И. Демуцкий. «Нуреев». Большой театр России.
Хореограф Юрий Посохов, либретто, сценография и режиссура Кирилла Серебренникова

Р. Нуреев. Фото А. Warren

Премьера спектакля должна была состояться в июле 2017 года. Шли репетиции, из театра доносились слухи («танцовщик NN отказался от роли, решив, что его сочтут геем», «танцовщик MM очень стесняется выходить на сцену только в бандаже»). Ветераны Большого возмущались, что в родном театре ставят спектакль про какого-то изменника родины, в то время как в истории есть правильные, достойные увековечивания персонажи. Уланова, например. В ответ на предположение, что могло бы появиться на сцене в качестве иллюстрации личной жизни великой балерины, ветераны вздрагивали и хватались за сердце. В общем, жизнь шла своим чередом, балетный народ учил движения, хореограф Юрий Посохов и режиссер Кирилл Серебренников репетировали чуть ли не круглосуточно. Конечно, к назначенной дате спектакль не был идеально готов — что совершенно привычно для наших театров. Но и катастрофически недоделанным он не выглядел — свидетельством тому «уплывшие в сеть» видеозаписи общей длительностью около часа. За три дня до премьеры, посмотрев прогон, гендиректор театра Владимир Урин объявил, что спектакль к выпуску не готов. Была названа ориентировочная дата премьеры — «через год» (из-за того что планы сверстаны надолго и у театра, и у режиссера с хореографом).

Есть много людей, доверяющих Владимиру Урину, который утверждает, что спектакль перенесли исключительно по художественно-техническим соображениям. Ну вот не готов спектакль к выпуску, надо заботиться о качестве, надо сначала довести до ума, потом показывать. Нет-нет, говорит гендиректор, Министерство культуры тут ни при чем, никакого давления не было. «За» эту версию — опыт предыдущей премьеры. Когда «Этюды» Харальда Ландера труппа не доучила, станцевала на «три с минусом» — а спектакль транслировался по миру, и по поводу проблем Большого с этим текстом фыркали и вежливые обозреватели, и пользующиеся пролетарской лексикой балетоманы. Но это единственный аргумент «за». Аргументов «против» больше. Во-первых, Урин работает в театре не первый год и даже не первый десяток лет. Что такое нерв и недоделки перед премьерой и как часто после провальной генералки выходит блестящий спектакль — ему объяснять не надо. После генералки — а тут еще три дня было до премьеры, это ж тьма времени для театра! А во-вторых — счесть, что отмена премьеры Серебренникова в Большом совершенно случайно совпадает по времени с расследованием о якобы имевшихся хищениях на проекте «Платформа», которым Серебренников же руководил, может только очень наивный человек. В июле режиссер еще не был арестован, но следствие уже гремело, шли допросы — и предположить, что министр культуры решил перестраховать подведомственный театр и убедительно посоветовал подчиненному убрать спектакль из афиши, можно запросто. Дальше — печалились зрители, артисты горевали о невышедшем спектакле в соцсетях. Вероятно, премьера бы так и испарилась, пополнив ряд печальных легенд родного отечества (что там еще было бы через год…), но судьбой спектакля озаботились спонсоры. Ссориться с ними Большому ну никак не хотелось — и было найдено время в плотном расписании, и выписаны репетиции. Серебренников уже не мог принимать в них участия — с августа он сидит под домашним арестом, — и выпускал спектакль только Юрий Посохов. 9 декабря «Нуреева» впервые увидела публика.

В. Лантратов (Нуреев). Фото М. Логвинова / Большой театр

В. Лантратов (Нуреев). Д. Савин (Эрик), И. Верник (Аукционист). Фото М. Логвинова / Большой театр

Начался этот спектакль с аукциона. Ход, знакомый всему балетному люду по «Даме с камелиями» Джона Ноймайера, — но если «доля» аукциона у гамбургского худрука была невелика, если посмертная распродажа вещей несчастной куртизанки там была всего лишь рамкой, в которую были заключены воспоминания Армана, то в «Нурееве» аукцион занимает более значительное место. На сцене — ряды стульев, на этих стульях — волнующиеся покупатели. Многие, несомненно, имеют отношение к балету. То и дело во время называния лота подскочит какая-то почтенная дама с давней балетной выправкой, и что-то лебедино-жизельное руками в воздухе обозначит, и поплывет куда-то в сторону, вся погрузившись в воспоминания. Аукционист на трибуне (роль досталась артисту Художественного театра Игорю Вернику) проговаривает названия вещей быстро-быстро, но тщательно, обозначая их историю. Вот пять рулонов золотых обоев — подарок Жаклин Кеннеди. Вот скамейка под ноги — семнадцатого века. А вот — школьный дневник (вероятно, подарен Нурееву во время его последнего визита в Ленинград). Тут покупатели хватают свои стулья и освобождают сцену — и мы попадаем в класс Вагановского училища.

Так устроен весь балет — после перечисления лотов какой-то один из них выбрасывает нас в новую сцену, новый кусок жизни Нуреева.

Для сцены в Вагановском Юрий Посохов — давний московский выпускник, затем премьер в Большом, теперь состоявшийся американский хореограф — сочинил сцену дивной красоты. Это «белый балет» — но без класс-концертной чопорности. Рядом с классическими антраша — движения достаточно вольные (а за вдруг вызывающе вильнувшее бедро и в сегодняшних классах ученика сровняли бы с плинтусом). Собственно, это декларация — после Вагановской школы выпускник может танцевать что угодно, ее внутренней свободы хватит на все. И пока эта декларация воплощается в белоснежных танцах, пока мальчики-ученики аккуратно держат девочек (взрослый балетный народ вспоминает школьный нерв и трогательно воспроизводит эту трепетную манеру, что потом исчезнет в театре), а герой (роль на премьере досталась Владиславу Лантратову) первый раз в жизни скандалит с балериной на тему «кто тут главный» — на стенке-заднике меняются портреты вождей. История перетекает из школы в театр (лот — рубашка, в которой репетировал Нуреев), и деловитые технические работники снимают портрет Сталина и вешают портрет Хрущева, который потом тоже будет снят. Не ищите здесь дотошной исторической точности — да, Нуреев был принят в Вагановское в 1955 году, то есть на видных местах уже висел Никита Сергеевич. Но смена портретов — это, конечно же, образ ВСЕГО времени. (Тут важно еще, что второй портрет, размером поменьше, — портрет Вагановой — остается неизменным, какие бы вожди рядом с ней на гвоздике ни болтались.) Так в спектакле спаяна работа Посохова и Серебренникова: Посохов рассказывает возвышенную историю о вечном искусстве, Серебренников напоминает о ежедневной реальности.

Реальность эта раздражает Нуреева выходящим на какое-то празднество массивным хором (Илья Демуцкий показал себя в этом сочинении прежде всего удачливым стилизатором — тупая тяжесть советской «датской» музыки воспроизведена с пугающей точностью; и тяжесть эта придавливает к земле стихи Маргариты Алигер) и балетным маршем комсомольцев. Чего хочется герою? Он сам еще не совсем понимает — ему только все больше и больше не нравятся решетки.

Обычные дорожные решетки — такими сейчас ограждают улицу, когда ожидается какая-нибудь демонстрация. (Жизнь и искусство в момент премьеры «Нуреева» подмигнули друг другу — вход в Большой обнесли именно такими заграждениями; дирекция, видимо, опасалась, что те балетоманы, кому не досталось билетов, пойдут на штурм.) Эти железные штуковины начинают выносить на сцену, когда еще пляшут комсомольцы, — и вот балетные артисты Мариинского (тогда Кировского) театра, только что показывавшие иноземцам, как славно живется в СССР, уже сидят по одиночке за такими решетками. Это они уже на парижских гастролях; аукционист зачитывает письмо, где сопровождающий группу пишет о беззаконных прогулках и нежелательных знакомствах Нуреева. Ведь из гостиницы запрещено выходить без сопровождения уполномоченных лиц — а Нуреев чихать хотел на эти запреты. И вот вам, пожалуйста, картинка: артисты, чувствующие себя в своем номере как в тюрьме, тихо сидят на полу. И только Руди бродит потерянно между решетками, всматриваясь в друзей, озираясь по сторонам. Что, вот это — жизнь? Что, так будет всегда? И сигает через решетку.

Сцена из спектакля. Фото М. Логвинова / Большой театр

Вольность парижских нравов затем представлена сценой в Булонском лесу, где ищущие приключений джентльмены флиртуют с себе подобными (эта сцена, где парни танцуют в женских нарядах, вызывала особенный ропот блюстителей театральных нравов до премьеры; после все как-то успокоились — может быть, потому, что она вышла не очень эффектной). Фотосессия в студии Ричарда Аведона получилась ярче: Нуреев начинает с простых позировок — и вот уже бешено танцует на столе, прикрывая полой пальто то, что на самом деле во время этой съемки танцовщик не скрывал. Вокруг стола тьмой черных пчел носятся фотографы; «получающиеся» снимки Аведона проецируются на задник. (Тут надо сказать, что проекция так неярка и так наведена на декорацию, что ничего запретного никто не разглядит.) Именно в этой сцене виден след цензуры, поработавшей после отмены премьеры, — на июльских прогонах гордость Нуреева было видно хорошо.

То, что Серебренников не мог принимать участия в выпуске, а спектакль к премьере немного, но менялся, видно и по сцене-дуэту Эрика Бруна и Нуреева. Датский премьер, ставший не только любовником, но и учителем Нуреева, показавший ему, как благороден может быть танец, не теряющий при том эффектности, — одна из важнейших фигур в биографии беглой звезды. В либретто, что сочинил Серебренников и что напечатано в буклете без изменений (поскольку для его коррекции потребовалось бы согласие автора, а связи с автором нет), придумана «ссора, почти драка». Нуреев там швыряет пепельницу в зеркало. От страсти двух героев сбегает из репетиционного зала концертмейстер. В спектакле нет никаких выяснений отношений. Вообще. Есть дуэт, в котором герои повторяют схожие движения, всматриваются друг в друга, очень редко друг друга касаются. И торжествует интонация не истерического романса, но — доверия, любви-дружбы, принадлежности. Краткое объятие — и Эрик уходит; а аукционист зачитывает записку Нуреева, написанную, но не отправленную в больницу Бруну, когда тот умирал от рака. По глубине своей, по выразительности эта сцена — одна из лучших в XXI веке. И актеры замечательно ее танцуют — и Лантратов, обозначающий непривычную сдержанность своего героя, и Денис Савин, так воспроизводящий манеру движения Бруна, манеру, в которой тот склоняет голову, что кажется — легендарный датчанин вселился в московского танцовщика.

Сцена из спектакля. Фото П. Рычкова / Большой театр

В спектакле не забыты и безумный гастрольный график Нуреева, и его торжествующее правление в балетном мире (в этот миг герой сравнивает себя с Королем-солнце, и Король-солнце является на сцене и слушает Певца Короля — роль досталась контратенору Вадиму Волкову). И, конечно, одиночество на личном острове, превращающемся в причудливую, но все равно — клетку. В последовательное повествование вплетены две «вневременные» сцены — два письма. Сначала — «письмо ученика», когда со сцены звучат тексты сегодняшних посланий Лорана Илера, Мануэля Легри и Шарля Жюда Нурееву, а соло некоего собирательного Ученика представляет Вячеслав Лопатин. Затем — «письмо Дивы», где мы слышим слова Натальи Макаровой и Аллы Осипенко, а Светлана Захарова в своем соло безусловно в каждом движении рисует портрет Макаровой. Это — вторжение вечности в лихорадочный бег жизни. Той вечности, что заявит о своей власти в последней сцене.

В ней Нуреев уже очень болен. Он ставит «Баядерку» и уже не танцует в ней — он решает быть дирижером. У задника по вечному своему извилистому маршруту начинают спускаться Тени (тут Демуцкий, в предыдущие два часа часто вплетавший в музыку старинные балетные мотивы и стилизовавший множество других авторов, полностью отдает власть Минкусу). Но лишь в первый момент кажется, что это те же самые Тени, что мы можем увидеть в спектакле Мариуса Петипа, — очень скоро к спускающимся с гор девицам-призракам добавляются танцовщики. Они чинно встраиваются в ряд; здесь — никаких пуантов и пачек, никаких шуточек, у них мужской шаг, но также призрачный и легкий. Нуреев идет через сцену, спускается в оркестровую яму, и дирижер Антон Гришанин отдает ему палочку. Нуреев дирижирует балетом; балетный мир — и женщины и мужчины — движется по его воле. Даже когда музыка кончается, закрывается занавес — Нуреев продолжает дирижировать.

А. Овчаренко (Нуреев). Фото Д. Юсупова/ Большой театр

Что, собственно говоря, чистая историческая правда — посмотрите на Парижскую оперу, в чьих редакциях идет классика. Посмотрите, чей «Дон Кихот» только что стал премьерой в Гамбургском балете и в этом сезоне станет премьерой в Московском Музыкальном театре имени Станиславского и Немировича-Данченко. Нуреев продолжает работать.

Большой театр собирается возить «Нуреева» на зарубежные гастроли — несмотря на то, что это очень непросто (в спектакле ведь участвует не только балет, но и хор, и певцы-солисты). На премьере были представители компании, занимающейся трансляциями спектаклей в кинотеатры мира, — говорят, идут переговоры. В конце июня должны показать следующий блок из трех спектаклей в самом Большом. Теперь остается только надеяться на то, что будет справедливо оправдан в суде и сможет увидеть этот блок в театре режиссер. Потому что, конечно, когда-нибудь будет поставлен спектакль «Серебренников», но хотелось бы, чтобы его сюжет не содержал мрачных поворотов. Даже в ущерб будущему зрелищу.

Январь 2018 г.