге Светланы Алексиевич, надо написать текст из наших личных высказываний-монологов, навеянных спектаклем.

Перед премьерой Дмитрия Егорова «Время секонд хэнд» Омский театр драмы несколько месяцев в интернете рассказывал зрителям об исторических событиях, происходивших в Союзе, а после в России с 1985 по 1992 год, зрителей просили поделиться с театром вещами тех времен, а еще принести джинсовую одежду, которая уже никуда не годится. Современная мода сейчас откатилась к восьмидесятым, так что эпоха, о которой говорит в спектакле Егоров, хотя бы визуально близка всем, даже самым молодым, не заставшим развала СССР.

На сцене все три поколения артистов Омской драмы — от легендарной старой гвардии до студентов курса Геогрия Цхвиравы. Голоса «эпохи перемен». Они будут звучать среди разбросанного по сцене старого тряпья. Для каждого из героев на полу расчистят микроскопическое пространство. Они скованы этими маленькими «островками», вездесущи лишь их голоса. Когда история рассказана — место, где только что стоял живой человек, снова забрасывают тряпками. Людские воспоминания будут погребены под горами никому не нужного хлама…

«Вторым этажом» над сценой возвышается холодный кабинет с длинным столом, где молчаливые молодые люди-аниматоры проводят опыты по реконструкции советского мифа. Результаты их работы зрители увидят на «третьем этаже» — в видеопроекции. Художник спектакля Константин Соловьев и режиссер мультимедиа Наталья Наумова выстраивают из игрушек советской эпохи мизансцены, которые то иллюстрируют, то комментируют, то образно переворачивают монологи, звучащие на «первом этаже».

Вот в лаборатории девушка (Марина Бабошина) устанавливает кукольный книжный шкаф, стол и кресла (на видео — вполне реалистичная гостиная простого советского интеллигента). На столе появляется коробочка. Актриса открывает крышку, камера включается в другом углу кабинета, и мы видим, что лежит внутри: нашивки, ордена… Все они превращаются в историю о войне. Засыпанного землей оловянного солдатика вкатают в грунт полукруглым пресс-папье, и от человечка останется лишь военная нашивка. Заботливые руки положат нашивку в шкатулку, и коробка с воспоминаниями о потерянной жизни встанет на полку типовой советской мебельной стенки. Такое решение мультимедиа — не новость, у меня, например, оно рифмуется с виденным спектаклем «Великая война» голландского театра «Отель Модерн», в котором также на столе с помощью обычных бытовых предметов создается эпическое повествование о войне.

На «втором уровне» спектакля молодые артисты будут работать с мифом советского мира, и только на третьем этаже, на киноэкране, их поиски сложатся в картинку, которая совсем не претендует на документальность. Миф, метафора, размышление, игра в историю — самые разные лабораторные опыты: то на экране возникнет первомайская демонстрация, то игрушечная очередь в Макдональдс, то из серых кубиков выстроится устрашающий город, то в кастрюле сварят суп из земли, орденов и воспоминаний о войне…

Для меня, только-только переступившей порог тридцатилетия, одной из тех, кто еще «не может похвастаться мудростью глаз», самым ярким впечатлением стала история, рассказанная Татьяной Филоненко. Ее героиня ходила к Белому дому с полной уверенностью в том, что коммунистическая машина вмиг раздавит толпу несогласных… Но все же она шла защищать новую страну. И неожиданно и легко (по словам героини) они отстояли себя и остались молодыми, живыми на пороге новой жизни… И вот демократка (Татьяна Филоненко) сидит за кухонным столом с коммунисткой (Наталья Василиади), и женщины признаются, что теперь уже нет тех знаменитых кухонных посиделок, споров о свободе, что теперь разговоры только о детях и рассаде. На фоне этой мирной кухонной беседы возникают четыре балерины, предсказуемо в пачках белых лебедей, ставшие символом эпохи перемен. Так заканчивается первое действие, озаглавленное режиссером «Страна героев». Второе — та самая «Эпоха перемен» — начинается с белых лебедей, но они уже не отплясывают долгий и неуклюжий па-де-катр, а устало садятся на ступеньки и созерцают новое время.

Мне было три года, когда случился путч. Но я помню репортажи, помню танки у Белого дома, помню «Лебединое озеро» по всем каналам. В четыре года я уже вовсю мечтала стать балериной, родители бесчисленное количество раз водили меня на «Лебединое озеро», «Щелкунчика», «Спящую красавицу». Мои девяностые — это еженедельные походы в театр, на одни и те же спектакли… Потом, уже в школе я наткнулась на сериал «Бригада», где герои тоже по всем каналам смотрели «Лебединое». А потом я выросла, много лет проработала в провинциальном музыкальном театре только из любви к балету, стала театральным критиком. Чтобы сконцентрироваться, когда пишу, — Чайковский. Да и когда думаешь о том, что культура, страна и мир катятся к чертям, так и тянет надеть футболку с портретом Петра Ильича, нацепить на нее значок с черным лебедем и выйти в город…

Музыка делала и делает из нас представителей нашего времени. В спектакле композиции Настасьи Хрущевой звучат призывными сигналами из космоса. Для своих современников, детей перестройки, в спектакле споет и Виктор Цой, а потом, уже в новой эпохе, бессмертную песню «Перемен» исполнит размалеванная кукла, открывающая рот, — Надежда Кадышева. И вызовет ужас.

Два десятка историй и столько же сильных актерских работ. Ирина Герасимова расскажет о том, как ее героиня была по-настоящему счастлива на демонстрациях, а потом утратила это детское чувство, когда, взрослая уже, оказалась на Старом Арбате, превратившемся в торговые ряды. Монолог Екатерины Потаповой — история матери, чей сын был слишком талантлив и тонок для неустроенного, неровного времени. Всеволод Гриневский — один из вариантов возможного будущего погибшего подростка из прошлой истории: можно же было подстроиться, принять все новое и стать одним из модных предприимчивых парней. История Ольги Солдатовой — о драйвовой молодости, проведенной в кухонных спорах и турпоходах. Иван Маленьких будет горестно рассуждать о том, что «нам нужен царь». Николай Михалевский поделится трагедией защитника Брестской крепости, который в старости оказался никому не нужен и решил свести счеты с жизнью. Валерия Прокоп мощной линией через весь второй акт проведет историю девочки, родившейся в лагере, прошедшей через советский детдом. Ее судьба соединена с монологом Александра Гончарука — ее сына. Он был летчиком, идеалом для матери, а стал обычным бизнесменом, поднялся на торговле сантехникой.

История этой семьи сжимает пространство спектакля, смешивает три уровня, заданные режиссером. Здесь камера направлена не на вещи, а на человека. Александр Гончарук произносит монолог, сидя спиной к зрителям. Лицо артиста мы видим лишь на экране. Смена плана позволит герою быстро «раздвоиться» и сыграть еще одного человека — своего несостоявшегося родственника: он вспоминает жуткий рассказ бывшего кагэбэшника, совершавшего массовые казни, и переключается на изображение признания бескомпромиссного, устрашающего старика.

Финальный монолог спектакля — о разгоне протестующих в Минске под Рождество, рифмующийся в нашем сознании с российскими событиями последних лет. В нем одна из девушек-аниматоров, «игравших в игрушки», обретает голос. Кабинет закрывается бетонной стеной, и девушка остается один на один с непроницаемой махиной, занимающей весь портал сцены.

«Время секонд хэнд» про нас, про наши семьи, про нашу страну. Егоров дает слово своим героям, оставляя право выбора — кому сопереживать — за зрителем. В этом документальном материале, в многоголосице персонажей рождается четкое высказывание, хотя эмоции смешаны: тут и радость за свое счастливое детство (ах, как искренне мы радовались сущим мелочам!); и осознание того, как непросто было твоим молодым родителям; и тревога оттого, что ужасы сталинского режима могут повториться; и гордость за то, как в девяносто первом удалось все изменить; и мысли о том, куда мы идем…

«Время секонд хэнд» — спектакль ошеломляющий. В нем я в первую очередь со-переживаю героям, ощущаю со-бытие с теми людьми, которых Дмитрий Егоров выводит на сцену. Они делятся с нами воспоминаниями о лагерном детстве, перестройке, путче, развале Союза и нестабильности девяностых, для многих оказавшихся лихими. Истории, связанные с прошлым страны, отзываются во мне чужими незажившими ранами. Не знаю, имеет ли это какое-то отношение к моему поколению или остается только личным ощущением, но если феномен генетической памяти существует, то я испытываю его в полной мере.

Предлагая свое восприятие истории, режиссер не навязывает нам какую-то точку зрения. В спектакле одни герои связывают свои лучшие годы с существованием коммунистической партии, другие радостно вдыхают запах свободы зарождающегося капитализма, но почти все они сталкиваются с разочарованиями и потерями. Несмотря на разные взгляды, всех их одинаково жалко (жалко до слез, почти до истерики), потому что государственные системы меняются, а человек так и остается несчастным.

Спектакль оказался для меня настолько эмоционально затратным, что следующие несколько дней пришлось мучительно встраивать себя в обыденную жизнь.

Я никогда раньше не задумывалась о том, как люди пережили смену эпох. Для меня это время, время моего детства, совершенно не связано с травматическим опытом. Конечно, я помню, что мой отец — инженер, специалист с высшим образованием, получавший во время учебы Ленинскую стипендию и окончивший институт с красным дипломом, — по выходным торговал китайским шмотьем на барахолке. Тогда все так жили, и это не считалось чем-то необычайным. Сейчас я думаю, что родителям, которые тогда были младше, чем я сейчас, стоило немалых усилий сделать так, чтобы это время казалось мне счастливым.

Мы, чье детство пришлось на 90-е, до сих пор обсуждаем, у кого какой был счет в «Электронике» (это игрушка, где волк из «Ну, погоди!» ловит яйца), кто какие собирал коллекции из киндер-сюрприза (у меня, например, были пингвины, бегемоты, лягушки и акулы), кто играл в «Сегу», а кто в «Денди» (во втором классе мы с подружкой несколько дней прогуливали школу, чтобы пройти игру «Чип и Дейл»). Но монологи бывшей партийной работницы (Наталья Василиади) и женщины, выросшей в лагерном детприемнике (Валерия Прокоп), будоражат совсем другие мысли, ведь людям старшего поколения так сложно было включаться в эту новую жизнь.

Я вспоминаю, что в детстве покупала наклейки для альбома «Белоснежка» у женщины лет шестидесяти, которая круглогодично, даже в сильнейший мороз и непереносимую жару, стояла со столиком около продуктового магазина на окраине Новосибирска. Как она там оказалась? Какую жизнь прожила? Как перенесла скачок в другую эпоху? Теперь я никогда этого не узнаю, но мне важно вспомнить ее лицо, ее голос, ее руки в перчатках с обрезанными пальцами. Она для меня стала еще одним образом ушедшего времени.

Прямой переход в сегодняшний день в спектакле Егорова происходит в самом финале, когда молодая девушка в исполнении Марины Бабошиной говорит о разгоне протестующих, но для меня он случился намного раньше. Героиня из 80-х (Ольга Солдатова), которая слушала с друзьями запрещенного Галича и жила предощущением свободы, рассказывает об изменившемся мире, где она не смогла найти себе места: «Первой рухнула наша дружба» — люди перестали собираться на кухнях, приглашать гостей, говорить об искусстве. Вместо этого они обсуждают, кто что купил.

Я же думаю о том, что прошло несколько десятков лет и теперь мы, как те прежние, сидим на прокуренных кухнях, пьем вино и говорим про театр, музыку и кино, про столкнувшихся с произволом судебной системы Серебренникова и Малобродского… И почему-то мы до сих пор верим в лучшее, хотя поводов для этого все меньше. Возможно, пока мы есть, не все еще потеряно. Но очень страшно, вдруг случится нечто такое, что изменит нас, и мы перестанем говорить об этом.

Я никогда всерьез не просила бабушку, самого главного и дорогого человека в моей жизни, сформулировать свою гражданскую позицию и отношение к товарищу Сталину. Не то чтобы боялась услышать ответ — просто понимала: однозначного ответа быть не может. В семье мы шутливо называли ее «коммунисткой». Когда-то она — перспективный врач, активист, член партии — была обескуражена, сломлена, как и все, разоблачением режима. Внезапное низвержение идеалов навсегда раздвоило сознание. Помню, она могла эмоционально отреагировать на передачу о репрессиях, процедив сквозь зубы «сволочь какая!» в адрес великого вождя. Но тут же бодро подпевала маршу танкистов в обожаемой кинокартине «Трактористы»:

Гремя огнем, сверкая блеском стали,
Пойдут машины в яростный поход,
Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин,
И первый маршал в бой нас поведет.
И одно не мешало другому.

Часто я до крика спорила с ней за просмотрами футбольных матчей, когда на головы игроков сборной Германии обрушивались ругательства: «Бабушка, эти ребята не причастны к газовой камере и смерти твоих родных!» — «Все немцы гады». Говорила как зазубренный урок, хотя прекрасно все понимала. Такова была неизменная система координат: все советское — хорошее, все немцы — гады. А Сталин… Сталин — тоже гад вроде, но он же часть того, хорошего?

Она нежно лелеяла истории своей молодости и восхваляла идеальную страну, какой больше нет, зато в новой вдруг вспомнила о своей национальности, «легализовала» ее. Стала ходить в еврейскую общину на праздники, записала меня в молодежный клуб. Я помогла ей выучить молитву на иврите — теперь с богом можно было говорить вслух.

Так почему же она, моя умная, добрая бабушка, в разговорах со мной не смела открыто осуждать сталинские годы, дело врачей, ГУЛАГ? Почему предпочитала не думать на эту тему? В спектакле причину озвучивает герой Николая Михалевского: признать преступление одного человека или партии означало бы признать преступление (осознанное или бессознательное) своих близких, в которых чистота, наивность граничили порой с бездумной стадной покорностью, безразличием к бедам других, а правильность и соответствие нормам морали «обязывали» еще и, например, строчить доносы. Такая исповедь обесценила бы идеологию, целеполагание, да и вообще жизнь всего огромного и дружного народа.

Но бабушка моя ушла, как уходят один за другим удивительные люди «старой гвардии». И то, что позволено было им, не позволено моему поколению. Мы должны научиться разграничивать любовь к своим предкам и к государству, которому было наплевать на них так же, как теперь плевать на нас.

Я родилась в год смерти Цоя, а потому не застала душное время в ожидании «Перемен» — однако жду их сегодня, во время душащее. Как и молодые студенты в спектакле, сидящие в «лаборатории» на втором этаже, я могу лишь реконструировать в модельках мир своих родителей. Все мы вышли из этой «коробки памяти». Священная победа объединила и на долгие годы предопределила сознание многих поколений, сформировала отдельных людей и саму суть национального духа. История страны и ее краха неразрывно связана с историями ее войн (о многих из которых, мы знаем, принято молчать), да и сам распад СССР — тоже война: гражданская, внутричеловеческая.

Верный «военный» талисман Егорова — нежный, щемящий, личный, больной и одновременно светлый вальс Алексея Паперного — здесь вдруг сбивается ритмически, достигает агрессивной интонации в момент гибели советского героя. Нет, не на войне, а в 90-е под колесами поезда. От жизни собачьей.

Я плачу, слушая эту музыку. Мы оплакиваем рухнувшую утопию вместе с нашими стариками — ведь для нас она еще более легендарна, хоть мы уже знаем цену величия родины.

Мы боимся пересечений времен в самом страшном их проявлении. Обстоятельства прошлого актуализируются, а люди становятся все более циничными, нетерпимыми, полными ненависти. Будущее не видится отчетливо: преодолеем ли этот мрак или погрязнем в нем, всосемся в земляную воронку, что выплюнет нас нашивками в новую «коробку памяти»?

Если бы я могла познакомиться с Игорем Поглазовым, покончившим с собой в декабре 1980 года, за две недели до четырнадцатилетия, я бы сказала ему, что мы мучительно близко чувствуем мир.

В спектакле Дмитрия Егорова «Время секонд хэнд» есть только один текст, взятый не из книги Светланы Алексиевич. Это стихотворение Игоря.

— Плача, уходя, оглядывался через плечо, руки сжав…
— Что же надо, Господи, тебе еще?
— Лишь мгновенье надо мне, напряженье жил.

Оле три года. Год 1970-й. Ее мама умерла от лейкемии. Оля третий ребенок в семье, поздний и самый любимый. Ее отец женится на женщине, которая изрежет все фотографии ее родной мамы и будет требовать называть мамой ее. Оля не запомнит лица матери. Она будет помнить только то, что ее не повели в больницу прощаться, потому что маленькая, еще ничего не понимает. За любую провинность мачеха будет ее бить. Оля вырастет, выйдет замуж и родит дочь. Отец Оли повесится в коптильне во дворе их общего дома, когда ее дочери будет полгода.

Год 1990-й. Мне полгода. Оля — моя мама. Мы живем в доме с огромной верандой. Мне набирают железную ванночку с водой, и я лежу на солнце. Мне нравится. Ощущение солнца на коже ассоциируется у меня с этой ванночкой и с моим дедушкой, папиным отцом. Он был рыжий. Мы идем по улице в кулинарию на углу их дома, я точно знаю, что дедушка купит мне самую большую корзинку с белковым кремом, а потом мы пойдем смотреть мультики в ДК недалеко от дома.

Меня везут на старых «жигулях». Раннее утро. За нами абсолютно пустая дорога, темно-серый мокрый асфальт. Идет дождь. Я не понимаю, почему все зеркала в доме завешены. Я смотрю на дедушку: он лежит очень спокойно, у него ровное лицо, а над ним летает бабочка. Рыжая, как и он. Всю жизнь, когда мне будет плохо, я буду вспоминать его. Запас любви, который есть во мне, — это он. Но я ничего еще об этом не знаю. Мне три года, и я не понимаю, что его больше нет.

Теперь мы живем в квартире папиных родителей, потому что его мама парализована и за ней надо ухаживать. Бабушку я боюсь. Спустя много лет я буду смотреть на ее фотографии ее же глазами. Странно, но я вырасту похожей на человека, о котором у меня не осталось ни одного хорошего воспоминания.

В садик меня возят на трамвае. Редко забирают вовремя — никто не успевает с работы. Воспитательница говорит, что я никому не нужна и меня не любят.

Во дворе у меня есть друзья, брат и сестра — Мадина и Ульвик. Мадина чуть старше меня, поэтому кажется мне взрослой и умной. Она рассказывает, что они с мамой и братом бежали из Азербайджана несколько лет назад, в их дом ворвались люди и громили все, что там было. Мне кажется, что она выдумывает. Зачем громить чьи-то дома?

В шесть лет — иду в школу, где классная руководительница до самого 11 класса будет орать: «Ты не личность! Ты не имеешь права на свое мнение!»

Мне 18 лет. Я учусь на втором курсе. Мама — директор школы. Она не пустила в школу какого-то депутата, ее уволили с работы. Ей 40 лет. Она не может найти себе новое место.

— Я весь сжался, Господи, я дрожу от силы.
— Полюби великое, полюби Россию.
— Я люблю Россию, Господи, не надо.

Когда мне было семь, наши соседи, очень благополучная семейная пара, как-то незаметно для всех спились, пропили квартиру. А еще через пару лет я видела, как они шарятся по помойке в соседнем районе. Когда мне было восемнадцать, моя мама начала пить запоем. Она не хотела лечиться, у нее случился микроинсульт, отнялись ноги. Она не пила две недели, потом восстановилась. И снова: запои, убегания из дома, вынос вещей, пьяные собутыльники, стучащие по ночам в окна. Папа жил в другой семье. Он всегда помогал мне, но я все равно была одна. Я не смогла помочь своей маме. Я знаю, что это со мной навсегда.

Моей дочери три года. Я стала понимать свою трехлетнюю маму. Иногда мне становится страшно, когда я представляю себе маленькую девочку, которая никогда не будет знать лица своей мамы. Мы все друг перед другом виноваты. Но, как и героиня Марины Бабошиной в спектакле, я знаю только одно: я не хочу никого ненавидеть. Я к этому не готова.

— Полюби любовь свою, полюби отраду.
В ветре недолюбленном полюби движенье,
В жизни непродуманной полюби броженье.
Радостью загадочной полюби красивое,
Полюби Россию, полюби Россию.

Я хочу, чтоб моя дочь знала, что война никогда не победит мир. Что люди сильны, только когда они вместе, когда они люди по отношению друг к другу. Я хочу, чтоб она была счастлива, свободна и ничего не боялась. И пусть никогда гимном ее страны не станет «Перемен» в исполнении Надежды Кадышевой.

Июль 2018 г.