Е. Маркина. Л. Дьячков.
Фото из архива театра им. Ленсовета

Ф. Дьячков.
Фото из архива театра

От деда, народного артиста Леонида Дьячкова, Филиппу Дьячкову достались бронзовая рыжина в волосах, колючий нелюдимый взгляд исподлобья и асимметричная ухмылка углом рта, кривоватая полуулыбка, за которой — «сумрак неминучий».

От бабушки, народной артистки Елены Маркиной, — иногда вдруг проглядывающая курносая «ясность лица», кучерявая мягкость, грубоватая наивная детскость.

Замедленные ритмы хмурого Леонида Дьячкова, казалось, редко поднимавшего глаза в зал (всегда — в себе, всегда «закупоренного», как бутылка, в которую когда-то положили много записок с перечислением человеческих комплексов и печалей…), иногда заметны в Филиппе. Размагниченная медлительность речи, сутулая вялость спины, безвольность рук. Но его герои — это уже совсем иной сумрак, чем тот, что транслировал в 70-80-е его дед, ведущий актер театра им. Ленсовета, Леонидик в «Моем бедном Марате» и Венька Малышев в «Жестокости», чеховский Лопахин, Чешков из «Человека со стороны», а вообще-то Раскольников.

Кстати, о закупоренной бутылке. Три года назад, еще до возникновения на основе курса «фильштов» бездомного, голого-босого «Этюд-театра», артистом которого является Филипп Дьячков, неформальное творческое объединение Фильшты-kozlы (дружеские мастерские Фильштинского и Козлова) сделало квартирник по запискам и стихам Володина и с тех пор играет его как спектакль «Стыдно быть несчастливым». В течение всего квартирника актеры складывают в висящую над столом водочную бутылку бумажки с цитатами из Володина и в конце спектакля всегда идут бросать закупоренную бутылку в Фонтанку, даже если это зима, чтобы володинские слова приплыли когда-нибудь к кому-нибудь… А в начале под этой пустой бутылкой, у машинки Unis сидит в шерстяном свитере с оленями и сандалиях на босу ногу Филипп Дьячков. И с первых же слов («Все с ума посходивши…») берет удивительно верную володинскую ноту. Интеллигентную, с этой самой кривоватой мягкой полуулыбкой «всех наших комплексов» и грустью о прошедшей не так жизни.

Первой по-настоящему драматической ролью Дьячкова стал Савоська в подвальном спектакле «Развалины» (режиссер Дмитрий Егоров), на блокадном материале которого «Этюд» решал экзистенциальные вопросы собственной жизни.

От школы В. М. Фильштинского у Филиппа Дьячкова — троглодитский аппетит к этюдам, к работе, к живому, незатверженному существованию «сегодня, сейчас». Эта импровизационность может занести его, куда на репетициях режиссер не гонял, но она же страхует от мертвого театра. Однако честно признаюсь, когда Фильштинский говорил мне, что у студента Дьячкова будущее большого артиста, я не понимала. В учебной чеховской «Попрыгунье» выходил простой такой пацан, звался «Осип Дымов», а похож был не на доктора, а на полового в трактире. Дьячков казался чисто характерным, даже комедийным артистом, и только теперь с каждой ролью я убеждаюсь в правоте Мастера. У Филиппа Дьячкова — удивительно современная внутренняя аритмия, диковатость «не мышонка, не лягушки, а неведомой зверушки» и редкий дар «слипания» с персонажем: каждая роль, как перчатка, натянута — не отодрать.

Ф. Дьячков в спектакле «Адин».
«Этюд-театр» и «Балтийский дом».
Фото из архива театра

В. Параничева (Аня), Ф. Дьячков (Савоська). «Развалины».
«Этюд-театр» и ON. Театр. Фото А. Чирковой

Ф. Дьячков («Жиган»). «Леди Макбет Мценского уезда».
«Этюд-театр» и «Приют Комедианта». Фото Д. Пичугиной

Ф. Дьячков (Гриша). «Кеды». «Этюд-театр» и ON.
Театр. Фото А. Чирковой

Комедийное, характерное при этом в нем несомненно есть. Например, когда в документальном спектакле однокурсника Алексея Забегина «Адин» он появляется питерским ментом. Или «документальным» закомплексованным инженером, который впал в религию и одновременно играет в азартные игры, уже десять лет не знает женщин и не в состоянии отдать 600 рублей любимой женщине Татьяне (отношения платонические). Этот тип боится оказаться несостоятельным, если дружеские контакты рискнут перейти в другие, внебрачные связи для него грех, и вообще-то он хочет пойти в театр с Татьяной. Недоразвитое, инфантильное сознание, недоразвитые эмоции, вялая бестелесность. Мы смеемся (это и правда смешно), но на самом деле — такая жуть, такая свалка.

Все герои Филиппа Дьячкова — люди природные. Это как бы дети. Обаятельные такие дети дурной природы. Милые и страшноватые. Его Савоська — самостоятельный, еще нескладный и «развинченный» паренек-подросток (руки-плечи неспокойны), сын Марии Ильиничны Развалиной — отчетливее всех противостоит в спектакле интеллигенту Ниверину. Пока беженка Мария Ильинична дрожит от своего ленинградского блокадного бесправия (без рабочей карточки и прописки) и эпически, фольклорно переживает беды, выпавшие на ее долю, «Савоська-богатырь» крепчает, как гриб, напитавшийся белком мертвечины — сваренных матерью рук-ног коренных ленинградцев, которые он деловито таскает с зимней улицы. Простодушное детское любопытство курносого носа и кудрявой головы («А как вам кажется, нам разрешат остаться?»), деловитость (знает, где взять дрова и где чем торгануть…), обезьянья органика детской приспособляемости к обстоятельствам и жесткое, недетское «себе на уме» — вот гремучая смесь по имени «Савоська», способная взорвать нестойкий ниверинский мир с неясным йоговским «Аум» и неспособностью прибить гвоздь. Своим классовым чутьем Савоська-Дьячков, подобрав пухлые губы в жесткую полоску, сразу определяет в Ниверине врага (на фига ему, Савоське, совершенствовать культуру речи?). Пристальный, очень конкретный взгляд паренька-мужичка то становится по-щенячьи ласков, то твердеет, и из кучерявого мальчика выглядывает наглый, страшноватый захватчик. Хам, пришедший к интеллигенту, но хам с достоинством пахаря.

Дьячков не играет при этом хама. Он и подростка не играет, тут нет никакой травестии, детскость дана как обаятельная неразвитость сознания, как цепкий почвенный эгоизм. У этого Савоськи — реальное, в отличие от Ниверина, знание звериных законов дикой жизни, в которой просить — грех, а надо самому брать. Когда в финале развалинские дети быдловатой компанией милых вандалов под «Яблоки на снегу» уходят с бутылкой шампанского в светлое будущее (наше настоящее) — ясно, что у этого Савоськи-богатыря не пропадет на ленинградском снегу ни одно яблоко, что все они упадут недалеко от яблони и дети-внуки его заселят не столько Васильевский, в старых домах которого Савоська оставит бесправное свое отрочество и рыдания матери, — а Просвет, Дыбенко, Ржевку-Пороховые… и далее весь «новый» город. И притулившаяся под мышкой конкретного, твердого мужичка хрупкая Анечка Ниверина скоро забудет неприспособленного к жизни папу-интеллигента и все законы прошлой, довоенной жизни, забудет и остров, на котором все было четко разделено на линии, как было разделено на «хорошо» и «плохо», «дозволено» и «не дозволено» сознание ее отца.

Потомок Савоськи Гриша из спектакля «Кеды» (режиссер Алексей Забегин) объявлен героем, манифестирующим поколение, хотя именно он-то всякому манифестированию чужд, к тому же его маета, рефлексия, боязнь жизни могли бы принадлежать чеховскому интеллигенту. Правда, тот бы не сидел, развалясь, на диване, расставив длинные ноги, и не формулировал бы себя так, как формулирует себя Гриша из-под пера Любови Стрижак, проговаривающей проблемы поколения так бодро и многословно, что начинаешь сомневаться в их истинности. А Дьячков в роли много молчит. Сидит. Как жует жвачку, так же прожевывает жизнь, двигающуюся импульсами, существующую в невнятном косноязычии, непроговоренности (нечего сказать) и одновременно — многословии (сказано все).

То, что Стрижак слезно формулирует полными предложениями, Дьячков играет на уровне рефлекторной мышечной правды. В его Грише главное — размагниченность. Он не хочет ничего и даже нравиться не хочет. Все пофиг. Он все понял, ему скучно, осталась одна прокрастинация. Он все откладывает покупку кед, пока не врежется с разгона в грузовик на чужом велосипеде 31-го числа, спасая от ОМОНа друга Мишу.

Не готов ни к чему и готов ко всему, даже к концу света.

Худые приподнятые плечи, растерянное и какое-то близорукое лицо с депрессивно провалившимися глазами, неловкость от себя самого, иногда — ирония («О, Боже, ты разбиваешь мне сердце»). Он не помнит, когда ему последний раз было хорошо, рано постаревший инфантил-лузер-хипстер…

Трудно, да и незачем встать с дивана, трудно, да и незачем пойти, трудно, да и не на что реагировать, еще труднее чего-то хотеть. Атрофия всего. Страхи и комплексы, усиливающиеся с бодуна. Жизнь, которой нет, да и отвяжитесь вы от него с этой вашей жизнью. Его финальная гонка на велике в сторону митинга — тоже спонтанность, Гриша и опасен своей детской немотивированностью, и не защищен хоть каким-то мотивом. Неприятно обаятельный плюшевый обезьян.

Актерская компания: А. Папанин, Е. Антонов, Ф. Дьячков.
Фото из архива театра

Органика Филиппа Дьячкова в «Кедах» поразительна и понятна. И по-настоящему трагическим выходит финал с песенкой «По всей земле пройти мне в кедах хочется…». Это песенка поколения Гришиного деда, поколения, которому действительно чего-то хотелось в 60-е, пока бутылку не закупорили. Те, старшие, купили-таки хорошие кеды и прошли путь, а поколению внуков идти уже некуда.

В «Кедах» Дьячков играет про «своих». В «Леди Макбет Мценского уезда» (режиссер Дмитрий Егоров) — как бы про чужих, играет вариацию русского национального типа. Но уродливая спонтанность и ментальная детскость (она же неразвитость сознания) отличают и его каторжника Жигана, сидящего за изнасилование по пьянке малолетней дочери.

Спектакль о жуткой русской непробиваемости («мужик — что бык: втемяшится ему какая блажь — колом ее оттудова не выбьешь, упираются…»). Каждый совершал свое преступление с тупым упрямством, множа грех. Теперь каторжники по очереди оказываются с глазу на глаз со следователем, которая читает их дела. И заново переживают преступление. Как правило, не испытывая раскаяния, разве что растерянность или испуг. Жиган — единственный, для которого выше человеческих сил заново пройти всю историю. Строчка за строчкой, рыдая и хохоча, размазывая слезы по какому-то первобытному лицу с полуоткрытым ртом, Жиган хочет защититься ото всего этого: как пришел, как напился, как подозвал ребенка. Это открытая, дикая истерика, корчи. Он готов к каторге, к смерти, быть шестеркой в камере и играть в тюремном театре беглого каторжника — ко всему. Ему важен только ответ на один-единственный вопрос: «Она жива?» Его он задает следователю тихо, впроброс, уже уходя.

Егоров в своих спектаклях концентрирует, собирает Дьячкова для крупного и внятного плана, для драматического и трагического высказывания. Забегин «размазывает», растушевывает очертания героев, давая эскиз героя современности. И дар Филиппа Дьячкова послушно откликается тому и другому. В этом смысле возможен его портрет маслом, а возможен в карандаше. А пока — этюды.

Май 2013 г.