* Окончание. Начало см.: ПТЖ. 2012. № 4 (70). С. 10–23; 2013. № 1 (71). С. 22–30.

НА МОХОВОЙ

Кама Гинкас Это была потрясающая улица, про которую играли капустники студенты ЛГИТМиКа, в частности Володя Маслов и его однокурсник Валера Быченков. Маслов играл и у Шифферса и у меня, снимался в кино, был интересным писателем и чрезвычайно талантливой натурой. Я потерял его лет двадцать назад, а потом мне кто-то сказал, что он умер. В чем был смысл пародий? Дело в том, что на каждом шагу Моховой была либо рюмочная, либо забегаловка, где давали выпить, а еще были либо глазная поликлиника, либо….

Марина Дмитревская… вытрезвители: с одного конца женский, с другого мужской.

Гинкас Да? Вот видите, я этого не помню.

Дмитревская На каждом углу стоял пивной ларек, за ним вытрезвитель, а по центру все связанное со зрением…

Гинкас То есть вы это знаете?! Ну, вот в капустниках и изображали, как студент-провинциал идет по Моховой и по слогам читает: «Рю-моч-на-я», потом — «За-ку-соч-на-я», еще два шага спустя опять: «Рю-моч-на-я». Потом он утыкается в сложную вывеску: «Глаз-ная по-лик-ли-ни-ка». Мимо проходят слепые, слабовидящие и тоже по слогам читают: «Глаз-ная по-лик-ли…». Студенты как-то беспощадно пародировали этих людей. Сейчас уже подумаешь, что и не смешно. А тогда… смеялись до упаду.

Дмитревская Лет десять назад Вадик Жук хотел заложить здесь на углу, на месте пивного ларька, какой-то камень: тут выпивал Довлатов.

Гинкас Довлатов — это совсем другая команда, и к институту он никакого отношения не имел. У нас, в наших театральных кругах, были свои алкоголики.

Дмитревская Рюмочная, закусочная… А вы ходили?

Гинкас В те времена я выпивал редко и мало. Но коллеги не гнушались. И именно рюмочной, потому что ты приходил, тебе давали ровно 25 грамм — это было недорого, и студент мог с утра опохмелиться, перед тем как пойти на занятия…

Дмитревская Помню, там были бутерброды с килькой. Мы на Володинских фестивалях всегда делаем для зрителей именно бутерброды с килькой: это легендарный атрибут рюмочной.

Гинкас Да, конечно… Когда я ехал в Ленинград поступать во второй раз, я эту улицу уже знал, но рюмочные меня не интересовали. Меня манил дом, в котором размещался Театральный институт им. Островского, он же ЛГИТМиК. И самое главное — я знал: напротив института — Тенишевское училище, в котором Мейерхольд поставил «Балаганчик». Я был мейерхольдовец, причем ярый. Ведь никто тогда не знал, что такое «мей-ер-хольд», а я (потому что из Литвы, где в библиотеках сохранились несожженные книги о Крэге, Мейерхольде, Таирове) — знал и молился на него. И очень многое мерил этим именем. Кроме того, я знал, что здесь учился Мандельштам. Для меня, юного провинциала, было бесконечно важно причаститься ко всему, что связано с гениями. Тогда я считал это своей обязанностью. Будучи в Москве, ходил в дом-музей Маяковского, где были подлинные его вещи. Посетил дом-больницу Достоевского…

И тут, в скобках, располагается история, которая произошла со мной, когда мы уже учились в ЛГИТМиКе. Мы с Гетой поехали на второй международный кинофестваль. В ЦДРИ показывали «Красную пустыню» Антониони. Мы там ошивались, но попасть не могли. На второй день пришли довольно рано и двинулись в ресторан, якобы подзакусить, а когда перед сеансом выгоняли посторонних, мы пошли каждый в свой туалет и, там переждав, посмотрели-таки «Красную пустыню»! Но это я опять перескочил… В первый день, когда мы мотались перед зданием и не знали, как попасть внутрь, я увидел крепкого, стройного, довольно молодого мужчину в черном костюме и сразу понял, что это Антониони. Я кинулся к нему, чтобы просто увидеть его, но не успел, так как какой-то пацан подбежал и на ломаном английском языке крикнул: «Мистер, ван тикет». Антониони повернулся и на чистом русском языке послал его на три буквы. Думаю, это был какой-то гэбэшник. Но в эту секунду я действительно увидел Антониони. Я узнал его по седой кудрявой голове. Стремглав бросился к нему. В руках у меня была абсолютно ненужная книжка воспоминаний о Жераре Филиппе. Автографов я не собирал, но сунул эту книжку ему, и, пока он, улыбаясь, писал автограф, я старался перенять всю его гениальность. Надеюсь, хоть что-то мне перепало. Книжку я потом подарил кому-то. В общем-то, я часто это делал: так я причастился к БДТ, и вот в этом подходе к Тенишевскому училищу тоже был момент причащения. Сам Мейерхольд, его «Балаганчик»… вот здесь он стоял, вот здесь ходил. И лопоухий гимназист Мандельштам тоже где-то там учился… Где он учился — я не понимал, а где была сцена — знал. Но, черт побери, когда я приехал, она была на ремонте и туда не пускали. И потом еще несколько лет я не мог туда попасть.

Дмитревская Только что оттуда выехал ТЮЗ Брянцева…

Гинкас Да-да, и после них здание ремонтировали. Конечно, я знал про тот зоновский ТЮЗ, знал про Черкасова, который на трехколесном велосипеде катался, играя Дон Кихота, и все это было здесь. Понимаете, здесь!!! И я хожу рядом с этим всем, а они не пускают.

Дмитревская Давайте подойдем к Учебному театру и сделаем историческое фото.

Гинкас Если будут фотографии, то их надо подписывать особым образом.

Знаете, какая должна быть подпись на наших с вами вчерашних фотографиях, сделанных у дома моей тетушки на фоне решеток? «К прошлому не вернуться, оно закрывается железными дверьми». Или еще лучше: «Решетками и железными дверьми, кодов которых ты не знаешь, прошлое отгораживается от тебя и не пускает»… По-моему, очень красиво и символично.

Дмитревская А, наверное, после революции, когда ворота снимали и убирали решетки, у людей было ощущение, что их открывают для всей мерзости и гадости жизни.

Гинкас Не берусь судить, говорю только про себя.

(В этот момент к Учебному театру на мотоцикле подъезжает Лев Эренбург.)

Дмитревская Лев Борисович, стойте, я вас сниму сейчас вместе с мотоциклом!

Лев ЭренбургПрокатить?

Дмитревская Я боюсь. Вы давно на нем?

Эренбург Я сам боюсь, хотя у меня стаж 25 лет. Эта зверюга у меня первая и единственная.

Дмитревская Вы знакомы с Камой Мироновичем?

Эренбург Заочно, но я знаю, что коллеге не нравится мое творчество.

Гинкас Ваше творчество, к сожалению, я не знаю. Мне не нравится именно «Гроза». Притом решительно. Думаю, понятно почему: Генриетта Наумовна сделала свою грандиозную «Грозу». Я и пол-Европы восхищались ею лет пятнадцать, если не больше. Как же мне может нравиться чья-то другая, а?

Дмитревская Что делать в таком случае критику? Вот стою я между вами…

Гинкас Ну, вы же не автор, вы можете любить самое разнообразное. А мы — родители…

Дмитревская Режиссер любит только свое?

Гинкас Любит, но не так примитивно, как вам кажется. Поговорим об этом потом, когда закончим этот разговор.

Дмитревская Входим в институт?

Гинкас Уже вошли. Это примечательная лестница… Знаете, когда я учился на актерском в Вильнюсе, декан факультета очень не любила меня. Она считала, что актеры должны быть простодушными, актрисы — носить длинные косы и не краситься, а еще она не любила евреев. Я был простодушен, но не по-актерски, плюс я еврей и к тому же прочел несколько книжек… Но самое главное, как оказалось, насчет актеров она была права: для артиста я слишком рационален. В общем, она меня гнобила — по мастерству ставила главным образом тройки, говорила со мной, как с какой-то слизью. Это было очень обидно, и я, хотя к этому времени уже собирался учиться режиссуре, переживал ужасно. Мои простодушные, почти необразованные однокурсники были такие свободные и талантливые и так хорошо говорили на собраниях, хорошо читали стихи, а я, зная сто стихотворений, не мог их прочесть внятно и выразительно. Курсом руководила актриса русского драмтеатра, она относилась ко мне терпеливо и с нежностью, как к человеку, которому немножко не повезло (она хорошая была, в отличие от той). И вот я наконец уехал в Ленинград, перестал мозолить им глаза, поступил на Моховую, к самому Товстоногову, слушаю его, впитываю все так, что через уши вылезает. Правда, Гета раздражается чудовищно, потому что, когда Товстоногов что-то говорит, я подхожу ближе, сажусь на корточки и буквально заглядываю ему в рот по-собачьи. Это, наверно, тоже было причащение, не знаю. И вдруг мне говорят: вас ожидает ваш педагог из Вильнюса… Знаете, я не много помню минут счастья, были хорошие и очень хорошие, но тут именно — счастье. Я — бегом вниз по этой лестнице, от Товстоногова — прямо к ней, чтобы она увидела: я не мелочь и не грязь, вызывающая брезгливость!

Дмитревская Это декан приехала?

Гинкас Нет, конечно! Это руководитель курса была, та, которая хорошая! Минута или даже меньше, пока я сбегал вниз, была минутой счастья. Давайте, фотографируйте, я повторю спуск по лестнице!

Дмитревская Счастье не может повториться, здесь полно народу…

Гинкас Это мне безразлично. Может, и тогда было много…

У МАЛОЙ СЦЕНЫ

Гинкас Тут у нас был актовый зал и единственная сцена, другой тогда не было. Сюда в начале учебного года набивалось много народу. Но главных впечатлений от этого места три. Здесь греческая актриса Аспасия Папатанасиу играла «Медею». Это был моноспектакль без декораций и без костюмов, мы ничего не понимали, сюжета не помнили, знали, что героиня кого-то зарезала, но была магия голоса, магия ритма. И я думал: я сижу здесь, она стоит там, она гречанка и… не могу найти слово… она соединяет меня с великими древними, да что говорить, с самим Еврипидом.

Дмитревская Ой, и мы ее потом, лет через десять, так же смотрели…

Гинкас Мы глядели, ополоумев, сидели полтора часа, ничего не понимая, абсолютно потрясенные. Непонятно чем, может, просто самим присутствием великой актрисы.

Второе впечатление — именно здесь проходили капустники. Поначалу.

Дмитревская Здесь «Птиц» показывали или это было позже? Первый капустник Жука.

Гинкас Нет, Жук появился позже. А тогда это были Маслов и Быченков, еще Сандро Товстоногов подключался. Я не одобрял этого. С тех пор как я решил что-то доказать папе, я стал очень целеустремленным, тупо идущим к цели. К тому же считал, что слишком поздно, только в 21 год, поступил на режиссуру, то есть я уже старый. Эйзенштейн в 25 лет снял «Броненосца Потемкина»! Я сомневался, что поспею к 25-ти. Так что отвлекаться на какие-то капустники я считал ниже своего достоинства.

Я делал много самостоятельных работ. Придумал «Над пропастью во ржи» Сэлинджера. Мне был близок этот пацан, потому что, когда я был школьником, учительница всегда выгоняла меня из класса, даже не дождавшись, когда я нашкодничаю. Мне виделся какой-то небытовой театральный ход. Например, если персонаж не участвовал в сцене, но она его как-то касалась, то я считал возможным его присутствие и в ней. Сочетание реального и условного меня очень влекло. Но это я, может, вам расскажу дальше… И вот мы репетируем Сэлинджера с Витькой Ильичевым. Помните его? Нескладный такой… вы его знали много позже…

Дмитревская Я его знала по кино, совсем молодым.

Гинкас Ну, такой нескладный губошлеп, длинный, некрасивый. А мне очень нравилось, когда артист некрасивый и даже актриса — некрасивая. Потому что мне так надоели эти киношные и театральные красавцы! И казалось, что именно он, Витька Ильичев, и есть Холден Колфилд, длинноногий, в каких-то широких штанах, с каким-то странным юмором. Я стал репетировать с ним и с Витей Костецким. Он первокурсник, а я второкурсник. Репетиция назначена на завтра, прихожу, а его нет. Где, почему? Мне говорят: он на капустнике (это уже в учебном театре). И весь институт там, все радостные… А я в бешенстве. Тут же работа, тут же Сэлинджер, тут я, а там какие-то капустники! В ярости иду туда. И действительно — там весь институт. Я в пальто, зима, и я, не задумываясь, говорю человеку, который ведет это мероприятие, что сейчас выйду. И выхожу на сцену прямо в пальто. Хохот и аплодисменты. Я обращаюсь в зал: «Витька Ильичев, где ты?» Опять хохот и аплодисменты. Я ярюсь. Народ хохочет. И дальше я говорю абсолютно серьезно: «Ильичев, почему ты не идешь на репетицию?» Зал затихает. Я стою. И уже такая ситуация, когда в приличном обществе кто-то пукнул, а все делают вид, что ничего не произошло. Вот это было со мной. Но не здесь, а на той, на учебной сцене, где Мейерхольд когда-то поставил «Балаганчик»…

Дмитревская Сэлинджера в итоге показали?

Гинкас Нет. Потом я здесь репетировал и «Гамлета». Отучившись на актерском три года, я, конечно, делал по программе все эти этюды, упражнения на ПФД, но это мне было неинтересно. Я рвался ставить спектакли и, конечно, «Гамлета», которого сочинил еще в Вильнюсе. К тому же много рисовал. Я вам уже рассказывал про Яна Котта, средневековье, я был переполнен этим персонажем — Гамлетом. Мало того, я попросил маму сшить по моему проекту курточку, конечно вельветовую, конечно черную, с такими пухлыми рукавами… не знаю, как они назывались. Вырез был каре, белая рубашка… Я был очень черноволосый, Гамлет тоже (не потому ли литовский артист-блондин, игравший Гамлета, надевал черный парик?). К этим черным бархатным штанам и курточке полагалась шпага на цепочке. Шпаги у меня, конечно, не было, это было бы как-то глупо, а вот черные штаны и курточка были. Когда эта курточка износилась, я заказал другую, тоже по моему рисунку, но она уже была на молнии, закрывалась высоко над подбородком, чем тоже подчеркивала средневековость. Ясно, когда я поступил, то сразу стал репетировать «Гамлета». Гамлетом у меня был Кирилл Черноземов, и, хотя я был пацан, а он педагог ЛГИТМиКа, мы быстро полюбили друг друга. Мне нравилась его пластика: помните, как он ходил — косолапо, иноходью? Мне нравился его сарказм…

Дмитревская А авоська, его непременный атрибут, была?

Гинкас Авоська была всегда. Мне нравилось, как он шаркал ногами, как их волочил, как страшно сутулился и что руки у него были длиннее, чем полагалось. Он никогда не разговаривал, глядя прямо в глаза, а всегда немного искоса, приподнимая одну бровь… Я тогда не знал, что это все было из-за болезни, что когда-то он был настоящим красавцем, учился на актерском, но что-то случилось с костями — и он перестал актерствовать, а занялся сценическим движением у Ивана Эдмундовича Коха. Он, как выяснилось, заменял Смоктуновского в сценах фехтования в «Гамлете». Я этого тогда не знал, но… значит, я не ошибся, интуитивно чувствовал: он Гамлет, Гамлет! Смоктуновский мне не очень нравился, а этот косолапый — очень. Одна из идей постановки была — в грузовиках Апраксина двора играть на покрышках, чтоб пахло бензином, но в бархатных штанах и в шляпе с пером. Я это вам уже рассказывал. И я предложил это Черноземову. Ему понравилось, правда, почему-то потом он стал увиливать: мол, не сейчас, занят. Но я ж вам говорил: время идет! Ничто не должно помешать мне срочно поставить моего «Гамлета». И тогда я стал репетировать с юным Тараторкиным и Олей Волковой. Вы себе не представляете, какой замечательной, какой наивной, трогательной, смешной и трагичной была Олина Офелия. Но спектакль, конечно, не сделал.

Полностью законченной самостоятельной моей работой на втором курсе была пьеса Дюрренматта «Ночной разговор с человеком, которого презираешь». Я показал ее Товстоногову. Эту историю вы не знаете? Расскажу. Это радиопьеса, мне ее с листа переводил с польского Томас Венцлава, а написана она по-немецки, мы на магнитофон записали, потом расшифровали. Перевод был потрясающий. У меня до сих пор есть запись «Ромула Великого» в его же переводе, и он несравненно лучше, чем чей-то перевод в изданном много лет спустя сборнике пьес Дюрренматта. Так вот, «Ночной разговор» я поставил с Ванькой Краско и с Юлькой Дворкиным. Надо вам рассказать, что это за пьеса. Ремарка — «Темно, кто-то стучит в окно». Голос: «Входите, входите, вот здесь осторожно, подоконник». Входящий: «Извините, что я через окно». Чуть спустя мы понимаем, что вошедший — палач, который должен казнить писателя. Писатель кричит: «Граждане, проснитесь! Здесь убивают!» Палач (вздыхая): «Каждую ночь кто-то так кричит, и никто не отзывается. Что происходит с миром?» Пауза. «Палач гуляет по миру», — отвечает Писатель. Далее пьеса стремительно и парадоксально развивается. Палач жалуется Писателю: «Когда я был молодой, выходил на площадь в красном колпаке и рубил головы грабителям, убийцам и другим преступникам, я делал важное государственное дело и народ аплодировал мне. Были и противники власти, они ненавидели меня, но и я их ненавидел. А сейчас что же это творится? Я, профессионал, должен тайком, ночью взбираться на пятый этаж, чтобы делать свое дело. Что же это!» Писатель плюет ему в лицо. Палач: «Плюйте, плюйте, может вам будет легче». Жалобы Палача перемежаются с протестными вскриками и сарказмами Писателя. Палач продолжает в недоумении: оказывается, сегодня люди умирают так, как умирают дети, не сопротивляясь. А ему, палачу, что делать? Он не может работать с людьми, которые умирают, как умирают дети. Далее, когда Писатель исчерпывает свои протестные возгласы, Палач терпеливо учит его, как надо умирать сегодня… Финал. Палач: «Удобно, когда я вас так обнимаю?» Писатель: «Удобно, бей!» Пьеса сильная, а если учесть то время, 1964 год, начало диссидентства… Я нашел способ, как играть радиопьесу, перевести театр звучащий в театр видимый, набрел на такой опосредованный способ небытового существования. Все выглядело логично и подлинно. Ну, в общем, Гога, посмотрев эту работу, сказал, что она на 80% искусство. Я на втором курсе, а Гога про меня: «Искусство», — большей оценки в моей жизни не было.

И тут Ваньке Краско, начинающему артисту БДТ, предложили бенефис во Дворце Искусств, или в Доме Актера, как он называется сейчас. Туда тогда и попасть было невозможно, а тут не просто протыришься, но и покажешь свое «искусство». Юлька отказался, уже не помню чем объясняя, но отменить было невозможно, это уже объявлено, программка есть… А я видел по телевизору спектакль по Сарояну, который сделала Роза Сирота с Сережей Дрейденом, и поразился этому молодому артисту. За пять репетиций я ввел его вместо Дворкина. И мы пошли в Дом Актера. Народу много, плюс из Москвы приехали молодые артисты эфросовского Ленкома, самого интересного театра того времени: Ширвиндт, еще кто-то. Естественно, до начала все толпятся в ресторане, и я тоже. Нервничаю. Вдруг Сережа Дрейден говорит, что ему надо пройти к буфету, чтобы купить спичек, и я издалека вижу, как ему наливают фужер водки…

Дмитревская Надругательство?

Гинкас Нет, в эту минуту я не подумал про «надругательство», я подумал: «А как мы будем играть?» Потому что это было не 50, не 100, а целых 150 грамм. «Ничего, ничего, Кама, ты не волнуйся». Ну, мне уже ни до чего. В общем, как-то они сыграли. Сережу повело, потому что там было жарко, а Ванька играл, как всегда, четко и хорошо. И после этого бенефициант Краско устраивает стол. Он во главе. Не помню, был ли Дрейден, но были артисты Эфроса, знакомые Краско, еще, кажется, студенты. И тут появляется Женя Шифферс, садится во главе стола, и в течение одной минуты все застолье превращается в слушателей Жени Шифферса. Бенефициант побоку, спектакль тоже, все слушают интересного и важного собеседника, каждое слово которого значимо…

А кончается эта история так. Через неделю после того, как мы сыграли в Доме Актера спектакль, Товстоногов приходит на занятие: «Говорят, Гинкас, вы показывали незаконченную учебную работу во Дворце Искусств? Кто вам разрешил! Не терпится прославиться?!» Надо знать Гогу… В общем, мне снизили оценку по специальности, всегда были пятерки, а тут только «хорошо». Это было наказание. Вы как педагог это понимаете, и я сейчас тоже.

В АУДИТОРИИ

Дмитревская Эта аудитория сейчас праудинская.

Гинкас Окна огромные сейчас зашторены, а тогда были открыты, и это было потрясающее ощущение: свет шел снизу, в потолок. И я думал, что хорошо бы сделать спектакль, может быть того же «Гамлета», где свет будет только из окна.

Здесь мы репетировали с Агамирзяном неделями, иногда месяцами, в середине наших занятий открывалась дверь и входил Товстоногов в шикарной кепочке, привезенной из Франции. Мы вставали. «Какой там отрывок? Ну, давайте». И буквально через минуту нашего показа произносил брезгливо: «Стоп, стоп, стоп… Ну-ка дайте рассказ, я его не помню». Открывал, читал первые пять строк, ничего он не вспоминал, но тут же приказывал: «Показывайте». Только мы начинали — опять: «Стоп! Все совсем наоборот!» И вдруг становилось понятно, что могут быть совсем неожиданные, парадоксальные ходы. Не конфликт, а несоответствие. И нередко персонаж действует вопреки тому, как намеревался и про что сам говорил. Потом, когда я взялся за Достоевского, стало понятно, что у этого автора и всегда все наоборот. Персонаж делает не то, что хочет, и не так, как предполагал это делать…

В этой аудитории мы года полтора репетировали «Люди и мыши» Стейнбека. Обычно это происходило так: две-три недели нас мучил Агамирзян-«полмэтра», и тут появлялся сам мэтр Товстоногов. Гета в спектакле репетировала единственную женщину в повести. Я — ее мужа, которого называют «Кудрявый». Я не был кудрявый, я был черный, и Товстоногов быстро переименовал меня в «Чернявого». По сцене героиня Геты должна войти в барак, где ковбои смачно обсуждают ее, жену хозяина. Агамирзяну не нравилось, как Гета это делает: как-то мало в ней «проституточьего». Гета всегда была не худой, с формами, и вот Агамирзян учил ее, что надо ходить, нарочно покачивая бедрами. Гета усиленно ими качала. Педагог был недоволен. Он надел на нее (тогда были модные) маленький транзистор и завел какую-то сексуальную музыку. Гета обязана была включать музыку и, покачивая бедрами, выходить. Ничего не получалось. Все мальчики-однокурсники по очереди показывали Гете, как женщины покачивают бедрами. Даже Юлька Дворкин. Помните Юльку? Он тогда был худой как щепка.

Дмитревская Он и сейчас как щепка.

Гинкас Так вот, он стал покачивать отсутствием бедер, Гета поняла, что это конец. И вот это надо показывать Товстоногову! Товстоногов в аудитории, а ее нет. А мы уже живем вместе, и я злюсь: вот легкомысленная, я всегда знал, что баб нельзя в режиссуру пускать. И вдруг кто-то скребется в дверь, я приоткрываю — а там Гета. С яркими губами. Видите ли, она выбежала куда-то, чтобы их накрасить. Проститутка ведь… Я влепил ей пощечину…

Дмитревская Очень правдивую.

Гинкас Нет, настоящую пощечину, с тем темпераментом, который присущ мне. И она вышла на площадку с размазанными губами…

В ВЕСТИБЮЛЕ НА СКАМЕЙКЕ

Гинкас Эта скамейка — очень важная часть моей институтской жизни. Потому что жизнь была очень напряженная, но и счастливая. Во-первых, надо было ехать с этой… как называлась улица, где общежитие было?

Дмитревская Опочинина. Оно и до сих пор там.

Гинкас Да, Опочинина. Я жил там первые три курса. Это надо себе представить: мальчик из вильнюсской интеллигентной семьи, из трехкомнатной квартиры приехал в общежитие, где вот такие клопы и много другого, о котором надо рассказывать отдельно, не при девочках. И я приходил в институт, садился на эту скамейку и отключался, почти спал. Позже, в некоторых моих спектаклях, например «Играем „Преступление“», я позволял моим артистам, в частности Маркусу Гроту, который играл Раскольникова, отключаться после каких-то больших и напряженных сцен, буквально ничего не делать, просто сидеть или лежать, а потом вскакивать. Мне было понятно: когда человек в большом напряжении, он просто спит. Ну, естественно, на сцене не заснешь, и я не спал на этой скамейке, но это была такая полудрема, которая помогала мне расслабиться и сосредоточиться.

Дмитревская Давайте зайдем в редакцию попить чаю, а потом снова в институт?

В РЕДАКЦИИ

Гинкас Эта байка не про Ленинград, а про другой город и даже про другой край. Но это байка про меня и про ленинградку Гету…

Я уже говорил, что Гета была довольно легкомысленна. Как мы недавно выяснили, прочтя в зарубежной книге воспоминания о тех временах, — шикарными красотками города Ленинграда, оказывается, считались две какие-то барышни (фамилий не помню) и Генриетта Яновская. Она была, как тогда говорили, секс-бомба. Наташа Тенякова спустя годы официально, по TV (я сам слышал) сказала, что Гета считалась секс-символом института. Правда, Гета этого не знала.

Вот такая она была, когда ставила свой первый спектакль. И меня это очень сильно нервировало, ведь режиссура требует, как вы знаете, воли и устремленности, серьезного отношения. А она, как мне казалось, ходила на репетиции, чтобы рассказывать байки, и я ужасно бесился, что артисты должны тратить свое время на то, чтобы выслушивать ее чепуховые истории. Надо ведь как Товстоногов: пришел — репетируй с первых секунд, все три часа. А она тратит… ну, час, наверно. Правда, года через четыре я заметил, что спектакли Гета ставит быстрее, чем я, и (шепотом) лучше… Они какие-то живые, в них воздух…

Так она репетировала, так она жила. Мы были безработные, у нас уже был сын, все спрашивали: на что живете? И мы отвечали: Гета летом собирает грибы, сушит, маринует, а зимой мы их едим. И главное, что это была правда. (Я собирать грибы терпеть не могу, но она могла потеряться в лесу и «запрягала» меня, так что я вынужден был ходить и тоже что-то там собирать.) Я вам уже рассказывал, что наши однокурсники собирались в нашей пятиметровой комнате и кормились у нас. Многие, кстати, уже были артистами и зарабатывали. Кроме того, иногда к нам приходили и иностранцы и очень восхищались Гетиными обедами. На первое были маринованные боровички, на второе — суп грибной с перловкой, на третье — грибы жареные с луком, на сладкое — что-то из ягод, которые тоже собирали в лесу. Мало того, Гета еще зарабатывала вязанием.

Дмитревская… Я тоже любила вязать и вязала.

Гинкас Она потрясающе вязала, и все поражались, откуда свитера, джемпера и вязаные пиджаки такой красоты. Было у нее пальто из голубоватого мохера и так далее… Она распутывала какие-то старые одеяла, красила и делала то, что нужно было. У меня был черный вязаный пиджак с большими вязаными пуговицами, окантовочка — атласная, черная. Белая рубашка и вязаный пиджак. Гамлет! Мало того, Гета связала потрясающие сапоги, похожие на средневековые, а подошву из резины теща пришивала. И мы отправлялись (это было редко — денег не было) в ресторан «Кавказский». Гета вообще меня приучила к ресторанам. Я-то презирал это буржуазное дело и этих жирных ресторанных людей. Мне нравилось Маяковского «Нате»! Я с удовольствием их читал. Но Гета тащила меня туда, где могла встретить друзей, разных, довольно занятных пацанов, ставших позднее известными. Она приучила меня есть шашлык. Я литовский еврейский человек, я картошку люблю, я ем цеппелины и драники, всякие картофельные супы, а она научила меня есть шашлык!

Дмитревская А вязаные сапоги не промокали?

Гинкас Промокли сразу. Она их всего один раз и надела, потом только показывала, что такие есть. Ходить в них было невозможно, особенно в Ленинграде.

Так вот к чему я веду. Родив Даньку, я уехал в Красноярск руководить театром, Гета, естественно, осталась здесь, потому что ребенка надо кормить. Но ближе к Новому году (Данька апрельский) молока уже не было, или как-то ей уже хотелось вырваться из этого мучительного плена (по ночам приходилось вставать, кормить, сцеживаться, Данька верещал, что-то там было с желудком…). В общем, она его бросила и приехала ко мне.

А я уже поставил «451° по Фаренгейту», первый свой спектакль в Красноярске, и Красноярский ТЮЗ пригласили в Иркутск. А что такое Красноярск? Когда Гена Опорков предложил мне ехать туда, он спросил — знаю ли я, что такое Красноярск. Я сказал: ну, где-то в Сибири… Он говорит: «Сейчас я тебе объясню. В Красноярск ссылали уголовников, а в Иркутск политических». Так что, понимаете: из Красноярска гастролировать в Иркутск — это то же самое, что из Крыжополя в Париж, особенно учитывая чудовищные бытовые условия, в которых мы жили. Так вот, туда я повез свой первый спектакль. Опускаю очень интересные подробности про Вампилова, которому спектакль понравился, и то, как мы с ним (а Вампилов тогда был еще никто) выпили, подружились, а потом почти подрались в этот же вечер…

А у нас в театре, которым я руководил к тому времени всего месяца 3-4, был хорошенький еврейский мальчик, Махциер Алик. Ну, знаете, такие юноши — херувимчики на итальянских полотнах… Чудный мальчик и артист неплохой. Он был женат на реквизиторше, молодой и очень красивой. Периодически Алик приходил на репетицию с вырванными кусками мяса на щеках. Коллеги объясняли: это они с женой бурно провели ночь. Я не очень понимал такое проявление страстей, не мое это дело, я пришел руководить театром. Потом он мне говорил, что она ревновала его и даже буквально вешалась, но вешалась таким образом, чтобы он успел ее вытащить из петли. И вот я привожу в Иркутск спектакль, имеем успех, знакомимся с Вампиловым, мерещатся какие-то планы.

Дмитревская Монтега играл Рожин?

Гинкас Нет. Но история про другое. Я всегда издалека начинаю. И вот гастроли заканчиваются, самолет улетит в середине ночи. Кто пьяненький, кто как, но первые гастроли — и все счастливы. А мне в гостинице говорят: срочно бегите в номер Махциера, там уже милиция. Я мчусь в номер, там действительно милиционер. Алик сидит в углу, бледный, его трясет, а она лежит в постели в каких-то конвульсиях и кричит: он меня бьет по животу, а я беременная, он убьет моего ребенка, убийца! Милиционер отводит меня в сторону: она парня посадит, видно же, что он ее не бьет, давайте я его уведу, он пару часов побудет у нас, а дальше вы улетите. И Алика уводит. Дальше мы летим, они сидят в обнимочку, целуются… Так, думаю я, значит, завтра у него будут опять куски мяса вырваны…

Дальше пропускаю еще одну историю, связанную с ней (во время гастролей я встречался с немолодым иркутским артистом, который был ее любовником, когда ей было лет 14, а ему под 30, и он с трудом сбежал из Красноярска из-за нее). Мы прилетаем ночью, ложусь спать, вдруг довольно рано, в 8 утра, стук в дверь. Это Алик. Он говорит: все, не могу больше, вы видели, что происходит, я ухожу из театра, иначе она меня посадит, мы договорились, что разводимся, мне надо сбегать в военкомат за военным билетом, чтобы улететь в Одессу (он одесский человек). Я говорю, что это очень обидно, потому что рассчитывал на него, но не могу запретить. И он уходит. Огорченный, пытаюсь уснуть. Дальше наши с Гетой версии расходятся, поэтому я не помню, как было на самом деле. В общем, вбегает человек, вводит Алика, который еле держится на ногах. Что такое?! Она повесилась. Через заснеженный пустырь (зима) мы с Гетой бежим в общежитие, где жили Махциеры. Входя в дверь, задеваем обрывок собачьего поводка, на котором она повесилась. Двуспальная кровать. Она лежит красивая, теплая, с открытыми черными глазами. Я внук аптекаря и сын врача, знаю: надо делать искусственное дыхание — и начинаю, как умею, это делать, а у нее румянец, и я думаю — прикидывается. Достаем платок, и Гета изо рта в рот делает ей искусственное дыхание. Покойник розовый, теплый, но не дышит. Вызываем «Скорую», делают укол. Безрезультатно. Она мертва. Через час приезжает грузовик, ее закутывают в ковер и увозят в морг. Это первый день Геты в Красноярске…

Дальше фантастическая история. Параллельно прилетела мать Махциера из Одессы, не зная, что случилось. Еврейская мама почувствовала что-то неладное и прилетела. Гета пошла к ней в гостиницу и сначала без Алика (мол, он на репетиции, сейчас нельзя беспокоить), а потом уже и с Аликом, напоив его как следует, рассказала за него (он был не в состоянии говорить) про его красноярскую счастливую жизнь. Потом Алика уводят, вечером якобы спектакль. В общем, Гета уговорила маму улететь, а он, мол, сыграв ближайшие несколько спектаклей, обязательно тоже улетит в Одессу. Там еще подробности, совершенно неправдоподобные.

Но я про Гету. Надо хоронить. Директор театра, молодой человек, но старше меня, ему 32 года, как-то не может никак организовать эти похороны, и Гета (Гета только второй день в Красноярске) берется это делать. Она идет на опознание трупа (при том, что я мужчина и директор — мужчина, но никто почему-то не идет, идет она). Это отдельный роман, и даже я, рассказывая, сокращаю его на пять глав. Вот так Гета начинает жить в этом театре. И дальше я руковожу театром, но по существу…

Дмитревская… на опознание трупов ездит Гета…

Гинкас Вы абсолютно правильно сформулировали. И все трудные вещи разруливает она. И вот проходит время, нас оттуда изгоняют, и я, поседевший и полысевший, с удовольствием оттуда убегаю, поняв, что никогда руководителем театра не буду.

Дмитревская Пошли дальше?

Гинкас Пошли.

ВО ДВОРЕ РЕДАКЦИИ

Гинкас Почему я предложил вам сфотографировать меня у этих мусорных баков? Потому что в одном из вариантов «Гамлета» в те времена Датский принц мне виделся (опять же в бархатном берете с пером) среди вот таких мусорных баков. Сейчас этим никого не удивишь, но тогда, в 1962-1964-м году, думаю, это было достаточно парадоксально. Мне и сейчас не нравится, когда Гамлета играют в современных костюмах. Я люблю дистанцию между историческим костюмом, натуралистической, даже советской, средой и поэтическим текстом.

ВО ДВОРЕ ТЕАТРА НА ЛИТЕЙНОМ

Гинкас Лет десять назад в связи с каким-то юбилеем Театра на Литейном меня попросили написать для какого-то журнала воспоминания (я же имел отношение к этому театру). Моя статья начиналась так: «Театр пропах сортиром». И это была правда.

В институтские времена у Геты здесь была практика, я ее встречал-провожал и проходил через служебный вход. При входе сразу с левой стороны был сортир, запахи шли по всему коридору и доходили до сцены. Ощущался ли запах в зале, не помню, но думаю, что когда были сквозняки, то запах доходил и туда. И поэтому театр этот у меня, ученика Товстоногова, представляющего театр как минимум в виде БДТ, а максимум — как что-то невиданное, лучше, чем у Станиславского, лучше, чем у Мейерхольда, и лучше даже, чем Комеди Франсез (которого я никогда не видел), вызывал брезгливую реакцию. Я понимал, что никогда не приду сюда ничего смотреть, а уж тем более работать. Но Гета проходила практику, и поэтому надо было дышать этим сортирным запахом. Правда, когда я был на втором, или третьем, или четвертом курсе, здесь показывали спектакль Шифферса «Кандидат партии».

Дмитревская Сперва была «Маклена Граса».

Гинкас Совершенно верно.

Дмитревская Они открыли арьер и вид во двор. Я читала…

Гинкас Этого я не помню. Знаю только, что я собственноручно делал это в «Записках из подполья», открывая здесь арьер и дверь с видом на осенний парк, и Витя Гвоздицкий, выбежав туда, расшвыривал осенние листья.

Дмитревская И тут-то Кочергин вспомнил, что это делали они с Шифферсом в «Маклене». Ладно, уточним.

Гинкас А к этому времени Шифферс для меня значил уже кое-что, и у нас, вернее, у меня с ним были достаточно напряженные отношения. Мы сцепились с ним в первую же минуту знакомства в раздевалке после хореографии. Я был первокурсник, и он как-то пренебрежительно отнесся ко мне (он-то был уже четверокурсник). Я понятия не имел, кто это, но терпеть не мог, когда ко мне так обращались, и парировал. Он удивился, что какой-то салага ему отвечает, и, видно, тоже запомнил меня. Потом были его замечательные «Антигона» и «Сотворившая чудо». Я сразу стал фрахтовать Ольгу Волкову и Ваньку Краско, собственно его артистов. Вокруг Шифферса всегда что-то булькало, что-то происходило, и мне, любопытному провинциалу, все это было интересно.

Как-то, когда я в очередной раз зашел в театр за Гетой, встретился нам небольшого роста человечек, который, стесняясь, сказал: я вот тут работаю художником, может, вы посмотрите мои работы. Ну, хочет показать — пусть показывает, — подумал я. Мы пошли на второй этаж, у него мастерская, и он стал показывать свои эскизы, и некоторые меня, ей-богу, удивили. Он старательно употреблял слова «поп-арт», «оп-арт» и все время говорил, что он ученик…

Дмитревская Бруни…

Гинкас Неет…

Дмитревская Мосеева.

Гинкас Ученик Мосеева. Я не знал, кто такой Мосеев, но парень очень хвалился этим. Так мы познакомились с Эдиком Кочергиным, вместе с которым потом прошли большой кусок творческой и просто человеческой жизни. Помню, желая еще больше нам понравиться, он сказал: «У меня жена — еврейка, и она только что родила ребенка». Ну, такой симпатичный простой парень, который так уважительно отнесся к нам, ученикам Товстоногова, причем, возможно, даже одаренный… Мы стали с ним общаться. И вот «Маклена Граса». Я, честно говоря, не могу пересказать декорацию, не помню, но помню, что это было явно ДРУГОЕ. Совсем не то, что приходилось видеть на ленинградских сценах. Помню Таню Тарасову, которая играла что-то искренне-эксцентрическое, и очень хорошо. Но на самом деле спросите меня, что там за сюжет был, я не вспомню. «Антигону» же и более позднюю «Сотворившую чудо» я помню детально. А тут — ничего.

Был в том спектакле такой артист Мокеев, который повторял по несколько раз одну и ту же фразу (видно, так было срежиссировано): «По дорошшшьке, по дорошшьке», — мы всегда с Гетой пародировали его. Спектакль получился скандальный, режиссура странная, декорация необычная, пьеса запрещенная. Театральная публика вначале рванула, но потом все пошло на спад.

Через некоторое время Шифферс поставил здесь «Кандидат партии». Видимо, собирался обосноваться в этом театре и отсюда вести бой и с городом и с Товстоноговым. Ясно, что это был некий стратегический ход: пьеса чудовищная, я не помню ни одного звука, но было известно, что Женя заявил: на этом спектакле будет стоять конная милиция. Конной милиции я не припомню, но народ здесь действительно толпился, прорывался, чтобы посмотреть, правда, в антракте половина куда-то испарялась. Я помню только декорации Кочергина. Никакого отношения ни к партии, ни к кандидату, ни к сюжету они не имели. Это были квадратные, видимо из холста на рамах, в обратной перспективе поставленные ставки. Перед нами был первый «оп-арт» на советской сцене, и это было фантастически замечательно.

Я заканчивал институт. Сандро намекнул, что Товстоногов намерен мне дать диплом в БДТ. Да и Кацман что-то про это проговорился. Я думал: «Ну что, все правильно. БДТ — хороший театр, Товстоногов ко мне неплохо относится, и я к нему хорошо, почему бы не поработать там? Ведь не в театр же Ленсовета идти». Но случилось иначе. Г. А. отправил меня в Киев спасать театр Леси Украинки. Пропущу длинную и очень смешную историю, как я «спасал» этот театр, как там ничего не поставил, как в результате дипломный спектакль сделал в Рижской драме и как вернулся в Ленинград, уже не ожидая, что мне когда-нибудь предложат БДТ.

С большим удовольствием первые полгода я шастал безработным, весь такой свободный и талантливый. И тут мой друг и однокурсник Сандро Товстоногов предлагает поставить «Последние» в Театре на Литейном.

Дмитревская А он какое отношение имел к Театру на Литейном?

Гинкас Предполагалось, что Сандро после дипломного спектакля будет ставить здесь «Последние». Но он не стал. И предложил вместо себя меня. С юмором я отнесся к тому, что окажусь в этом пахнущем сортиром театре, но вот тут впервые мы встретились с Эдиком в работе. В пьесе Горького рассказывается о семействе полицмейстера, который где-то там за кадром «воюет» со студентами, возможно причастными к революции. Я показывал Эдику какие-то фотографии из старых книг и журналов. Там было детально зафиксировано, что осталось после взрыва бомбы во время покушения на генерал-губернатора, как лежат внутренности лошадей, смешанные с его, генерал-губернатора, внутренностями. Мне казалось, что такого типа физиологическая фактура имеет отношение к семейству Коломийцевых, где все скользко, все на лжи, на буквально физиологической лжи. Мамаша, оказывается, живет с братом мужа, от которого у нее горбатая дочь. А муж живет с кем угодно и готов переспать с дочерью… Плюс меня интересовали вещи, связанные с нашим советским настоящим. Спектакль ставился в то время, когда случились «польские события», которые произошли еще до известных «чешских событий». По «нехорошему» радио сообщалось об избиении студентов и даже о том, что кого-то убили. Это перекликалось с событиями пьесы и даже буквально с некоторыми текстами. Не буду рассказывать про спектакль, но расскажу про декорации, поскольку вы знакомы с их создателем, Кочергиным то есть…

Дмитревская Да-да, вы ходили по квартирам и собирали старые вещи. И с этой декорации пошли его рассказы…

Гинкас Мы ходили покупали старые вещи, мебель…

Дмитревская И первой историей, которую я записала, был как раз рассказ про «Последних». Где вы попали к старушкам, которые были остатками дворянского семейства…

Гинкас Мы с Гетой называли их «уружева». Эти аристократические старушки-красавицы жили в одной комнате, заставленной мебелью, а вся остальная их бывшая квартира была занята чужими людьми. И две чудом выжившие сестры показывали нам какие-то предметы. Например, бамбуковую трость с янтарным наконечником. Через два года я дернул этот наконечник, и оттуда вышла настоящая испанская шпага. Они предлагали большое количество предметов, назначения которых мы даже не знали. Одна из них картавила и, показывая кружева, все время повторяла: «Уружева, уружева, очень хорошие уружева». Мы с Гетой навсегда полюбили эти «уружева».

Эдик (я же прочитал его книги) как-то забыл упомянуть, что мы ходили к старушкам вместе. Правда, это была его инициатива, поскольку я не ленинградец и ничего этого не знал.

В спектакле «Последние» доминировал мотив виселицы. Помнится, и в «Маклене Грасе» декорация вся состояла из виселиц. Но там это были виселицы-фонари. Здесь же было чуть другое: в те, горьковские времена в квартирах вешали шторы и ламбрекены, и он придумал массивные карнизы, с которых свисали такие подборы холодно-бордового цвета, заканчивающиеся мощными золотыми же кистями и, как бы случайно, свисающими веревками. Мотив виселиц выглядел тут солидно, по-генеральски. Но самое главное, он придумал фон… я всегда забываю это слово… блестящий материал…

Дмитревская Атлас?

Гинкас Атлас. Он придумал цвет декорации, как это он говорил, — «кишки», цвет печенки — бордово-сизый, когда она уже обветренная и скользкая. Причем с такими пузырями, какими-то нагноениями, то, что потом в «Холстомере» станет струпьями, а здесь все напоминало физиологические внутренности чего-то или, может быть, кого-то. Все это соединялось с бронзовыми и золотыми вещами, кистями, кроватью, давая ощущение такого отвратительного богатства, одновременно привлекательного и отталкивающего. Среди всего этого вовсю веселилась моя горбунья. Она играла шансонетки и пела «Мужчины все хохочут, мужчины меня хочут»… Горбунью играла Таня Щуко. Думаю, в те времена это была лучшая ее роль.

В спектакле было какое-то небытовое мизансценирование, происходившее тем не менее как бы в бытовых обстоятельствах. Не знаю, как объяснить, я бы сказал, какое-то музыкальное, что ли, мизансценирование, и ритм был музыкальный, хотя, кроме шансонеток, никакой музыки не было.

Пьеса, как вы помните, очень многословная, и я сократил всю эту многословность, а некоторые тексты вынес в озвученные эпиграфы. Когда немногочисленные зрители Театра на Литейном, входя в зал и еще не догадываясь, что к чему, видели кроваво-физиологические ламбрекены, вдруг к ним обращался по радио чей-то холодный голос: «Мы лежим на дороге людей, как обломки какого-то здания, может быть, тюрьмы. Мы валяемся в пыли разрушения и мешаем людям идти». Через секунду радиоголос уточнял: «Горький. „Последние“». И тут же: «Пьеса написана в 1908 году» — ну, чтобы, не дай бог, никто не подумал, что театр намекает на сегодня, на СССР и нашу действительность. Этот холодный радиоголос, цитирующий некоторые куски из пьесы, в течение спектакля я использовал еще несколько раз, сопрягая и сталкивая с действием.

Отец-полицмейстер уверял своих детей: «Я честный, я чистый, я служу Отечеству». Что-то в этом роде. Ему встык ледяной голос по радио: «А девочка, которую вы избивали в застенках, а студент, которого убили». Появлялась как бы некая отстраненная документальность, и мне это нравилось. Я был очень резок и ясен.

Репетируем. Записанный голос по радио слышен по всему театру. Вдруг подходит ко мне Яша Хамармер, главный режиссер (вы, наверно, помните его: человек с бровями, пузом и, возможно, жующий большой бутерброд…). Он говорит: «Кама, ну это лишнее. Ты снимешь это, да?» Я молчу как партизан. Через два-три дня опять: «Кама, ну зачем?» Начинается генеральная репетиция, и из областной управы приходит несчастная интеллигентного вида тетенька, которую я заранее ненавижу, потому что она смеет вмешиваться в искусство и вообще что-либо говорить. Тем не менее управленческая дама сидит на генеральной репетиции, потом вызывает меня и говорит: «Очень интересный спектакль». И далее, наклонившись, шепотом: «Все и так ясно. Зачем вам эти эпиграфы? Это лишнее…». А я себе думаю: значит, получается, значит, достает, значит, действует. И, пропуская все мимо ушей, продолжаю репетировать, не отменяя тексты. Вдруг я слышу страшный крик, который разносится по всему театру: «Мы не допустим антисоветчину!» Кричит Хамармер, и кричит так, чтобы все слышали. Он, мол, к этой антисоветской выходке отношения не имеет. На следующий день прихожу и узнаю, что по приказу Хамармера размагнитили пленки и этих эпиграфов больше нет. Ах, так! Значит, я ухожу! И я действительно ухожу! Причем с большим удовольствием. А до премьеры два дня. Из театра иду прямо к Товстоногову, рассказываю о случившемся, уверенный, что он одобряет мою принципиальность, слышит внятно выраженную гражданскую позицию. Но Георгий Александрович перебивает меня: «Зачем вы подвели руководителя театра?» Я не понимаю. «Он пригласил вас, доверил вам работу. Ведь он отвечает за театр. К тому же было ясно, что эпиграфы снимут, и вы это понимали. Зачем нужно было артачиться? Чтобы кругом говорили, какой вы молодец? Вы только для этого делали, или все-таки вам важен был сам спектакль, чтобы он жил? И потом, — говорит Товстоногов, — если в спектакле есть содержание и смысл, то он есть в каждой поре этого спектакля». Я был обескуражен. Раздавлен… Прошли годы, я запомнил его урок навсегда: если в спектакле есть смысл, то он разлит во всем теле спектакля.

Товстоноговские спектакли не раз доказывали это…

Премьера была сыграна без всяких эпиграфов, никакого успеха спектакль не имел: никто не ходил в этот театр, никому не нужен был Горький и эти «Последние». Через несколько показов спектакль сняли. А это был мой первый спектакль в городе Ленинграде…

Дальше я был безработный, но особенно не страдал по этому поводу. Я бы сказал, что я даже частично гордился закрытием спектакля. Тем не менее, представьте себе, тот же Яша Хамармер через год или два предложил мне следующий спектакль «Похожий на льва».

Дмитревская Значит так. Потом был Красноярск, потом был «Монолог о браке», а уж потом «Похожий на льва», примерно в 1977 году.

Гинкас Сейчас я должен вспомнить. Мы ушли из Красноярского театра в 1971 году. «Монолог о браке» я поставил сразу по возвращении, в 1972-м. Так что вы действительно не сочиняете… Да, «Похожий на льва» был позже, в 1975-1976 годах.

«Монолог о браке», поставленный мною в театре Комедии, долгие годы был самый любимый мой спектакль. Прошел он 16 раз. Сначала его кастрировали, потом и вовсе закрыли. И это был первый и пока единственный мой спектакль — комедия. Я никогда не ставил комедий, да и эту превратил в «черную комедию». Правда, она игралась в белых декорациях, сопровождалась музыкальными пародиями, вмещала в себя острые социальные высказывания, которым не мешали эротические сцены, может быть, впервые продемонстрированные на целомудренной советской сцене. Это был первый мой спектакль, где зритель хохотал и затихал. Это был явно какой-то другой спектакль, не похожий ни на что из того, что я делал до и после, это был такой антикрасноярский спектакль. В красноярских спектаклях все было строго подчинено сверхзадаче. Они были жесткие и сухие, как палка. Даже любимый мною «Гамлет». А здесь было осмысленное дуракаваляние, пародирование всяких способов театра, себя самого как режиссера, взаимоотношений мужчины и женщины и самого института брака… В общем, всего что хотите. О закрытии спектакля отдельная история.

Мы сыграли утренний показ с триумфом, все хохотали и радовались.

Дмитревская Вы мне будете напоминать! Я там была, и сидела, юная практикантка, с вами на одном стуле, и записывала ваши замечания…

Гинкас Так вот: я счастливый, все, кажется, получилось, жду обсуждения. Выясняется, на сдаче были не только управленцы, но и партийные работники, которые пришли с каких-то похорон. А у меня в спектакле гулял и развлекался покойник с пятаками на глазах…

Дмитревская «И вот оно лежит, убиенное тело нашего брака»…

Гинкас Да-да. Партийцы восприняли это как чистое издевательство. А он танцует, мой покойник, веселится среди живых и раздает цветы из своего похоронного венка барышням. Потом его опять заколачивают в гроб, потому что уж очень он всем надоел своим оптимизмом.

Ждем обсуждения. Выясняется — его не будет. Партийцы ушли: «Мы это принимать не будем». Управленцы тоже собираются сбежать. За закрытыми дверями кабинета директора идут какие-то нервные переговоры. И вот стоят у этих директорских дверей человек десять немолодых критиков, некоторые еврейского происхождения. Все с такими обреченными лицами и с думой: как бы интеллигентно «свалить». Мне это напомнило пьесу Сартра, где куча старых евреев толпится у дверей гестаповского начальника, чтобы тот решил их судьбу. Но директор театра Янковский вдруг воспротивился. Не отпускает управленцев: «Мы работали — хотим услышать мнение». Я удивлен. Янковский был человек ловкий, советский. Что с ним случилось? Почему он настоял на обсуждении? Не знаю… Я его знал совсем с другой стороны, надо сказать — непривлекательной.

Так вот. Вдруг открывается дверь. Всех несчастных критиков просят войти. Обсуждение «Монолога о браке» состоится. Бедняги рассаживаются, мнутся, копаются в своих записях. Кто-то начинает: мол, спектакль интересный, есть какие-то находки, и артисты неплохо играют, но, конечно, первое действие не получилось. Встает другой — «Не соглашусь, первое действие как раз замечательное, но второе действие… затянутое». И так по очереди. «Нет, первое действие не получилось, нет, второе действие никуда». Странное дело, я не боялся, что спектакль закроют. Я с удовольствием следил за тем, как люди проявляются. Меня ужасно увлекала вся эта чушь, весь этот бред, который происходил. Так продолжалось некоторое время. Уже человек 5-6 выступили: первое действие не получилось или второе. Смирнов-Несвицкий заявил: «Эта декорация — белое надгробие над поколением». Кочергин его чуть не убил потом: «Как он мог не понимать того, что говорил. Этим он просто гробил спектакль». Потом кто-то сказал: «Мы же понимаем, почему эта декорация белая. У японцев это траурный цвет». Тогда Кочергин сказал: «Это случайность. Хотите — завтра же в красный перекрасим».

Дмитревская Я вот сейчас думаю, какой кошмар были эти приемки.

Гинкас Ну что вы, радость моя! Мы жили среди этого! И вот доходит до Шнейдермана, и он тихим-тихим голосом, согбенный такой человек, кажется, когда-то сидевший.

Дмитревская Нет-нет. Он не сидел, просто долго был без работы.

Гинкас А мне почему-то кажется, что сидел. Ну вот, Шнейдерман, глядя в пол, тихим-тихим голосом: «Я не играю в эти игры». Молчание. Все затихли. И своим слабым голосом Шнейдерман стал подробно разбирать спектакль. Что-то ему понравилось, что-то не очень, и тем не менее спектакль ему показался осмысленным, глубоким и решенным в неожиданном жанре. После его выступления как-то все переменилось. Оставшиеся критики стали подробно анализировать спектакль. Наконец, дошло до Радзинского. Все понимали, что Эдик Радзинский, пьесу которого я сильно переписал и в которую воткнул не предполагавшегося автором покойника, что он-то заявит: «Ничего этого я не писал». Радзинский неожиданно восторженно отзывается о спектакле. Причем яростно, по-московски его защищает.

Через два дня вызывает меня управление культуры, чтобы объявить решение. Я многим рассказывал про себя и про управу. Расскажу и вам. Управление культуры, кажется, и сейчас находится в том же месте. Там большие дубовые двери и ручка… Хочу, чтобы вы поняли: я так брезговал партийным начальством и их прихехешниками, что буквально боялся заразиться от них, боялся сидеть рядом. Ведь многие мои коллеги как-то незаметно примирялись с властью. Я очень боялся, вдруг и я…

Дмитревская Прекрасно это понимаю.

Гинкас Дверь в управу я открывал, обернув ручку носовым платком. Я понимал, что это бред, но одновременно я не мог по-другому. Вот вводят меня в какую-то комнату. Там пусто, только два-три стула. У меня почему-то ощущение тюрьмы. Сидит ныне покойная Рабинянц, какой-то полуначальник — не помню кто, может, еще кто-то и я. Каждый по очереди что-то говорит. Мне по-прежнему интересно, как все это делается, как закрывают спектакль. Я через все это познавал жизнь, познавал реальные обстоятельства. Ведь я всегда жил в вымышленном, нереальном мире. И вдруг Рабинянц говорит громко, не учитывая, что там всего шесть метров, простирая руки ко мне: «Кама и Гета (а Гета сидит дома на Фонтанке), я люблю вас! Уберите покойника!» Мне становится совсем не смешно, потому что я понимаю — это смерть спектаклю. Простодушные партийцы и управленцы без профессионального критика Рабинянц никак не могли укумекать, почему в этой комедии, где все про семейные обстоятельства да про развод, в которой никакой антисоветчины и зритель все хохочет, — итог такой безысходный. Профессионал нашел корень зла. Конечно же, именно Покойник. Этот выдуманный мной персонаж переносил всю комедию в другое измерение. Юмор становился черным. Помню, что посетивший спектакль Василий Аксенов удивлялся: откуда этот Гинкас знает о беспросветности нашего поколения.

Скоропостижное умирание спектакля происходило так: когда убрали Покойника — убрали весь юмор, всю остроту, стало неинтересно. В общем, спектакль увял, хотя его даже свозили в Эстонию и в Вильнюс.

Дмитревская Да, я так и помню какое-то вялотекущее…

Гинкас Так тогда делали: вроде как не запрещали, вроде только скорректировали. Но суть была кастрирована. Изуродованный спектакль шел около года, потом, как мне сказали, парторг Зарубина предложила: «Надо снять этот позор со сцены», — и все тихо согласились. Этот спектакль я очень любил, мне казалось, что это моя удача.

Дмитревская А Антонина Аксенова, приехавшая с вами из Красноярска и игравшая в «Монологе» героиню, жива?

Гинкас Не знаю. Последний раз я ее видел лет пятнадцать назад, она приехала из Америки… Тоня — девушка какой-то трагической судьбы, родилась в Магадане в концлагере и далее… вся жизнь у нее какая-то… такая же… Неудачное замужество, уехала в Минск за мужем, режиссером Раевским, что-то там играла, говорят, муж пил. Мать Раевского была парализованная после инсульта. Тоня ухаживала за ней, а та ее ненавидела, потому что Раевский из-за нее развелся с предыдущей женой. Она третировала Тоню… Знаю только, что они развелись, что почему-то она эмигрировала в США, работала медсестрой в хосписе, а это самая грязная и тяжелая работа… Очень красивая и одаренная была девушка.

Дмитревская Когда берешь старые фотографии, вспоминаешь столько имен, столько актеров, которые были на плаву. И где они сейчас и что делают?..

Гинкас Жизнь не щадит даже крепких и очень устремленных.

Дмитревская С другой стороны, когда мне говорят, что вот того жизнь заела и того, может, не сильно хотелось, чтоб не заела. Я не знаю никого такого суперталантливого, который остался бы лежать в ящике.

Гинкас Вы не совсем правы. Даже я могу назвать нескольких. Тот же Женя Шифферс.

Дмитревская Он же пошел осуществляться в другом.

Гинкас Знаю. Но как режиссера его удушили сначала в Ленинграде, потом в Москве. Мой однокурсник Юлька Дворкин был очень своеобразный и многообещающий режиссер. А Гена Опорков? Веселый, жизнелюбивый и одновременно глубокий, я бы сказал, уникальный режиссер. Сломленный, уничтоженный талант. Время было беспощадное, да и красавец Ленинград (пардон, Санкт-Петербург) сделал немало, чтобы выскоблить бациллу творчества…