В каждом спектакле непременно светятся под софитами рыжие кудри Натальи Рогожкиной. Но только в них прячется озорство, только в них кутается счастье. Все героини Рогожкиной знают что-то, но тяготятся этим знанием, хотят им поделиться, чтоб стало легче. Их женское начало, стремясь к мужскому, противится, как это ни странно, его приближению. Слишком тяжело, когда рядом тот, кто причиняет боль. У Рогожкиной эта боль тиха. О том, что трудно, она умеет рассказать, не повышая голоса. Наверное, поэтому в нем есть отрешенность, нездешность.

У Натальи Рогожкиной нет повторяющихся из роли в роль жестов, запоминающейся мимики. Есть только интонация — убеждающая, настаивающая. Словно объясняются вещи очевидные, но собеседнику недоступные.

Слов не хватает, поэтому вместо них пробуют говорить руки. Тщетно. Невозможно это «что-то» объяснить на пальцах. У актрисы психологической Школы-студии МХАТ, ученицы Аллы Покровской, самые важные, «говорящие» моменты на сцене — владения тишины между двумя репликами.

В Наталье Рогожкиной есть бесплотность «Весны» Боттичелли. Мудрое спокойствие лба, глаза приветливые, но грустные. В них чистота — от боли, скромность — от природы. Не сразу угадываемая нежность во взгляде. Женственность — в светло-палевом отсвете кожи.

Рогожкиной не нужен гример. Макияж не сможет усилить эмоцию. Этому лицу подошел бы венок из полевых цветов.

Н. Рогожкина.
Фото В. Архипова

Рогожкина удивительно фотогенична. В мгновении запечатлевается главное. Зрительская память тоже становится фотографичной, избирательной. Важны не «пластический рисунок», а выражение глаз, уголки губ, тень от подбородка на шее. Сценограф «Легкого привкуса измены» Екатерина Кузнецова даже меняет профессию, становится фотографом. Крупные планы на боковых экранах — «кадры» роли. Катя—Рогожкина в объятиях табачного дыма, потом с мужем: лицо напряжено, глаза ждут и боятся ответа. Но его нет не только потому, что это фотоснимок. Мужчина не смотрит в ее сторону, не хочет видеть.

Наталья Рогожкина — актриса, которую можно не узнать. Не сразу приметить среди восьмилетних детей, с которыми она играет и смеется в «Татуированной розе» (режиссер Р. Виктюк). Прическа — рыжие узелки. Первые минуты — счастливые возгласы из-за кулис: «Ма-ма, ма-ма, я поймала двенадцать светлячков!» Роза—Рогожкина ловит в воздухе блестки, сама вместе с ними, вместо них светится. Через несколько мгновений — крик от боли: отец погиб в автокатастрофе.

Несчастье быстро взрослит и, как ни странно, отдаляет дочь от матери. Серафина — И. Мирошниченко безвольная и взбалмошная женщина. Но все-таки слова: «Мама, ты отвратительна», — Роза произносит без упрека, с ужасом.

Но скоро выпускной бал, и надо постараться забыть обо всем плохом. К тому же мама сшила такое красивое платье.

А в Джека, которого Роза приводит в дом, она еще не влюблена. Это только ее интерес к жизни, ко всему первому. В звонком голосе нет кокетства. Роза Рогожкиной и правда, кажется, совсем недавно узнала, что на свете есть мальчики.

После выпускного вечера, пока главного в жизни Розы, в ней не пропадает девчоночность. Она по-прежнему подвижна, сковывает лишь присутствие Джека. Осторожно приближается к нему, тот пробует обнять. Роза целует его, сама всего на свете стесняясь. Но не может не прикоснуться — слишком велико любопытство.

А день спустя, несмотря на то, что между ней и Джеком не происходит того, чего так опасалась Серафина, легкость Розы—Рогожкиной сменяется страхом. Джек уходит в море. «Джек, я буду ждать?..» У Уильямса в конце предложения восклицательный знак. В словах Розы—Рогожкиной такая неуверенность, что их трудно выговорить. В них еще и сомнение, от которого мурашки по коже: «Ты не любишь меня?»

Как и в других спектаклях Марины Брусникиной, в «Легком привкусе измены» (спектакле по прозе Валерия Исхакова) все подчинено пульсирующему ритму: выверенным, расчерченным жестам, мерному, кажется, посекундному цоканью женских шпилек, легкой стилизации под 60-е: солнечные очки и шелковые платочки на головах.

Все на грани приличия: одежда — обтягивающе открытая, в танцах — недвусмысленные телодвижения.

На Катином платье разрез до бедра — незачем скрывать стройные ноги. Поворот головы — рыжая копна чуть запаздывает, будто на замедленной съемке. Но даже в таком спектакле Катя Рогожкиной не может быть роковой соблазнительницей. Да и не получилось бы у нее. Ее собственная неверность, находящая оправдание в равнодушии мужа, непорочна, словно на нее дано благословение. Непорочна, но от этого не менее для Кати мучительна. Прошла не только любовь мужа, но и любовь к мужу. Он (в исполнении Максима Виторгана) неотесан, самодоволен, груб. В нем, кажется, и не могло быть любви. Значит, Кате страшно не оттого, что исчезло что-то настоящее, а потому, что вовсе его не было.

Катина история выделяется из многих. Две трети второго действия — про нее. На общей фотографии Наталья Рогожкина единственная, у кого взгляд устремлен вверх, а не в камеру. Лицо в полупрофиль к смотрящему. Вместе со всеми и чуть в стороне. И прозаический текст, несмотря на то, что стал сценическим, продолжает звучать бережно, вдумчиво, но «от третьего лица».

У всех героинь Рогожкиной есть другой, неписаный текст. Но услышать его не просто — не боится звучать в унисон с самим собой он только в песне, даже если она начинается со слов «Вот кто-то с горочки спустился…». Любви, пусть сперва и взаимной, никак не удается стать счастливой.

У героини спектакля «Новый американец» (постановка Петра Штейна, композиция Александра Марьямова по прозе Сергея Довлатова) в голосе неприязнь ко всему окружающему. Слова Натальей Рогожкиной «выучены», «рассказаны». «Характерность» — с оттенком приторности, пошлости. Каждая фраза искусственно удлиняется протяжными интонациями. В начале спектакля под голубым платьем у Лены черные чулки, которые как будто не разрешают быть самому платью цвета неба.

В следующей сцене Лена уже жена и уже в шерстяных носках. Голос становится естественнее, мягче, но в нем появляется усталость. Муж — писатель, которого не печатают, который пьет. В Довлатове — Дмитрии Брусникине нет опоры, а Лена—Рогожкина намного его моложе. Как быть?

«Кастрюля, полная взаимного раздражения, тихо булькая, стояла на медленном огне…». История не любви, а судьбы.

В Америке, куда они все-таки переезжают, он по-прежнему пропадает в командировках, уходит в загул, на ней же воспитание троих детей. Вечернее платье идет Лене, но она его носит дома, с мужем они не выходят в свет.

Н. Рогожкина (Елена). «Белая гвардия». МХТ им. Чехова.
Фото В. Баженова

М. Виторган (Муж Кати), Н. Рогожкина (Катя). «Легкий привкус измены». МХТ им. Чехова.
Фото Е. Цветковой

М. Виторган (Муж Кати), Н. Рогожкина (Катя). «Легкий привкус измены». МХТ им. Чехова.
Фото О. Черноуса

В «Белой гвардии» режиссера Сергея Женовача фонарные столбы будто распятия. Комната — груда вещей, неподвижна, предсмертна. Война выпивает все человеческое. Рогожкина впервые неженственна, и поэтому ее Елена Васильевна так неискренна. Она не хозяйка дома. Откуда взяться уюту — кремовые шторы не на что вешать, буржуйка холодная, чайник не греется. Хлопоты суетливы, но не от души. Совсем не по-домашнему расставляются тарелки и рюмки, складываются в чемодан рубашки.

В голосе неуверенность и детская обида, даже близкие люди сейчас чужие. Ни цветы, ни новогодняя елка не приносят радости. В доме, где идет снег, хвоя перестает источать праздник. В самом начале Елена— Рогожкина в теплой, но старушечьей шали. За ужином садится на угол стола — не быть больше замужем. Елене не до заигрываний Шервинского, они ей не льстят. Поцелуй — от безвыходности. И волосы у нее не золотые и даже не рыжие. Серо-бежевое платье обесцвечивает их, покрывает ржавчиной. Лишь свет свечи, зажженной в ожидании брата в полутьме у зеркала, как у алтаря, возвращает им природную позолоту.

Минуты на напольных часах, не страшась анахронизма, бегут быстрее, чем обычно. Лицо стареет на глазах. На нем — боль физическая, иногда приглушенная, иногда нестерпимая. Владимира Робертовича так не ждала («Муж пропал» — с выражением досады, как «Перчатку потеряла»). Кровные узы в этом спектакле Сергея Женовача важнее брачных.

В черном платье Елена еще бледнее и совсем худая. Готова ко многому, не готова лишь к худшему. Весть о смерти Алексея: инстинктивно, почти бессознательно она сжимает в объятиях сидящего на кровати Николку. Долго так стоит в темноте. На рыдания не хватает сил.

Но острый профиль смягчают локоны, а любовь Шервинского — сердце, и замуж Елена Турбина (в этом спектакле она как будто носит девичью фамилию) соглашается выйти не назло Тальбергу. Война заканчивается, значит, не может не вернуться желание быть любимой. Елена переодевается для новой жизни. В скромном, но нарядном синем платье, с играющими на свету сережками выходит с Леонидом Юрьевичем под руку…

В «Бабушкином празднике» (вторая часть спектакля «Пролетный гусь» в постановке Марины Брусникиной) у Рогожкиной роль из двух-трех предложений. Но это чуть ли не главная роль. Дальняя родственница «скромница тетя Люба» приехала из города на день рождения бабушки. Танцует нелепо, почти пародийно. Смотрит, как веселятся гости, завидует их любви и счастью и… сочувствует веселью. Она одна как будто знает, что это последний для бабушки день рождения, что скоро ее не станет. Ощущение праздника преходяще. От него это сострадание радости.

У героинь Рогожкиной, «еще до выхода на сцену», за плечами судьба, будущего же нет ни у одной из них. Поэтому зрители оказываются свидетелями переломного момента — попытки, всегда отчаянной, что-то изменить. Но горе не вызывает ожесточения. Нет ни на кого обиды. В несложившейся жизни кроме себя винить некого.

Финал «Пролетного гуся», в котором у Рогожкиной снова совсем небольшая роль. Актерские дуэты, сменяя друг друга, рассказывают по-астафьевски щемящую историю о молодой послевоенной семейной паре. Рогожкина появляется в самом ее конце. Глаза испуганно чего-то ждут. Радость для них нечаянный (от слова — «чаяние») подарок. Черты лица искажаются, пугают неприглядностью.

Наталья Рогожкина одна на сцене, за ней на темной стене — светлый столб света, бело-голубой, как сейчас ее лицо и шея. Трехлетний сынишка умер. И муж. И у Бога помощи нельзя просить, ведь раньше о нем не вспоминала… Надо самой, все самой, в том числе и умирать. О приготовлении веревки ее героиня Марина рассказывает по-медицински строго, докладывает. Но если дано горе и еще не дана вера, остается лишь надежда на ее обретение. «Все к добру», — голос уже мягче, спокойнее. Марина поднимается с пола. Теперь только песня. «И полечу я в дальни кусты, Там я напьюся божьей росы…»

Декабрь 2005 г.