Здравствуйте, дорогая редакция.
Я хочу рассказать вам одну историю, извиняюсь, что она не политическая. У нас, в поселке городского типа, политической жизни не бывает. У нас и такая-то жизнь почти отсутствует. Людям скучно, и они пьют и никуда не ездят — не на что.
Эта история о том, как в нашем безжизненном пространстве чуть не умерла учительница по русскому языку и литературе Татьяна Викторовна Черемных. Она ко мне взаимно всегда хорошо относилась, хотя училась я по ее предмету тоже плохо. Она меня даже звала Маугли, что я как лесной мальчик, которого воспитали волки. И она меня не отговаривала, когда я после восьмого класса ушла на почту.
Я немножко должна описать нашу дружбу с Татьяной Викторовной. Я люблю ее за начитанность и человечность и за помощь в трудную минуту. Когда много спустя у меня была личная драма (аборт), и я пришла к Татьяне Викторовне реветь, и все спрашивала: «что мне делать? что мне делать?», то Татьяна Викторовна дала мне немножко пореветь, а потом вдруг закричала на меня.
Татьяна Викторовна кричит очень редко и шепотом. То есть, когда она орет, то, наоборот, она переходит на громкий шепот. Когда она один раз увидела, что мальчишки спрятали бутылки из-под портвейна в старинный рояль у нас в школе, то она кричала шепотом: «Как только рука поднялась? Что за холуйство?» И они стояли друг против друга, как жители с разных планет: Татьяна Викторовна держала ладошку, как подаяние просят, трясла ей и допытывалась у пацанов, как у них, у холуев, рука только поднялась. (Она «холуями» ругается, это у нее самое страшное слово.) А они смотрели на нее и не понимали, чего такого?
Но я не дорассказала. Я, значит, реву и повторяю, «что мне делать». А она как крикнет шепотом: «Жить дальше!» Я даже захлебнулась и реветь остановилась. И она меня стала поить чаем. Не скажу, что я сразу стала веселая, но Татьяна Викторовна поставила передо мной серьезную задачу, и у меня как бы появилось дело — «жить дальше». Татьяна Викторовна овдовела давно. Детей у них своих не было, и она была хорошая учительница. От ее равного отношения я не боялась с ней спорить, и у нас даже были целые дискуссии.
Например, мы спорили о том, что меняются принципы или нет. Татьяна Викторовна считала, что есть принципы, которым изменять нельзя; может, только перед лицом смерти, и то не всегда. Она говорила, что дожила до времени, когда должна не учебную программу выполнять, а долбить только, что врать стыдно, чужого брать нельзя, слово надо держать и т. д. А я ей говорила из окружающей жизни, что все это, конечно, красиво, но зажиточно и весело живут те, кто это нарушает, и значит, жизнь изменилась и требует другого, и смотреть на это надо не по-книжному, а по-честному. Татьяна Викторовна говорила что-то про звездное небо и нравственный закон, видимо, намекала на Бога, но споры наши тогда ничем не кончились.
Дальше началась эта история, которой я хочу поделиться с вами, дорогая редакция, но я должна немножко описать свою работу на почте. Почта у нас маленькая, но работа живая. Мне стало лучше, чем в школе, даже запах разогретого сургуча мне очень нравится. Я делаю различную работу, как-то: в окошке сижу, посылки принимаю, квитанции выписываю, а то периодические издания по адресам сортирую, а когда и «до востребования» выдам, но я и по участку ходила. Трое людей в поселке выписывают помногу периодических изданий. Среди них и Татьяна Викторовна, которой я сама почту ношу. Она вдова, и я помогаю ей по хозяйству, потому что она очень полная и сердечница. Я вам путанно пишу, но сейчас вы поймете всю картину и расположение людей.
И вот начали приходить письма «до востребования» на имя, например, Юденича Игоря Казимировича. Фамилия — вымышленная, но похожая, чтобы вы поняли, что все его имя было приметное и необычное. И вот одно письмо, другое, третье, а он за ними не идет. Населенный пункт у нас, я говорила, маленький, и где он живет, узнать было просто, тем более, он недавно приехал, а у нас все на виду. Я пошла когда к нему с журналами, то сказала: «Игорь Казимирович, вам там письма до востребования приходят — принести?» Он спросил: «Откуда?» Я сказала: «Там обратного адреса нет, но штемпель стоит „Омск“». Он сказал: «У меня в Омске больше никого нет». Я говорю: «Они же через месяц „под нож“ пойдут». Он сказал: «Пусть пойдут. Возьмите их себе, милая девушка», — и дверь закрыл.
Я, конечно, сначала и не думала их брать, но, во-первых, он мне как бы разрешил, а во-вторых, честно сказать, мне стало интересно, потому что пришло уже третье письмо. Дорогая редакция, не осуждайте меня, потому что я потом за это получила урок.
Я взяла с собой домой письмо, у которого кончился срок востребования, и сразу поняла, что эта женщина этого Казимировича очень любит и переживает, что он уехал. Она там даже вроде стихи написала. Я немножко выпишу.
Я говорю тебе «зима»,
Я говорю тебе «люблю»,
И мой подтекст
В точности соответствует моему тексту.
…я говорю тебе «здравствуй»,
что означает «живи и будь здоров»,
И протягиваю тебе правую руку,
чтобы ты понял, что я безоружна.
Нескладно, конечно; она не умеет стихи сочинять, но видно же, что любит. Мне вот видно. И она от него ничего не требует, что неправильно, я это знаю на базе своего опыта. Я почему привожу отрывки из чужих писем — эта женщина этого не узнает.
Или вот в дальнейшем она пишет, что она, мол, не умеет без него жить и ей надо только одного: чтобы он ее простил и упереться лбом в его ключицу. Такая вот у нее мечта небогатая. Потом она писала, что «на всякий случай даю прощальный концерт». Ну и дальше описание про любовь, что я приводить не буду.
И как-то я стала за нее бояться и после чтения второго письма решила рассказать о ней Татьяне Викторовне. Мол, может, поддержать ее как-нибудь, а то еще сделает с собой что-нибудь? По телефону хотя бы поддержать. Она там, в письме, номер написала. Татьяна Викторовна орала на меня шепотом несколько минут, хотя я ей в подробностях все объяснила: и что обратного адреса нет, и что этот Юденич мне разрешил. Она на меня так шептала и трясла передо мной ладошкой, что чужие письма читать — это холуйство, и «низость», и «Как ты объяснишь человеку, спасатель ты дубинноголовый, что ты хамски читаешь его письма?». И называла уже не Маугли, а питекантропом. Я даже обиделась от стольких ругательств и долго к ней не заходила. Я продолжала читать эти письма еще три раза. Там начали мелькать планы об отъезде. Она собралась в Америку и целые листы писала по-английски. Она писала, что ей нечего брать с собой из этой страны, кроме знания английского. И в последнем письме я поняла одно предложение по-русски, и слово love, и слово The end.
Потом письма перестали приходить. Я подождала еще немножко и пошла к Татьяне Викторовне. Она мне обрадовалась и поила чаем, но про письма все-таки строго спросила, она человек прямой. И я неохотно так говорю: «Нет больше писем. В Америку она уже, наверно, уехала, эта женщина». Татьяна Викторовна переспросила: «В Америку?» А я ответила: «Она написала, что страна хорошая и что если будет ее кто-то спрашивать, то велела говорить, что она, дескать, в Америку уехала». Татьяна Викторовна помолчала, потом вдруг сказала: «Господи милостивый!» — и пошла к стеллажу с книгами. Достала какую-то книжку, полистала и мне показывает. И я читаю: «Место хорошее; коли тебя станут спрашивать, так и отвечай, что поехал, дескать, в Америку». Татьяна Викторовна спрашивает: «Так в письме написано?» А дальше в книжке я вдруг вижу: «И приставил револьвер к своему правому виску». У меня что-то внутри как ухнуло вниз, я подняла глаза на Татьяну Викторовну и говорю: «Так». И мы надели тапочки и побежали.
Мы бежали, сначала не понимая, куда и зачем. Потом я догадалась, что бегу к этому Игорю Казимировичу. Оглянулась на Татьяну Викторовну, а она отстала сильно и бежит, вся трясется, — она же полная очень. Щеки трясутся, и груди бюста, и тут же сразу живот. И красная вся. А тапочки у нее, наоборот, маленькие, и она ими перебирает и думает, что быстро бежит. Я опомнилась, посадила ее на лавку, велела ждать и одна к нему побежала.
Он открыл. Я подумала: «А, наплевать»! И говорю: «Она вас очень любит, эта женщина из Омска!» Он говорит: «И как мне теперь встать?» Я закричала: «А если она застрелится?» Он говорит: "Из чего, из косметички?» Я гляжу, а он вроде с похмелья, и лицо у него неприятное; он понял, что я письма читала, и ненавидит меня сейчас люто, и я побежала по лестнице вниз.
Татьяна Викторовна меня ждала смирно на лавке. И я велела ей тихонько идти домой, а я только возьму у себя дома письмо с телефоном и приду. Меня дома наругали, что я домой только ночевать — все бы только у учительницы сидела. В общем, я отбрехалась, но время потеряла.
Прибежала к Татьяне Викторовне, она еще и не отдышалась, и мы стали звонить мне на почту, чтобы узнать у девчонок омский код. И все это вместо того, чтобы дать Татьяне Викторовне какие-нибудь капли. И вот мы набрали омский номер.
Теперь вы сами подумайте, дорогая редакция, что вы будете говорить человеку, который вас в глаза не видел, у которого вы прочитали личную переписку и боитесь, что он задумал нехорошее, но точно еще не знаете. Причем вы не знаете имени, потому что она подписывалась «килькой». В первых письмах «килька», а потом — «анчоус». И как к ней обращаться? Подумайте, подумайте, я серьезно говорю. «Здравствуйте, килька, даже не думайте застрелиться!» — так что ли?
Татьяна Викторовна не разрешила мне говорить, чтобы я не наломала дров. Я слышала только половину разговора, то, что Татьяна Викторовна говорила, пока я трубку не перехватила.
Сначала она долго просила прощения — всю жизнь меня это в ней удивляет: извиняться, когда ни ухом, ни рылом… Потом через пень-колоду объяснила, что ей нужна знакомая Игоря Казимировича, которая в Америку уезжает. Потом они долго кружились на месте, кто такая Татьяна Викторовна. «Нет, не из визового отдела, нет, не из компетентных органов…» Потом Татьяна Викторовна, тоже с кучей извинений, выговорила, что в курсе содержания «одного письма», и что случайно ли текстовое совпадение, и оно ее встревожило и т. д. Потом у Татьяны Викторовны изменилось лицо, и она стала бормотать: «Я вас понимаю… я вас понимаю…» И я схватила трубку. Эта килька кричала на Татьяну Викторовну, что пропадите вы тут все пропадом, если каждой б… и поменьше надо читать и Достоевского, и особенно чужих писем — все равно не в коня корм, и будьте вы прокляты, хамы. Я сказала: «Не ори, дура! Живи дальше» — и трубку положила, потому что Татьяна Викторовна тихо сказала: «Сбегай, Маугли, пожалуйста, за Катей». Катя — это медсестра через дом. Катька сделала укол, и мы вызвали скорую. Татьяна Викторовна стеснялась, что ее несут на носилках, и извинялась за свою «грандиозную фигуру». Теперь она в больнице — это был инфаркт. Положение тяжелое, но стабильное.
Татьяна Викторовна говорит всегда: «Не надо заламывать рук, надо делать верные выводы». Вывод просится какой? Если в жизни одни изменяют, а потом уезжают с Родины, а другие не прощают, и не верят любви, и даже не позволяют такого пустяка, как упереться лбом в ключицу, а еще совсем другие читают чужие письма (я своей вины не снимаю), и все орут друг на друга и проклинают с сердцем, и в такой жизни не выживают такие татьяны викторовны, от которых всем только польза…
Вывод просится, что надо жить дальше, дорогая редакция.
Ошибки исправляла Нина Звягина
Комментарии (0)