Екатерина Гороховская. Чем живет сегодня народный артист России Петр Семак?

Петр Семак. Только Лиром, больше ничем. Я даже не играю «Жизнь Ильи Ильича», там уже сделали замену, с «Аркадией» та же история, никаких съемок… Лир, Лир, Лир. И днем, и ночью.

Е. Г. И какие у вас с ним складываются отношения?

П. С. Хорошие… Этот старичок, оказывается, моложе всех по духу. Нас смотрела англичанка на предмет гастролей «Лира» в Англии. Она видела много Лиров и сказала, что эту роль играют обычно актеры почтенного возраста, они очень бодро начинают спектакль и постепенно становятся все тише и тише, к середине спектакля они уже почти умерли. А у нас наоборот (смеется).

Е. Г. Ходят слухи, что вы используете необычный перевод…

П. С. Да, прозаический. И я уже привык, хотя поначалу это казалось довольно диким. Дина Додина сделала подстрочный перевод Шекспира, очень подробный, дословный, буквальный. И потом мы его обрабатывали, переделывали…

Е. Г. Шекспир в подстрочнике очень такой материальный, грубый…

П. С. Да, там есть и грубость… Но сейчас вокруг такое творится, что наша грубость — просто детский лепет по сравнению с тем, что мы наблюдаем. Но это интересно, безумно интересно. Я такого никогда не то что не играл — не репетировал.

Е. Г. А как произошло утверждение на роль? Я знаю, что у вас в театре актеры пробуют по несколько ролей, делают заявки…

П. С. Ну, это, скорее, не заявки. Происходит это так. Лев Абрамович говорит: «А вот теперь Игорь Юрьевич Иванов попробует Лира, а теперь Сережа Козырев, Саша Завьялов…» Я и Эдгара какое-то время репетировал, и Эдмунда, и Корнуэлла. То есть мы все всё пробовали, по многу раз, это такой способ репетирования. Потом в какой-то момент режиссер уже определяет, кто кем будет. И вот, через два года жизни… Лир.

Е. Г. Сейчас немногие могут себе позволить так долго репетировать, это как-то несовременно, сейчас все делается очень быстро…

П. С. Поэтому редко получаются хорошие спектакли. Нет, наверное, может получиться и хорошо, если быстро репетировать, но я убежден, что такие спектакли быстро умирают. Потому что замес слабый, не на чем расти. Почему спектакли Додина так долго живут? Потому что делается основательный замес, на котором можно расти годами. Пример тому «Братья и сестры», «Бесы»…

Е. Г. То есть вы — убежденный сторонник такого репетиционного способа.

П. С. Да. Потому что иначе скучно. Сыграли премьеру, прошло какое-то время, и уже скучно играть спектакль… И партнеры скучают, и ты, потому что не заложено что-то основательно, глубоко.

Е. Г. Каковы ваши ощущения по поводу современного театрального процесса?

П. С. У меня грустные ощущения. Идут бесконечные споры, особенно у нас, в России, нужен ли репертуарный театр. До сих пор решить не могут. Лев Абрамович стоит до последнего на той позиции, что репертуарный театр необходим, и не только в России. Тут как-то в связи с этим я вспомнил интервью Евгения Леонова, который еще в 92-м году, когда стало развиваться антрепризное движение, сказал, что началась какая-то вакханалия. Ведь мастерство актера шлифуется даже не годами, а десятилетиями! И шлифовать его можно, только работая в одном театре, играя по три-четыре премьеры в год. Мастерство ведь шлифуется не в одной роли, одна роль подпитывает другую. И все, что он говорил, правда. Когда мы репетировали «Бесов», я стал по-другому играть «Братьев и сестер», «Повелителя мух». Все настолько взаимосвязано! И, может быть, только к годам 50–60-ти появится у Семака мастерство, за которое у зрителя не стыдно будет просить деньги.

Е. Г. Вспомним слова из пьесы Стоппарда «Аркадия»: «Само понятие о времени стало другим…». Сейчас все ускоряется, и есть ли у современного актера эти десятилетия на шлифовку своего таланта, это же пропасть времени!

П. С. Время всегда одно и то же. Это все вранье, что время ускоряется, полное вранье. Это оправдание нежелания трудиться. Ей-богу. Ни у кого не хватает терпения, все хотят очень быстро заработать и быстро прославиться. Алиса Бруновна Фрейндлих замечательно сказала в каком-то интервью, что это профессия не спринтеров, а стайеров, нужно замахиваться на длинную дистанцию. А что говорит Нина Заречная у Чехова об актерской профессии…

Е. Г. «Умей нести свой крест и веруй…»

П. С. Да-да. Веруй, что когда-нибудь все соединится — мастерство, успех, удовольствие, которое будешь получать от своей игры, от встречи со зрителем…

Е. Г. Чем, в таком случае, был продиктован ваш порыв, когда два с лишним года назад вы уехали в Москву?

П. С. Обидой. Был внутренний конфликт с дирекцией, непрямой конфликт со Львом Абрамовичем… Актерская такая обида — там пихнули в массовку, там стражника играть… Так все копилось, дошло до критической точки, и хватило какой-то ерунды, размолвки с администрацией. А тут еще Олег Павлович Табаков все время звонит: «Так, может, к нам, во МХАТ?» Соблазн большой. А тут еще и денег нет. И Я рванул: «А вот поеду всем вам назло в Москву, чтоб вы знали, как без меня плохо!» (Смеется.) Но я так до конца и не уехал, я же все равно играл все свои спектакли, кроме «Звездного мальчика», перешел на контракт с театром и мотался между Москвой и Питером.

Е. Г. И что произошло в Москве?

П. С. Ничего такого не произошло, просто я понял, что я там не приживусь.

Е. Г. Почему?

П. С. Суета… Суета, да еще эти мотания туда-сюда. Да и работы интересной для меня там не было. Ну, сыграл одну комедию с Олегом Павловичем… Вводился на роль Императора в «Амадее», но так его и не сыграл. Потому что уже тогда понял, что что-то не то делаю. Я распрощался с Москвой, вернулся, и тут же начались репетиции «Дяди Вани». И мне было предложено сыграть дядю Ваню. Какой же дурак откажется от такой роли? Так вот побегал Семак полгода и прибежал обратно. Правда, дядю Ваню так и не сыграл. (Смеется.)

Е. Г. Зато получился замечательный Астров…

П. С. Да, роль замечательная. А потом, я так подумал — дядю Ваню я еще успею сыграть, а вот Астрова — надо торопиться.

Е. Г. Что тогда насчет ваших петербургских «побегов на сторону» — «Аркадия», «Жизнь Ильи Ильича»? Так сложились обстоятельства или была все-таки внутренняя потребность?

П. С. Конечно, была потребность. Это я сейчас два года репетирую Лира, а ведь были моменты в моей биографии, когда я вообще ничего нового не репетировал, по пять лет. Лев Абрамович мало ставит, с этим ничего не поделаешь, такой человек, такой художник, и он имеет на это право. А артист устроен по-другому. Когда долго ничего нового не репетируешь, начинаешь «закисать». Тогда хочется сыграть еще где-нибудь что-нибудь, и всегда что-то предлагают. И когда Игорь Коняев предложил сыграть Обломова, я, конечно, не смог отказаться — такая роль! Остался в тот год без отпуска, но мы выпустили спектакль.

Е. Г. Если перенестись на много лет назад, когда вы закончили ЛГИТМиК… Каким был тогда Петр Семак, на что надеялся, чего ждал и насколько сбылись его ожидания?

П. С. Да на что я мог тогда надеяться? Я рассчитывал только на себя, и не на кого мне было больше рассчитывать. Безумно хотелось играть Шекспира, с самого детства. Но я так тогда его и не сыграл. Только в 98-м году возникла «Зимняя сказка». Я всем рассказываю один анекдот. Когда мы были с «Зимней сказкой» в Англии, в Брайтоне, на спектакль пришел Пол Скофилд. С ним был еще мой знакомый артист Александр Добчев, любитель пошутить. И после спектакля мы с Сережей Власовым к ним подошли. Скофилд стоял где-то в сторонке, мы его не узнали, даже внимания не обратили. А Добчев упал перед нами на колени и стал кричать, что мы великие русские актеры, а мы упали на колени перед ним и стали кричать, что, мол, сам такой… Дурачились так, потом поднялись, и Саша говорит: «А вот это действительно великий артист. Познакомьтесь — Пол Скофилд». Я так до конца и не поверил, думал, что нас разыгрывают. Он тогда сказал много хороших слов, потом задумался и произнес: «Надо же, я всю жизнь играю Шекспира, сыграл все роли, кроме Леонта из „Зимней сказки“». А я ответил: «Надо же, я всю жизнь мечтаю играть Шекспира, а пока сыграл только Леонта из „Зимней сказки“»… (Смеется.) А потом через три дня позвонил Лев Абрамович, которого с нами не было, и первый его вопрос был: «Правда, что приходил Пол Скофилд и упал на колени перед Петей Семаком?» Мы не стали его разочаровывать, он, по-моему, до сих пор находится в заблуждении… Так вот, я мечтал всю жизнь о Шекспире. Я как-то так в профессии шел… И ведь в театральный попал случайно, сдуру, что называется. Приехал в Харьков после школы и поступил. Сначала мне казалось, что стоит только поступить, и ты уже артист — кино, цветы, гастроли, слава… Потом все-таки хватило ума в 19 лет понять, что это профессия самоотверженных тружеников. Потом услышал, что Кацман в Ленинграде набирает курс, и я помчался к Кацману. Поступил, тяжело учился, бросал, отчаивался… Меня всегда удручало и пугало то, что каждый вечер в семь часов я должен выходить на сцену и плакать, смеяться, развлекать… А если у меня нет вдохновения? А я обязан! Ведь зритель уже билет купил. И это меня просто убивало. Мне не хватало внутренней самодисциплины быть готовым к этому всегда. Как самурай, который всегда готов умереть, актер должен всегда выйти и сыграть. Понадобились годы, чтобы примириться, понять, что этой профессии нужно служить. Как самурай служит своему господину.

Е. Г. Что актерская профессия отняла у вас и что подарила?

П. С. Она отняла у меня нормальную человеческую жизнь. Когда встаешь, идешь к 9-ти на работу, возвращаешься домой, общаешься с семьей, хорошо ужинаешь, вовремя ложишься спать, и так каждый день.

Е. Г. Ни за что не поверю, что вы мечтаете о такой жизни…

П. С. Поскольку я такой жизни не знаю, я иногда думаю, что, может, это и есть настоящая жизнь… И завидую тем, у кого она есть.

Е. Г. А что актерская профессия вам подарила?

П. С. Прекрасное безумие каждого дня… Возможность самовыражения. Моменты, когда чувствуешь, что весь зал замирает, потому что ты как-то так сыграл, так посмотрел… Когда все сходится, когда включается твоя актерская интуиция… Можно годами играть спектакль и вдруг, сидя у себя дома, извините, на толчке, вдруг понять, что ты делал все не так, и вдруг почувствовать — как надо, потом проверить это на сцене и ощутить через партнеров и зрителей, что догадка твоя правильная…

Е. Г. Много было таких моментов в вашей жизни?

П. С. Впервые это было еще в Харькове, когда я учился на втором курсе. Тогда один студент репетировал с нами современную по тем годам пьесу, мы играли историю про выпускной вечер, любовь, выяснение каких-то отношений. Долго репетировали, и потом, перед показом, я вдруг понял, что все это неправильно, и сыграл по-своему. И чувствовал, что теперь-то все сошлось! Студенту тогда пятерку по режиссуре поставили, обо мне заговорили как о перспективном студенте. А он вечером напился в общежитии, пришел и обложил меня матом, кричал, что я ему все запорол и ни один режиссер со мной работать не будет… Потом такой же случай был на «Братьях Карамазовых», но Аркадий Иосифович Кацман мягче отреагировал. «Вот видите, Петя, когда вы хотите — вы можете!»

Е. Г. Вас никогда не смущало, что актер временами смотрит на окружающих людей как на материал? Люди по-настоящему плачут, страдают, а он смотрит и думает: «Это в копилку…»

П. С. Нет. Я разделяю эти вещи. Я реагирую на происходящее как обычный нормальный человек. Это уже потом, на репетиции может что-нибудь всплыть и дать толчок воображению. Вот недавно я шел по улице, и впереди меня шла женщина — совершенно нормальная на вид. Она просто шла, не строила из себя сумасшедшую, но на каждого встречного тихо лаяла: «Тяв! Тяв!» Это же потрясающе! Человек просто избрал для себя такой способ общения с миром. Я смотрю на нее и реагирую как обычный человек, но знаю, что это стоит запомнить… Все, что я успеваю заметить по дороге из дома в театр и обратно, питает воображение, но я же не маньяк, просто нет в мире ничего интереснее людей…

Е. Г. Чем еще вы «подпитываете» себя? Вы практически не выходите из театра, общаетесь с одними и теми же людьми…

П. С. Это действительно так… Но вот, например, у нас в «Лире» репетируют студенты Льва Абрамовича, молодые актеры. У них мало опыта, но такой огонь в глазах: «Ух, мы щас как сыграем!» Вот эта энергия очень заражает, начинаешь как-то сразу, по-стариковски, подтягиваться…

Е. Г. Ну уж, по-стариковски…

П. С. (смеется). Тут на репетиции Галендеев сказал мне: «Да, Петя, 80 лет вам никак не дашь… Но на 70 уже тянете…»

Е. Г. Раз уж мы вернулись к Лиру… Говорят, что человек измельчал, измельчали чувства, мысли… А Шекспир — это большие страсти больших людей, титанов…

П. С. Мы тоже на начальном этапе работы заблуждались, что нужно какую-то крупную трагическую фигуру… Ерунда все это. Живой человек, 80-летний старик, он все понимает… Что он старый, дряхлый, помирать скоро, и что дочери его любить сильнее, чем своих мужей, не могут… Королевство? Да что королевство, его с собой туда, наверх, не возьмешь. А если Лир вдруг выпучивает потрясенно глаза: «Как?!!! Они меня не любят?!!!», то он сразу получается глупым. Нет, он все понимает, до таких лет дожил, и когда старшие ему клянутся в любви — смотрит и думает: «Врут… ведь врут…»

Е. Г. За что же он тогда изгоняет Корделию?

П. С. …А ты думаешь, это легко принять? В этом трагизм человеческой природы — все понимаю, но принять не могу! Но это нормальная человеческая природа, а не какие-то там «трагические страсти». Не так легко согласиться с тем, что ты стар, скоро умрешь, не бороться с законами природы. От этого и происходит бунт Лира. И ведь он сознает, что так нельзя, и он хотел бы вести себя разумно… Но он ведет себя как капризный жених. Я и у Шекспира нашел фразу — ее, к сожалению, вычеркнули, потому что мы сильно сократили пьесу, — где Лир говорит, что он умрет, как жених, стойко.

Е. Г. То, что вы репетируете Лира, как-то повлияло на ваши отношения с собственными детьми? Или наоборот?

П. С. Нет… Мои отношения с дочерью — исходная точка. Все остальное, и самое интересное, создает воображение. Не было у меня такой ситуации с дочерью, как в «Лире», таких реакций, это ничего не дает… Но какие-то секунды — как она вдруг на меня посмотрела, например, — это толчок, и он может разрастись в бурю, которая случается в пьесе «Король Лир». Когда человек вдруг, став никем, став нищим, осознает то, чего не мог осознать, пока был на вершине власти. Это пьеса таких перепадов… Например, Эдмон, который снизу стремится вверх. Талантливейший па-рень, но — незаконнорожденный! И ничего не поделать! И он теряет все. Это природа молодости, амбициозная, тщеславная, самолюбивая, но и правдивая. И Корделия говорит: «Так молода и так правдива». Это правда молодости, и от нее никуда не деться. И я таким же был — как ляпну отцу что-нибудь… Шеспир же не зря выводит семьи: Глостер и его сыновья, Лир и его дочери. Тема поколений, она всегда была и будет важной. И как болезненно происходит эта смена поколений…

Е. Г. Спектакль будет об этом?

П. С. Мне трудно говорить, о чем он будет. Он будет… обо всем. Но, в любом случае, это будет очень интересно. Наверное, кто-то его не примет, и даже очень активно не примет… Знаешь, еду я как-то после репетиции, частника взял, сил уже не было. И вот мы едем с ним, едем, и вдруг он говорит: «Вы, наверное, в театре работаете?» — «Да, а как вы догадались?» — «Молчите». Я говорю: «Да, правда, уже наговорился сегодня…» — «А что вы репетируете?» — «Лира». — «А-а-а, ну я-то к вам не приду». (Смеется.)

Е. Г. Расскажите о ваших самых сильных театральных впечатлениях за последнее время.

П. С. Я, к сожалению, так мало смотрю… Вот, например, спектакли Някрошюса. Ни одного не видел, к своему стыду. Из последних сильных впечатлений… Я видел в Москве, в «Табакерке», спектакль Карбаускаса и актера Смолякова в роли Лицедея. Замечательный актер! Я действительно испытал удовольствие от актерской игры, режиссуры, энергии, которая шла со сцены. И — Леша Девотченко. Я всем говорю, что Леша Девотченко — это явление, которым наш город должен гордиться. Как он репетирует Шута, Катя… Какой он партнер! Это такая редкость в театре… Это что-то. Он выходит на сцену, мы встречаемся глазами, и не скажу, что мне легко, но так интересно!

Е. Г. Из чего складывается настоящее партнерство на сцене?

П. С. Я думаю, личные отношения определяют многое. Просто хорошие отношения друг с другом. Хотя, может быть, они могут быть и плохими… Но отношения важны. Вот Сережа Козырев репетирует Кента. Я долго не вижу Сережу Козырева, а вижу какого-то Кента. Наконец Лев Абрамович не выдерживает и кричит: «Но вы же не видите Сережу!» И до меня доходит: «Это же Сережа! Кент — это Сережа!» И все становится на свои места. Это очень важно — не играть каких-то там придуманных Лира и Кента, а искать живые человеческие отношения. Это тем более важно в нашей постановке, потому что у нас голая сцена, Боровский замечательно там все придумал. И если между актерами ничего не будет происходить, то ничего не будет.

Е. Г. Что вас возмущает в жизни, чего вы не можете принять?

П. С. Деспотизм (смеется).

Е. Г. …Сказал артист Семак, сидя в застенках Малого драматического театра — Театра Европы…

П. С. С деспотизмом невозможно примириться. Но я примиряюсь, потому что Лев Абрамович — талантливый человек. Я иногда ставлю себя на его место, тогда начинаю понимать, почему он так требователен, иногда даже жесток к актерам. А как добиться от них того живого, подлинного, что должно потрясать зрителей?

Е. Г. Это не ломает человечески? Ваш театр оброс слухами, что, мол, все актеры больные, сумасшедшие, с сорванными спинами и посещают сеансы психотерапевтов…

П. С. Да, так говорят больше всего об актерах нашего театра, думаю, потому, что мы больше на виду. Но я убежден, что и в других театрах, где нет Льва Абрамовича, где деспотизм не оправдан талантом или деспотизма нет совсем, актеры тоже ходят к психотерапевтам и другим врачам, там свои болезни, свои срывы. Это изначально заложено в профессии. Она трагична по своей природе. К какому-то моменту своей жизни человек должен в профессии чего-то достичь. А если не достигает — он ломается. Кто-то переламывает ситуацию, а кто-то так и не может смириться с тем, что он не Аль Пачино, не Де Ниро… Это жестокая профессия, ничего с этим не поделаешь.

Е. Г. Давайте попробуем определить, что для вас — важнейшие составляющие актерской профессии.

П. С. Интуиция. Партнерство. И терпение… Нужно учиться терпеть. Но это приходит с возрастом. В моменты отчаяния вдруг понимаешь — деваться больше некуда. Мне-то уж точно, я уже в силу возраста никем другим стать не смогу. Наверное, можно и в 70 лет все бросить, сесть, например, к телескопу и начать звезды считать, делать какие-то записи. Но это нужно захотеть. А я уже не хочу. Раньше еще были моменты, когда я хотел все бросить, что-то радикально изменить. Сейчас уже не хочу. Мне настолько интересно… Интересно, а что я буду после Лира играть?

Е. Г. Это был следующий вопрос…

П. С. Я так долго жил одним Лиром… Я бы сейчас после него Достоевского сыграл.

Е. Г. Вас все-таки тянет в сторону трагедии…

П. С. Ты знаешь, пока я долго изображал из себя трагического Лира, у меня ничего не получалось. Вот буквально на последних репетициях я понял, что играть трагизм просто категорически нельзя! Любая трагедия — греческая, а тем более шекспировская — требует такой эксцентрики, такого чувства юмора! Если сцена с Шутом не будет вызывать гомерического хохота в зале — ничего не произойдет. Если я буду все время только плакать, в зале никто плакать не будет, а зачем? «Он уже и так рыдает, чего я еще буду…» А что, Достоевский так уж трагичен? Да у него постоянно смешно, гомерически смешно! «Братья Карамазовы», «Идиот», «Бесы»… Обхохочешься!

Е. Г. Есть ли у вас девиз, который ведет вас по жизни?

П. С. Девиза нет… Есть упрямство. Я упрямый. Наверное, на этом и держусь. Если уж я что-то захотел сделать, то пока не сделаю, успокоиться не могу. Я даже не знаю… такие слова… это в пионерии у нас были девизы…

Е. Г. Я имею в виду тот огонек, о котором говорит Астров, если он есть, то не замечаешь «ни усталости, ни веток, которые бьют тебя по лицу…» Что спасает в критические моменты жизни?

П. С. …У меня был тут срыв на «Лире», когда я перестал что-либо понимать, устал. Я стал внутренне ловить себя на том, что испытываю страшное раздражение по отношению к режиссеру. Не успел я в роли укрепить что-то одно, как тут же все меняется. То «зерно» Лира — Сталин, и вот ходит по сцене такой старый медленный Сталин. То вдруг нет, «зерно» Лира — кровосмешение. Додину рассказали про Параджанова, он сидел в тюрьме со стариком, который убил своего зятя. Этот старик жил со своей дочерью лет с 12. Потом выдал ее замуж, она стала бегать к отцу, зять их застал. И отец убил его, и нисколько не жалел. Лев Абрамович очень вдохновился, и начали мы репетировать в эту сторону. Это было что-то… Ну и в какой-то момент я срываюсь, Додин тоже срывается, я ухожу с репетиции, Лев Абрамович кричит: «Петя, возьмите себя в руки, что такое!» А я не хочу брать себя в руки! Оделся, вышел, погулял… О чем я думал тогда, какой девиз у меня был в этот момент в жизни? Действительно критический момент. Потому что Лев Абрамович мог всерьез обидеться, потому что нельзя себя так вести, всем трудно… Вот я походил, отошел, позвонил, вернулся. А что еще оставалось?

Е. Г. Мы снова возвращаемся к терпению…

П. С. Да… Я погулял, проветрился, пришел в себя. А лечит всегда работа. Как только начали репетировать, все стало на свои места. Но взрывы такие тоже, наверное, нужны, это внутренний процесс, часть твоей актерской работы… И режиссерской тоже. Додин ведь не только деспот. Как мы работаем над ролью, так же он работает над спектаклем. У него ведь нет сразу окончательного замысла, когда остается только всех развести… Вместе копаем.

Е. Г. Напоследок хочу предложить вам что-то вроде игры. Я начинаю предложение, а вы, не думая, должны его закончить.

П. С. Попробуем…

Е. Г. Я — …

П. С. Мальчик.

Е. Г. Мой возраст…

П. С. Мальчик.

Е. Г. Больше всего на свете я люблю…

П. С. Женщин.

Е. Г. Больше всего на свете я ненавижу…

П. С. Себя.

Е. Г. Больше всего на свете мне не хватает…

П. С. Любви.

Е. Г. Люди, окружающие меня, в основном…

П. С. Добрые люди.

Е. Г. Если бы я мог все на свете, я бы…

П. С. Поехал на море.

Е. Г. Свое будущее я представляю примерно таким…

П. С. Домик возле озера, тишина, лес, птички поют, я сижу с удочкой или в огороде копаюсь…

Январь 2006 г.