С Сойжин Жамбаловой я познакомилась несколько лет назад на лаборатории «Вешалка», которую ежегодно проводит Красноярский ТЮЗ. Режиссер делала эскиз по бурятской сказке о белобоком верблюжонке — трагической истории расставания ребенка с матерью. Тогда я подумала о том, как же здорово Сойжин удается переводить повествование в визуальные образы, создавать эмоциональное напряжение через внешние проявления артистов. В этом году мы встретились на фестивале «Ново-Сибирский транзит». Меня поразил спектакль «Полет. Бильчирская история», созданный Сойжин в Бурятском театре драмы имени Хоца Намсараева, где она четвертый год работает режиссером-постановщиком. В насыщенное визуальными картинами действие вплелись отрывки из повести Валентина Распутина «Прощание с Матерой», документальные видеозаписи, национальные бурятские песни, эффектные пластические решения. В постановке, посвященной истории бурятского народа, высветилась и история советского государства: при строительстве Братской ГЭС жителей деревень вынудили покинуть родные места, а эти земли были затоплены. Собственно, спектакль стал поводом для разговора об особенностях работы в бурятском национальном театре. Уже после нашей беседы стало известно, что «Полет. Бильчирская история» отмечен специальным призом молодежного жюри «Ново-Сибирского транзита» «За лучшее художественное воплощение документального материала» и специальным призом жюри «За лучший актерский ансамбль».

Мария Кожина Вы принадлежите к третьему поколению семьи, которая занимается театром. Вы всегда к этому стремились?

Сойжин Жамбалова Мне кажется, дети, которые растут за кулисами, в любом случае думают, что театр станет их профессией. Я, по крайней мере, ни одного ребенка не встречала, который бы сказал: нет, я не буду как мама и папа. Конечно, я думала о том, что буду работать в театре, но с детства я занималась музыкой и решила, что хочу стать музыкантом. Окончила музыкальное училище, получила диплом дирижера-хормейстера и поехала в Москву поступать в консерваторию на вокальное отделение. Меня не взяли. Мне было 18 лет, сказали, что я очень молода, голос неоформленный, но предложили пройти стажировку при консерватории как подготовку к основному курсу. Два года я стажировалась и одновременно успела поработать хормейстером в школе для мальчиков. Я была уверена, что я на правильном пути, но перед тем, как снова поступать в консерваторию, поняла, что мне стало скучно. Я резко свернула и пошла в ГИТИС.

Кожина А почему вы решили заниматься именно режиссурой?

Жамбалова На самом деле сначала я поступила на актерский курс, моя будущая профессия называлась «Артист музыкального театра (мюзикл)». Там я пробовала что-то ставить с моими однокурсниками, как это обычно бывает. На втором курсе у нас даже появился спектакль, и тогда мне предложили поступить на курс ниже на режиссуру музыкального театра. Получился такой странный круг: на факультете музыкального театра я только спустя два года начала заниматься режиссурой, поступила к Владимиру Мирзоеву, который тогда к музыкальному театру никакого отношения не имел, но принес с собой огромный багаж знаний про кинематограф, драматический театр, западный театр. Вообще, мне кажется, у меня была уникальная школа. Нам преподавали анализ музыкальной драматургии — мы научились разбирать и анализировать партитуры опер. Я считаю себя обладателем тайного знания в этом смысле.

Кожина Когда вы учились в ГИТИСе, вы уже знали, что после окончания института вернетесь домой и будете работать в национальном театре?

Жамбалова Режиссеры, которые учатся в столице, как правило, не планируют возвращаться. Всем кажется, что в Москве происходит все самое главное, и, наверное, это правда. Я тоже не собиралась, думала, что дальше будет какой-то путь в музыкальный театр, но сейчас очень рада, что все так случилось. Я вернулась на родину, в театр, где провела детство, где служили мои родители. Вдруг весь этот длинный путь стал логичным и сложился в один пазл. Но не скажу, что мне сразу было легко. Когда я пришла в театр работать, я чувствовала недоверие к себе: артистам казалось, что режиссер музыкального театра обязательно будет тянуть в сторону музыки. Отчасти они были правы. Но это никак не связано с образованием, это связано с моим мировоззрением и моим вкусом. Так получилось, что музыка играет важную роль в моей жизни и в восприятии мира, поэтому, музыкальный спектакль или немузыкальный, это осознанный шаг — сделать музыку одним из главных действующих лиц.

Кожина Я всегда думала, что музыка, песня и танец — это то, что больше всего свойственно национальному театру.

Жамбалова Я тоже так считаю, но дело в том, что в нашем театре был советский, а потом постсоветский период. Это был такой традиционный психологический театр. Он жил так же, как любой другой театр в России, только у нас на сцене были бурятские артисты и играли на бурятском языке. Нашей команде пришлось убеждать людей в том, что музыка, народная песня, пластика, обряд — это естественные составляющие для бурятского театра. Часть труппы этому сопротивлялась. До сих пор у нас бывают споры. Мы пришли со своим видением, как должен развиваться национальный театр, но это не значит, что у нас есть какая-то универсальная формула и мы точно знаем, что должно быть так, а не иначе. Мы все время находимся в процессе. Вот символ «Ново-Сибирского транзита» в этом году — след. Слово «наследили» — про нас. Мы движемся на ощупь, пытаемся найти тропу, которая выведет нас к пониманию, что такое бурятский национальный театр.

Кожина Развитие национального театра соотносится каким-то образом с теми процессами, которые происходят в современном искусстве?

Жамбалова В этом и сложность. Я все время задаю себе вопросы: как жить национальному театру в современном театральном пространстве? Как не потерять национальное, но при этом быть в теме, дышать тем же воздухом, что и другие? Как совсем не удариться в аутентичность? Но никто не сможет дать правильного ответа, пока ты сам не начнешь пробовать, оступаться, ошибаться, снова пробовать. Я за время работы поняла, что радикальные жанры, однозначные, документальный театр например, — у нас не работают. Ментальность другая. Можно сделать что-то как разовую акцию. Скорее всего, это никому полезно не будет: ни артисту, ни зрителю. Глупый не заметит, умный промолчит — какой-то такой эффект получится. Можно убедить актеров, что это очень круто, очень современно, — актеры в этом смысле доверчивые люди. Но у бурятского актера (у меня нет опыта работы с другими национальными труппами, могу говорить только про своих ребят) есть качество, которое в нем сидит на генном уровне: если тема актера не трогает, не цепляет, ни душевно не отзывается, ни интеллектуально, ты с этим ничего не сделаешь, это не сработает. Он будет делать все, что ты просишь, может быть, это будет даже неплохо, но нельзя ему встроить чип в тело, чтобы он стал механизмом в концепции. А если актеру от спектакля ни холодно, ни жарко, почему зрителя что-то должно волновать?

Кожина Вы говорите о том, что не свойственно бурятскому актеру, а что в его органике?

Жамбалова Мне кажется, что он по своей природе совершенно не бытовой, он работает с энергиями. Понимание материала у него идет не через интеллектуальный процесс, а через чувственный опыт. Когда мы начинаем работать с артистами над текстом, конечно, мы разговариваем, разбираем, проводим застольный период, но эффективнее всего — сразу начать что-то делать, что называется, «на ногах». Артисты сначала должны понять, правильно ли они двигаются, комфортно ли себя чувствуют, и через энергетические потоки, ощущение тела в пространстве, отклик на духовном уровне прийти к образу и потом уже его осмыслить.

Кожина Когда вы работаете с артистами других театров, например, вы ставили спектакль в Красноярском ТЮЗе, вам приходится как-то переключаться?

Жамбалова Конечно. Есть такая штука, как закрытый азиатский темперамент. Мне кажется, от бурятских артистов сложно получить эмоциональный отклик, войти с ними в диалог. Пока ты не выпустишь спектакль, не поймешь, нравится он артистам или не нравится: они никак не проявляют свое отношение. Ты можешь только наблюдать за их работой и задавать вектор, не понимая, верный он или нет. Работать с артистами в других театрах проще, потому что ты приглашаешь их к сотворчеству и они моментально подключаются. Я не хочу сказать, что одно хорошо, а другое плохо. Это данность: разная психология, разное восприятие мира — с этим нужно считаться и иметь в виду во время работы.

Кожина А какой запрос у зрителя, который приходит в национальный театр?

Жамбалова У нашего зрителя сложное отношение к театру. Знаете, в военные годы показывали спектакли для подъема духа бойцов, концерты проводили, артисты выезжали в тыл? Я порой чувствую, что в нашем театре происходит что-то подобное. Бурятский зритель приходит в театр для того, чтобы почувствовать себя бурятом, то есть частью целой нации, потому что внутри нее люди очень разобщены. Когда большая нация, это не так заметно: людей много, и это перебивает ощущение раздробленности, а когда малая нация, то это превращается в тотальное чувство. Бурятский народ сейчас проходит мощный процесс самоидентификации. Люди испытывают потребность в единении. У нас сложилась отдельная линия в театре: каждый год в репертуаре появляется спектакль об истории народа. Мой отец, Саян Жамбалов, придумал и организовал экспедиции. Благодаря этому, в том числе, возникла «Бильчирская история».

Кожина Расскажите об этой экспедиции. Насколько далеко это место от Улан-Удэ?

Жамбалова Это в Иркутской области, около 700 километров от Улан-Удэ. Летом 2016 года актеры поехали в экспедицию, темой которой было село Бильчир. Так получилось, что в этом селе выросли многие известные люди Бурятии, то есть село маленькое, а число выдающихся деятелей просто невероятное. В Улан-Удэ есть улица Сахьяновой, но мало кто знает, что эта улица названа не в честь первой бурятской балерины Ларисы Сахьяновой, а в честь ее тети — революционерки. Она как раз родом из Бильчира. Вместе с ней были и другие революционеры, а их учитель — первый бурятский ученый Матвей Хангалов, а еще оттуда ректоры пяти университетов. Мы заинтересовались и решили узнать об этом месте.

Перед экспедицией отец спросил у моей бабушки, она родом из тех земель, передать ли кому-нибудь привет? Она сказала, что там уже никого не осталось, они все переехали, а села были затоплены. Вот тут появилась тема затопленных земель, и только здесь возник Распутин и его «Прощание с Матерой». Многие знали, что Распутин написал про деревню, уничтоженную во время строительства Братской ГЭС, но мало кто знал, что на другом берегу Ангары были бурятские села и они тоже все были затоплены.

У Распутина в повести много бурятских образов. Отец любит приводить пример, которым он был восхищен: «У него есть образ: дождь — как писающий олень». На бурятском языке есть такое выражение: писающий олень — это дождь, который покрапывает. А Распутин перевел его на русский и написал в повести: «И шел дождь, как писающий олень». Он имел в виду, что эта история, трагическая, касается и бурятского народа. На самом деле экспедиция дала нам новое дыхание. Уже на месте мы стали брать интервью, оказалось, что там много очевидцев и людей, которые сами переселялись: дедушки, бабушки, они были тогда молодыми. Сейчас некоторым из них по 90 лет, они как последние осколки уходящей эпохи, последние свидетели, которые могут рассказать о тех событиях. И нам было важно записать, сохранить их воспоминания.

Кожина Вы рассказываете, и создается впечатление, что над спектаклем вы работали тоже на ощупь, что у вас не было представления о том, каким он получится в итоге.

Жамбалова Все действовали интуитивно. Художник Оля Богатищева продолжала что-то сочинять, корректировать вплоть до самой премьеры, а хореограф Маша Сиукаева создавала пластический рисунок, имея в запасе пару движений. Отец изначально позвал меня в качестве композитора: я иногда балуюсь тем, что пишу музыку. И тут он собрал материал, все лето работал над инсценировкой и перед тем, как начались репетиции, сказал мне: «Я подумал, а не поставить ли это тебе?»

Мы использовали в спектакле фольклор западных бурят: у них свой диалект, открытый темперамент, что, например, не свойственно восточным бурятам. Еще мы включили в спектакль записи интервью, решив, что нужны лица этих людей, чтобы мы не просто читали их текст, а показали, что они реальные абсолютно. Ближе к премьере все сошлось в одно целое, это было очень странное ощущение, потому что мы не поняли, как это произошло, как будто фокус какой-то. Некоторые говорят, что это связано со стихией воды — вода благоволит.

Здесь параллельно живут два мира: наша повседневная реальность и языческие верования, шаманизм. Люди, которые приезжают к нам с запада, особенно это чувствуют.

Кожина Как зрители восприняли спектакль?

Жамбалова Меня все время поражает, как публика реагирует на «Бильчирскую историю». У нас в театре это кассовый спектакль, бурятский зритель идет, потому что это про него. Мы второй раз привозим спектакль на фестиваль, первый раз это была «Артмиграция» в Москве, сейчас «Ново-Сибирский транзит». Когда мы выходим на русскоязычную публику, вскрываются другие смыслы. Вдруг то, что важно для нашего зрителя, здесь не срабатывает: что вам до вот этой проблемы, вы просто про нее ничего не знаете, и это нормально. Но что-то другое становится выпуклым именно для этой публики. И между актерами и зрителями возникает какая-то потрясающая энергия, происходит включение людей разных культур.

Кожина В русском театре вот это «про нас» часто возникает через встраивание в современность. Правильно ли я понимаю, что в национальном театре, в бурятском театре нужно адаптировать материал к некоему культурному коду, чтобы зритель его принял?

Жамбалова Отчасти да. Но мы тоже действуем по-разному. Наша задача — очень точно чувствовать время, настроения народа, процессы вокруг нашей республики. Мне кажется, театры совершают ошибку, когда отгораживаются от зрителя и говорят: «Мы будем показывать искусство, и плевать нам, что у вас там болит». Мне, например, очень хочется поставить современную пьесу, но у нас проблемы с национальной драматургией, поэтому осенью в театре будем проводить драматургическую лабораторию. Мы не боимся экспериментировать, но наш эксперимент все равно не будет таким радикальным, как в другом российском пространстве, он будет адаптирован под то, что вы называете культурным кодом. Есть современные русскоязычные пьесы, которые мне нравятся, но в них часто возникают темы, которые в принципе не встраиваются в органику бурятского артиста, например, подростковые проблемы, конфликт отцов и детей.

У нас другие отношения с родителями, они по-другому выстроены. Актеры, которые работают в театре, — в основном выросли в селах и деревнях, то есть люди от земли, которые получили консервативное бурятское воспитание. Потом они прошли театральную школу, попали в театр, у них началась какая-то театральная жизнь, и вдруг мы им говорим: «Вот есть пьеса, здесь мама с дочкой поссорились, и дочка на маму кричит». Они говорят: «Хорошо». Начинаем разбирать, что-то пробовать, и не идет. У нас нет такой проблемы, у нас дочь не кричит на маму, не потому что мы такие хорошие, у нас просто этого нет. Я городской ребенок, выросший на асфальте, хотя у меня тоже достаточно традиционное бурятское воспитание. Я объясняю артистам: «Что тут непонятного? Здесь так, а здесь так». Они смотрят на меня и говорят: «У меня не было таких проблем в детстве, я не помню, чтобы у меня вообще были подростковые проблемы, я помню, что была школа, очень много физической работы, мне некогда было этим заниматься, мне некогда было даже подумать о том, чтобы поругаться с матерью из-за того, что она меня не понимает».

Кожина То есть сложно представить, что в бурятском театре может появиться спектакль о каком-то болезненном личном опыте?

Жамбалова Если это появляется, то должна быть очень мощная мотивация, необходимость в этом материале. Нужно заниматься своими проблемами, вытаскивать наружу темы, близкие нам и людям, которые на нас смотрят. Мы сейчас активно работаем на привлечение новой аудитории, но зритель не ко всему готов. Бывает, ты ставишь спектакль, или не ты ставишь, но хороший режиссер, очень умный спектакль, полезный опыт для актеров, но не работает, и ты не можешь затащить зрителя в зал, усадить его и заставить смотреть. Это обидно, потому что ты, как человек театральный, понимаешь, что спектакль классный. Мы как по минному полю идем, когда выбираем материал для постановки. Правда, за эти четыре года, пока я работаю, я вижу, что у нас появился новый зритель, его пока не очень много, но какая-то смена произошла. Это пытливый, умный молодой зритель. Причем сейчас появляется все больше русскоязычной молодежи, которая как-то особенно прониклась бурятским театром. Мне кажется, это, в том числе, связано с темпераментом, с распахнутостью души. Европейскому человеку все-таки проще воспринимать незнакомое, открываться новому опыту. Заинтересовать бурятского зрителя намного сложнее. Все будут очень долго думать, нравится им спектакль или нет. Наша молодежь сложно приходит в театр еще и потому, что стесняется, что не знает языка, боится чего-то не понять, хотя у нас есть наушники с синхронным переводом.

Вы, наверное, слышали, что малые народы сталкиваются с проблемой потери языка, и одна из миссий театра — его сохранение. Буквально недавно в ленте Фейсбука я прочитала, что хотят принять закон о необязательном изучении национального языка в национальных республиках. Все бунтуют, естественно, без языка мы потеряем национальную культуру окончательно. Правда, сейчас возникла какая-то хорошая мода на национальное, поэтому открылось много языковых школ, где изучают бурятский язык. В сумме все эти процессы влияют и на театр, мы должны как бы смотреть в окно все время, видеть, что там происходит. Проблема, связанная с языком, очень явная. Как только люди поймут, что надо перестать бояться того, что ты не знаешь, и начать движение навстречу, в театре произойдет скачок.

Май 2018 г.