Внутренне я эту постановку посвятил своим дедушке и бабушке. Из райского бытия в утробе матери я родился в рай земной — первые семь лет жизни прожил в деревне, в царстве дедушки и бабушки. Оттуда — внутреннее стремление к натуральному, гармоничному состоянию, и с годами оно становится все острее.

Основной темой постановки был вопрос: до какой степени мы дойдем в добровольном вырезании сердца у самих себя? Поскольку мы все сейчас начинаем жить под лозунгом прагматизма (страшнее, по-моему, ничего не придумать!), а для меня это — как у Достоевского: «Ты ни холоден, ни горяч». Ты прагматичен — и в этом, на мой взгляд, один из самых больших грехов. Мы все дальше и дальше уходим от понятия «по образу и подобию». И я подумал: «А вот клоны — какие они? Клоны, лишенные всего, не знающие ни матери, ни отца, ни корней?» На материале «Нахлебника» можно об этом размышлять. Какие мы, когда добровольно отказываемся от корней? Когда, с каким-то неописуемым восторгом, задрав подол, несемся по указателю «Золотой телец»? Ведь сердце не обманешь, можно находить какие-то компромиссы, но первое — это движение души. Сердца. У любого человека. Когда начинаешь делать то, что не свойственно первому велению души, потом головой все оправдываешь, а сделал-то не так, как хотел.

Вот тот основной фундамент, на котором строилась идея (ненавижу это слово!) режиссера. Невозможно, по-моему, представить себе какое-то будущее без прошлого. Я смотрю сегодня на наших стариков. Уважение к отеческим гробам, а к живым такое презрение! Больно все это наблюдать. Зайдите в пенсионное учреждение — боже мой! Слепые люди тычутся, висят сотни бумаг — и сытые, довольные бабы-чиновницы — чистый Гоголь! И поэтому в спектакле я не обращал внимания на время действия пьесы: в костюмах, в поведении… Говорил актерам: «Это абсолютно сегодняшняя история!»

Потом, меня интересовало вот что: почему мы, русские, так агрессивны друг к другу? Поразительно! Приезжает кто-то, мы хлеб-соль, душа нараспашку, а между собой… Неужели мы должны территориально сжаться до шагреневой кожи, чтобы что-то понять? Вроде православные. Это я тоже хотел заложить в спектакль.

Еще момент: состояние русской театральной школы. Душа болит, когда артиста превращают в какую-то гуттаперчевость, штучку для визуального ряда. Крепостное право просто: «живые картинки». Все-таки мои корни — Станиславский и Михаил Чехов. Весь мир на этом живет, а мы с упоением отказываемся, отбрасываем зачем-то. Конечно, на театре все имеет право быть, кроме скуки и пошлости, но все-таки мне хотелось вернуть артиста на сцену. Мы все бросили психологическую школу. Это нехорошо, опасно. «Нахлебником» мне хотелось заявить свою если не гражданскую, то человеческую позицию. Неуважение, самонадеянность (мы стали вдруг жутко самонадеянными, как будто что-то поняли!) — какая это глупость!

Однообразие, евростандарт во всем и везде, «тело скачет, а душа плачет». Это пугает. Я не хочу туда, куда меня зовут. Я хочу быть со старым МХАТом, старой Александринкой, БДТ — не в плане консерватизма, а в плане отношения к делу, к профессии. Это счастливые минуты — когда тебя слышат и слышишь ты. Работалось прекрасно и легко. Очень благодарен актерам за поддержку в моем дебюте и, конечно, огромная благодарность господину Фурманову за предоставленную возможность реализации моих творческих фантазий.