А. Островский. «Волки и овцы». Театр «Комедианты».
Режиссер Михаил Левшин

Первая редакция этого спектакля появилась на свет в 1994-м году, в разгар рыночных преобразований, приватизационных баталий, акционирования и безработицы. Текст классической комедии воспринимался как ультрасовременный; несмотря на то, что в программке и тогда уже было указано: «волки и овцы — это вовсе не то же самое, что обидчики и обиженные, а скорее метафора, определяющая успех и поражение в жизненной борьбе» (А. Журавлева), зрители и даже рецензенты в первую очередь обращали внимание на то, как злободневно звучат со сцены слова, написанные в XIX веке. («Я думаю, вам случалось читать в газетах, что в последнее время много стало открываться растрат, фальшивых векселей и других бумаг, подлогов и вообще всякого рода хищничества», — неудивительно, что подобные реплики вызывали бурное оживление в зале!) Но достоинства спектакля, тем не менее, не ограничивались точным и своевременным выбором пьесы. Писали о великолепном актерском ансамбле, о тщательности в разработке характеров, о косвенном влиянии одноименного спектакля П. Фоменко… Противопоставление правых и виноватых снималось. М. Левшин пытался рассматривать пьесу не только (и не столько) как социальную сатиру; его интересовало другое: как в одном человеке могут ужиться и «волк» и «овца»? Каково их соотношение? Что за метаморфозы происходят с «волками и волчицами», в результате которых они становятся «бедными овечками», — и наоборот?

Небольшая вытянутая сцена «Комедиантов» превращалась в чистенькую, подчеркнуто «театральную» площадку для игры (сценография М. Китаева). Белый занавес в сборку слегка прикрывал комнатку, напоминающую дачную веранду — плетеная мебель, кажущаяся игрушечной, яркие одежды «дачников» — и здесь же волчья шкура, небрежно брошенная на пол… Помещики, прапорщики, вдовушки и тетушки, среди которых не найдешь ни одного чистопородного «волка», — как один, милые, безобидные люди, которые просто заигрались и хитрят не корысти ради, а лишь для того, чтобы перехитрить.

Сейчас, десятилетие спустя, «Волки и овцы» возобновлены — и все смыслы, связанные с прямолинейной актуальностью, окончательно отошли на второй план. Молодые актеры, на которых, собственно, и ставился «второй вариант» (выпуск В. Петрова) играют то, что и предполагалось еще в первой версии: отнюдь не едкий памфлет, а светлую и смешную комедию. С особенным вниманием к ведению диалога, культуре жеста, взаимодействию с партнером. Такая режиссура — осторожная, чуткая к авторскому слову, наивная, в чем-то архаичная — позволяет каждому исполнителю превратить свою роль в маленький бенефис. Любой персонаж достоин того, чтобы о нем рассказали подробно — пусть с оттенком иронии, но нисколько не карикатурно. Мурзавецкую, «девицу лет 65-ти, помещицу большого, но расстроенного имения», играет юная С. Суханова; любо-дорого смотреть, как она бережно рисует портрет своей героини: властной, сильной, умной женщины с деревянной спиной и уверенной походкой. Грим не понадобился, да и седой парик был не обязателен — Сухановой интересен не возраст, а перемены душевных состояний. Недобрый взгляд исподлобья, поджатые губы, стук корявой палки. Но все меняется с появлением непутевого племянника (А. Плаксин), и на лице Мурзавецкой — умиление и подлинная материнская нежность. Вечно пьяненький Аполлоша с честным личиком и развязными манерами — ее единственная родная душа, ведь не для себя же, в конце концов, ей деньги копить… И совсем другое дело — дуэт с Чугуновым (С. Русскин), здесь общение на равных, понимающие взгляды, пластические рифмы, принципиально иной темпоритм. Русскин — актер опытный, мастеровитый, но «переиграть» себя Суханова ему не дает. «Да разве у меня совесть подымется против благодетельницы… — У тебя совести нет!» В условиях, предложенных режиссером, в простом и уютном сценическом мирке, украшенном цветочками и скамеечками, их словесные перепалки и нарочито театральные реакции сами по себе становятся увлекательной игрой, наблюдать за которой — не меньшее удовольствие, чем слышать со сцены богатый, сочный язык Островского.

Дуэты в этом спектакле — основная единица измерения. Актеры оказались в состоянии оценить и использовать возможности, предлагаемые материалом, — лукавство, вкус крупного комизма, сценический юмор, характерность, человечность мотивировок. Купавина и Глафира, Глафира и Лыняев, Купавина и Беркутов, Беркутов и Мурзавецкая — все эти сшибки и сцепки выстроены именно как совокупность дуэтов, игра «в четыре руки», что не отменяет бенефисной манеры актерского существования. К примеру, метаморфоза, происходящая на протяжении спектакля с Глафирой (Е. Культина), сыграна молодой артисткой точно и уверенно. Вот она тоненькая монашка с огромными глазами, полными древнерусской тоски, нестеровская красавица, Христова невеста — бац! —  и вдруг золотистые локоны, кокетливая усмешка барышни, знающей толк в удовольствиях, сигарета, спрятанная в молитвеннике, залпом выпитый бокал вина, вызывающее розовое платье с оборочками… Сцена обольщения недалекого, добродушно похрюкивающего помещика Лыняева (Е. Рубан) — ее коронный номер, тут-то уж она развернется во всю свою мощь! То нежные, то настойчивые интонации, изящная, но цепкая ручка, обнимающая жертву, длинный монолог, завораживающий беднягу, как дивная музыка… Диалог вынесен на авансцену и разыгрывается буквально в полуметре от сидящих в первом ряду. Здесь фальшивить опасно — слишком крупный план. Так же убедительна и О. Филимонова, ее Купавина — томная, уставшая от собственной правильности и порядочности красотка; и С. Бледных — Беркутов, за хищным лоском и показным цинизмом прячущий свою мальчишескую влюбленность… Единственной неудачей, на мой взгляд, стал гротескный образ Анфусы (Е. Белова), придурковатой тетушки в жутком чепце. То, что было бы уместно в грубом фарсе, в изящной комедии смотрится нелепостью, инородной «рассмешивающей» деталью.

В этом спектакле нет ни сценических метафор (не будем всерьез говорить в этой связи о волчьей шкуре на полу), ни постановочных эффектов, ни особенно интересной сценографии. Он, повторюсь, архаичен по формальным критериям. Однако в нем есть нечто другое: очарование «домашнего театра», добротные актерские работы, внятная музыкальная партитура (от церковного пения до разухабистых балалаечных переборов), добрый юмор и неагрессивная нехитрая мораль.

Облекать ее в слова, думаю, необязательно.