Петербургский театральный журнал
Блог «ПТЖ» — это отдельное СМИ, живущее в режиме общероссийской театральной газеты. Когда-то один из создателей журнала Леонид Попов делал в «ПТЖ» раздел «Фигаро» (Фигаро здесь, Фигаро там). Лене Попову мы и посвящаем наш блог.
16+

АКТЕРСКИЙ КЛАСС

ПРО УРОДОВ И ДЕТЕЙ. ФИЛИПП ДЬЯЧКОВ

Е. Маркина. Л. Дьячков. Фото из архива театра им. Ленсовета

Е. Маркина. Л. Дьячков.
Фото из архива театра им. Ленсовета

Ф. Дьячков. Фото из архива театра

Ф. Дьячков.
Фото из архива театра

От деда, народного артиста Леонида Дьячкова, Филиппу Дьячкову достались бронзовая рыжина в волосах, колючий нелюдимый взгляд исподлобья и асимметричная ухмылка углом рта, кривоватая полуулыбка, за которой — «сумрак неминучий».

От бабушки, народной артистки Елены Маркиной, — иногда вдруг проглядывающая курносая «ясность лица», кучерявая мягкость, грубоватая наивная детскость.

Замедленные ритмы хмурого Леонида Дьячкова, казалось, редко поднимавшего глаза в зал (всегда — в себе, всегда «закупоренного», как бутылка, в которую когда-то положили много записок с перечислением человеческих комплексов и печалей…), иногда заметны в Филиппе. Размагниченная медлительность речи, сутулая вялость спины, безвольность рук. Но его герои — это уже совсем иной сумрак, чем тот, что транслировал в 70-80-е его дед, ведущий актер театра им. Ленсовета, Леонидик в «Моем бедном Марате» и Венька Малышев в «Жестокости», чеховский Лопахин, Чешков из «Человека со стороны», а вообще-то Раскольников.

Кстати, о закупоренной бутылке. Три года назад, еще до возникновения на основе курса «фильштов» бездомного, голого-босого «Этюд-театра», артистом которого является Филипп Дьячков, неформальное творческое объединение Фильшты-kozlы (дружеские мастерские Фильштинского и Козлова) сделало квартирник по запискам и стихам Володина и с тех пор играет его как спектакль «Стыдно быть несчастливым». В течение всего квартирника актеры складывают в висящую над столом водочную бутылку бумажки с цитатами из Володина и в конце спектакля всегда идут бросать закупоренную бутылку в Фонтанку, даже если это зима, чтобы володинские слова приплыли когда-нибудь к кому-нибудь… А в начале под этой пустой бутылкой, у машинки Unis сидит в шерстяном свитере с оленями и сандалиях на босу ногу Филипп Дьячков. И с первых же слов («Все с ума посходивши…») берет удивительно верную володинскую ноту. Интеллигентную, с этой самой кривоватой мягкой полуулыбкой «всех наших комплексов» и грустью о прошедшей не так жизни.

Первой по-настоящему драматической ролью Дьячкова стал Савоська в подвальном спектакле «Развалины» (режиссер Дмитрий Егоров), на блокадном материале которого «Этюд» решал экзистенциальные вопросы собственной жизни.

От школы В. М. Фильштинского у Филиппа Дьячкова — троглодитский аппетит к этюдам, к работе, к живому, незатверженному существованию «сегодня, сейчас». Эта импровизационность может занести его, куда на репетициях режиссер не гонял, но она же страхует от мертвого театра. Однако честно признаюсь, когда Фильштинский говорил мне, что у студента Дьячкова будущее большого артиста, я не понимала. В учебной чеховской «Попрыгунье» выходил простой такой пацан, звался «Осип Дымов», а похож был не на доктора, а на полового в трактире. Дьячков казался чисто характерным, даже комедийным артистом, и только теперь с каждой ролью я убеждаюсь в правоте Мастера. У Филиппа Дьячкова — удивительно современная внутренняя аритмия, диковатость «не мышонка, не лягушки, а неведомой зверушки» и редкий дар «слипания» с персонажем: каждая роль, как перчатка, натянута — не отодрать.

Ф. Дьячков в спектакле «Адин». «Этюд-театр» и «Балтийский дом». Фото из архива театра

Ф. Дьячков в спектакле «Адин».
«Этюд-театр» и «Балтийский дом».
Фото из архива театра

В. Параничева (Аня), Ф. Дьячков (Савоська). «Развалины». «Этюд-театр» и ON. Театр. Фото А. Чирковой

В. Параничева (Аня), Ф. Дьячков (Савоська). «Развалины».
«Этюд-театр» и ON. Театр. Фото А. Чирковой

Ф. Дьячков

Ф. Дьячков («Жиган»). «Леди Макбет Мценского уезда».
«Этюд-театр» и «Приют Комедианта». Фото Д. Пичугиной

Ф. Дьячков (Гриша). «Кеды». «Этюд-театр» и ON. Театр. Фото А. Чирковой

Ф. Дьячков (Гриша). «Кеды». «Этюд-театр» и ON.
Театр. Фото А. Чирковой

Комедийное, характерное при этом в нем несомненно есть. Например, когда в документальном спектакле однокурсника Алексея Забегина «Адин» он появляется питерским ментом. Или «документальным» закомплексованным инженером, который впал в религию и одновременно играет в азартные игры, уже десять лет не знает женщин и не в состоянии отдать 600 рублей любимой женщине Татьяне (отношения платонические). Этот тип боится оказаться несостоятельным, если дружеские контакты рискнут перейти в другие, внебрачные связи для него грех, и вообще-то он хочет пойти в театр с Татьяной. Недоразвитое, инфантильное сознание, недоразвитые эмоции, вялая бестелесность. Мы смеемся (это и правда смешно), но на самом деле — такая жуть, такая свалка.

Все герои Филиппа Дьячкова — люди природные. Это как бы дети. Обаятельные такие дети дурной природы. Милые и страшноватые. Его Савоська — самостоятельный, еще нескладный и «развинченный» паренек-подросток (руки-плечи неспокойны), сын Марии Ильиничны Развалиной — отчетливее всех противостоит в спектакле интеллигенту Ниверину. Пока беженка Мария Ильинична дрожит от своего ленинградского блокадного бесправия (без рабочей карточки и прописки) и эпически, фольклорно переживает беды, выпавшие на ее долю, «Савоська-богатырь» крепчает, как гриб, напитавшийся белком мертвечины — сваренных матерью рук-ног коренных ленинградцев, которые он деловито таскает с зимней улицы. Простодушное детское любопытство курносого носа и кудрявой головы («А как вам кажется, нам разрешат остаться?»), деловитость (знает, где взять дрова и где чем торгануть…), обезьянья органика детской приспособляемости к обстоятельствам и жесткое, недетское «себе на уме» — вот гремучая смесь по имени «Савоська», способная взорвать нестойкий ниверинский мир с неясным йоговским «Аум» и неспособностью прибить гвоздь. Своим классовым чутьем Савоська-Дьячков, подобрав пухлые губы в жесткую полоску, сразу определяет в Ниверине врага (на фига ему, Савоське, совершенствовать культуру речи?). Пристальный, очень конкретный взгляд паренька-мужичка то становится по-щенячьи ласков, то твердеет, и из кучерявого мальчика выглядывает наглый, страшноватый захватчик. Хам, пришедший к интеллигенту, но хам с достоинством пахаря.

Дьячков не играет при этом хама. Он и подростка не играет, тут нет никакой травестии, детскость дана как обаятельная неразвитость сознания, как цепкий почвенный эгоизм. У этого Савоськи — реальное, в отличие от Ниверина, знание звериных законов дикой жизни, в которой просить — грех, а надо самому брать. Когда в финале развалинские дети быдловатой компанией милых вандалов под «Яблоки на снегу» уходят с бутылкой шампанского в светлое будущее (наше настоящее) — ясно, что у этого Савоськи-богатыря не пропадет на ленинградском снегу ни одно яблоко, что все они упадут недалеко от яблони и дети-внуки его заселят не столько Васильевский, в старых домах которого Савоська оставит бесправное свое отрочество и рыдания матери, — а Просвет, Дыбенко, Ржевку-Пороховые… и далее весь «новый» город. И притулившаяся под мышкой конкретного, твердого мужичка хрупкая Анечка Ниверина скоро забудет неприспособленного к жизни папу-интеллигента и все законы прошлой, довоенной жизни, забудет и остров, на котором все было четко разделено на линии, как было разделено на «хорошо» и «плохо», «дозволено» и «не дозволено» сознание ее отца.

Потомок Савоськи Гриша из спектакля «Кеды» (режиссер Алексей Забегин) объявлен героем, манифестирующим поколение, хотя именно он-то всякому манифестированию чужд, к тому же его маета, рефлексия, боязнь жизни могли бы принадлежать чеховскому интеллигенту. Правда, тот бы не сидел, развалясь, на диване, расставив длинные ноги, и не формулировал бы себя так, как формулирует себя Гриша из-под пера Любови Стрижак, проговаривающей проблемы поколения так бодро и многословно, что начинаешь сомневаться в их истинности. А Дьячков в роли много молчит. Сидит. Как жует жвачку, так же прожевывает жизнь, двигающуюся импульсами, существующую в невнятном косноязычии, непроговоренности (нечего сказать) и одновременно — многословии (сказано все).

То, что Стрижак слезно формулирует полными предложениями, Дьячков играет на уровне рефлекторной мышечной правды. В его Грише главное — размагниченность. Он не хочет ничего и даже нравиться не хочет. Все пофиг. Он все понял, ему скучно, осталась одна прокрастинация. Он все откладывает покупку кед, пока не врежется с разгона в грузовик на чужом велосипеде 31-го числа, спасая от ОМОНа друга Мишу.

Не готов ни к чему и готов ко всему, даже к концу света.

Худые приподнятые плечи, растерянное и какое-то близорукое лицо с депрессивно провалившимися глазами, неловкость от себя самого, иногда — ирония («О, Боже, ты разбиваешь мне сердце»). Он не помнит, когда ему последний раз было хорошо, рано постаревший инфантил-лузер-хипстер…

Трудно, да и незачем встать с дивана, трудно, да и незачем пойти, трудно, да и не на что реагировать, еще труднее чего-то хотеть. Атрофия всего. Страхи и комплексы, усиливающиеся с бодуна. Жизнь, которой нет, да и отвяжитесь вы от него с этой вашей жизнью. Его финальная гонка на велике в сторону митинга — тоже спонтанность, Гриша и опасен своей детской немотивированностью, и не защищен хоть каким-то мотивом. Неприятно обаятельный плюшевый обезьян.

Актерская компания: А. Папанин, Е. Антонов, Ф. Дьячков. Фото из архива театра

Актерская компания: А. Папанин, Е. Антонов, Ф. Дьячков.
Фото из архива театра

Органика Филиппа Дьячкова в «Кедах» поразительна и понятна. И по-настоящему трагическим выходит финал с песенкой «По всей земле пройти мне в кедах хочется…». Это песенка поколения Гришиного деда, поколения, которому действительно чего-то хотелось в 60-е, пока бутылку не закупорили. Те, старшие, купили-таки хорошие кеды и прошли путь, а поколению внуков идти уже некуда.

В «Кедах» Дьячков играет про «своих». В «Леди Макбет Мценского уезда» (режиссер Дмитрий Егоров) — как бы про чужих, играет вариацию русского национального типа. Но уродливая спонтанность и ментальная детскость (она же неразвитость сознания) отличают и его каторжника Жигана, сидящего за изнасилование по пьянке малолетней дочери.

Спектакль о жуткой русской непробиваемости («мужик — что бык: втемяшится ему какая блажь — колом ее оттудова не выбьешь, упираются…»). Каждый совершал свое преступление с тупым упрямством, множа грех. Теперь каторжники по очереди оказываются с глазу на глаз со следователем, которая читает их дела. И заново переживают преступление. Как правило, не испытывая раскаяния, разве что растерянность или испуг. Жиган — единственный, для которого выше человеческих сил заново пройти всю историю. Строчка за строчкой, рыдая и хохоча, размазывая слезы по какому-то первобытному лицу с полуоткрытым ртом, Жиган хочет защититься ото всего этого: как пришел, как напился, как подозвал ребенка. Это открытая, дикая истерика, корчи. Он готов к каторге, к смерти, быть шестеркой в камере и играть в тюремном театре беглого каторжника — ко всему. Ему важен только ответ на один-единственный вопрос: «Она жива?» Его он задает следователю тихо, впроброс, уже уходя.

Егоров в своих спектаклях концентрирует, собирает Дьячкова для крупного и внятного плана, для драматического и трагического высказывания. Забегин «размазывает», растушевывает очертания героев, давая эскиз героя современности. И дар Филиппа Дьячкова послушно откликается тому и другому. В этом смысле возможен его портрет маслом, а возможен в карандаше. А пока — этюды.

Май 2013 г.

Комментарии 2 комментария

  1. -александр

    чё-то фамильное есть

  2. Елена

    Он мне савелия крамарова напоминает

Добавить комментарий

Добавить комментарий
  • (required)
  • (required) (не будет опубликован)

Чтобы оставить комментарий, введите, пожалуйста,
код, указанный на картинке. Используйте только
латинские буквы и цифры, регистр не важен.