Надежда Александровна Таршис начала преподавать у нас только на последнем, четвертом, курсе. Вела она преддипломный семинар. Но знакомство наше состоялось задолго до моего поступления в академию.

Собственно, тогда об обучении, о жизни в Петербурге и прочем речи не шло. Я работала в Театре для детей и молодежи в Кемерово. Как-то утром меня вызвал директор и сказал: «Янка, надо поехать на фестиваль, а я никак не могу: спектакли. Езжай ты. Там будет весело. Будет Надежда Таршис. Знаешь ее? Это такая типично питерская интеллигентная дама. Очень прикольная. Я ей сейчас позвоню», — сказал директор и ушел, по-видимому, звонить.

Н. Таршис и студенты О. Евсеева, Т. Кузовчикова.
Фото из архива Н. Таршис

Спустя две недели я уже ехала в Киров на первый в жизни театральный фестиваль. Было интересно… Но от Надежды Александровны я шарахалась, как, собственно, от большинства участников, потому что стеснялась-зажималась и существовала в состоянии перманентного ступора. Однако мое представление о «типично питерской интеллигентной даме» никак не согласовывалось с реальной Надеждой Александровной. Во-первых, она никакая не дама, ибо «дама» — существо женского пола, обремененное высокомерием и снобизмом, которые, по-моему, чужды Надежде Александровне. Во-вторых, ее жизнелюбие, остроумие и эрудированность сражают наповал. Разговаривая с ней, ты одновременно удивляешься, поражаешься, смеешься, даже не так — хохочешь, до слез, до желудочных колик — и осознаешь собственную пустоту, остро чувствуешь степень собственного незнания. Каждое ее слово влечет за собой цепочки других слов-фактов-воспоминаний-действий, так или иначе соприкасающихся с театром. Ничего не говорится в проброс. Даже шутки и те — о сцене или закулисье. От жизни к театру и обратно. Слова текут, льются с невероятной быстротой; мысль рвется, цепляется, петляет и изгибается, но, несмотря на все витиеватости, возникает четкая картина того, что пытается рассказать-объяснить-побудить и пробудить к представлению профессор Таршис. При этом единственное по-настоящему серьезное в ее речи — юмор, легкая ирония, лишенная колкости. Без них невозможно представить ни одной фразы. Это способ мышления такой — улыбающийся всему живому. Чувство юмора профессор Таршис не теряет никогда, как и присутствия духа. Даже упав в театре, сломав руку и заработав здоровенный синяк в пол-лица, она продолжает юморить, утверждая, что это все «безумно сценично и чрезвычайно театрально». Собственно, так оно и есть: и безумно, и сценично, и театрально.

Помню первый разбор спектаклей, на котором Надежда Александровна оппонировала критику из Москвы. В отличие от коллеги, судившего о просмотренном за неделю сухо, сурово и строго, она говорила о спектаклях, как о существах живых: спокойно, рассудительно. Не обвиняла и не порицала режиссера, а лишь аргументированно иллюстрировала свои — весьма редкие — недовольства более удачными с точки зрения театрального искусства примерами спектаклей, поставленных по тем же произведениям, но другими мастерами. Без дидактики и назидания она тем не менее критиковала воспитывая. С одной стороны, ты понимал и видел очевидные недостатки постановок. С другой — давались пути к их устранению или разрешению, это была критика на вырост. С третьей же — не возникало и намека на обиду, сплошная благодарность за тонкость, изя щество мысли; за уважение к проделанной режиссером работе; за подлинную любовь к театру, наконец. Никакого порицания или негодования, желание помочь — основной побудительный мотив. Это я сначала удивлялась, а потом в полной мере осознала: так разбирать спектакли — настоящее искусство, мастерство, овладеть которым могут далеко не все.

Помню, как, уезжая из Кирова, мы — Надежда Александровна, Марина Евгеньевна Корнакова и я — стояли на вокзале в ожидании поезда и Надежда Александровна увидела в киоске с сувенирами дымковскую игрушку, «очередную — совершенно прелестную — даму», как она выразилась, и влюбилась. «Надо срочно купить. Деньги же еще остались. Вы посмотрите, какие краски! Ну, прелесть же! Вообще, я, конечно, тащу все домой, ставлю… у меня дома столько всего, и все буквально забито, понимаете, но не могу остановиться! Как это можно упустить?!» И, не договорив фразы, бросилась вызволять расписную глиняную кировчанку, как только в киоске наконец появился продавец.

Е. Назарова, Н. Таршис.
Фото из архива Н. Таршис

Не будь в моей жизни Надежды Александровны, не было бы ничего. Ни переезда в Петербург, ни учебы в академии, ни знакомства с руководителем курса Евгенией Эдуардовной Тропп, ни работы в «Петербургском театральном журнале». Это она, приехав на фестиваль в Кемерово (куда уже не Молодежный, а драматический театр позвал ее в последний момент, и она сразу же согласилась, не спрашивая о деталях), возмущенно-весело сказала: «О чем вы вообще думаете, не понимаю?! Надо ехать в Ленинград, ой, то есть что я говорю, — в Петербург. Конечно, вы поступите». Поехала и поступила.

P. S. Как-то зайдя в редакцию, в ожидании такси, по обыкновению «в полном безумии», она, обратившись к Евгении Тропп, сказала: «Вам, Женя, хорошо: у вас, если что, есть Надежда», — имея в виду Надю Стоеву, помогающую Евгении Эдуардовне на семинаре. И после паузы, улыбаясь, добавила: «А я сама себе Надежда». Так и есть. Уникальная, надо сказать, Надежда. Единственная. Надежда не только себе, но и другим.

Яна ПОСТОВАЛОВА
Февраль 2015 г.