Ю. Фоссе. «Однажды летним днем». Театр «Особняк».
Режиссер Алексей Слюсарчук, художник Ольга Фарафонова

Ю. Фоссе. «Однажды летним днем». Театр им. Г. Камала (Казань).
Режиссер Фарид Бикчантаев, художник Булат Ибрагимов

Ведь в итоге и от одного и от другого спектакля остаются тающие образы, спотыкающаяся мелодия, неясные слова и навсегда замкнутое пространство сцены. Театральный зал должен был бы раствориться в потоках дождя, проветриться сквозняком, свободно гуляющим по дому, многократно отразиться в стеклах — в казанском спектакле. Исчезнуть в гитарных переборах, эхом отдающихся в звуках арфы питерского спектакля. Однако сцена ну никак не может дать ощущения бесконечного простора норвежского фьорда, или силы скал, или ветра, заполняющего легкие. Не может, но оставляет давящее, даже гнетущее ощущение собственной малости и скомканности, беспричинности существования и бессмыслицы сугубо личных переживаний. А подобное ощущение от фьорда, может быть, и сильнее, чем ощущение свободы и простора.

Норвежский филолог, писатель, драматург, поэт Юнн Фоссе запечатлевает в своей ритмизованной пьесе ощущение свободы и подавленности, настигающее человека на фьорде. Пустоту и нежелание сопротивляться накатывающему как волны, вроде легкому, но неминуемому стремлению раствориться, исчезнуть, не быть. Сюжет в пересказе прост: однажды летним днем к пожилой Женщине, одиноко живущей на фьорде, приезжает Подруга. И когда Подруга уходит прогуляться, Женщина начинает вспоминать то, что произошло почти двадцать лет назад в такой же день, только осенью. Ее муж Асле ушел на фьорд и пропал. Собственно, все. Больше никаких событий. Желание понять, что произошло: несчастный случай или самоубийство (ведь зачем-то Асле сложил так аккуратно рубашки) — вроде и двигает действие, но ни к чему не приводит. Это может быть первоначальный импульс, но от него оттолкнулись — и все. И именно рассказывание, вспоминание становится содержанием.

Слова, фразы в пьесе многократно повторяются, подобно волнам, и отступают. Характерный прием для Фоссе: легкое нагнетание через повторение, которое тут же снимается, растворяется в последущих фразах. Пьеса — практически монодрама Женщины, вспоминающей один важный день. Смущает название «Однажды летним днем», ведь основное событие произошло осенью. Вроде драматург однозначно указывает, что важнее — летний день, когда Женщина вспоминает. Реплика Женщины, что этот день такой же, как тот осенний, как будто обесценивает противоречие: все дни теперь похожи на тот, либо между днями нет никакой разницы — что тот, что этот. Но так ли это? Текст пьесы практически лишен знаков препинания. То есть интонацию вопросительную, восклицательную или констатирующую вы добавляете сами. Первая реплика — «Уже уходишь» может быть вопросом (чаще всего так и есть), но может быть и утверждением с оттенком сожаления или упрека.

Текст Фоссе оставляет много вопросов о том, что произошло. Может быть, до этого момента Женщина вообще никогда не рассказывала эту историю. А теперь к кому обращены ее реплики? Почему получил имя только погибший мужчина Асле, а женщины безымянны на протяжении всей пьесы? Все вопросы конкретные, такие важно основательные. Ты ими задаешься и не находишь ответа. В тексте ответов точно нет. Есть ощущение скрытых мотивов, недоговоренности, но и понимание того, что подтекст, скорей всего, мнимый.

Два режиссера, когда-то выпускники ГИТИСа (курс профессора Б. Г. Голубовского), Алексей Слюсарчук в Питере и Фарид Бикчантаев в Казани, взялись за постановку пьесы. Сравнение неминуемо. В питерском спектакле художник Ольга Фарафонова создает макет скалы с типичным норвежским дощатым домом, выкрашенным в красный цвет, с дорогой к этому дому. Актеры ставят макет в центр сцены и смотрят на дом. Они не могут оторвать от него зачарованных взглядов. Когда героини собираются пить чай, то выносят игрушечный набор мебели и детскую миниатюрную посуду. Это точная копия взрослой посуды и мебели. Актеры здесь то ли великаны, то ли боги, наблюдающие за персонажами со стороны, а мы наблюдаем за актерами. Взгляд сверху, над событиями.

У Булата Ибрагимова в казанском спектакле — взгляд изнутри, из дома, из одной большой комнаты, «плывущей» по волнам фьорда. Светлые некрашеные доски стен старого дома и стеклянные двери: комната кажется проходной, так свободно гуляет ветер и хлопает дверями. Чуть слева — большое двухстворчатое окно, рама из темного дерева, контрастирующего с цветом комнаты. За этим окном отражается или, скорее, мерещится еще одно такое же, только из белого дерева. Там, в глубине сцены, за окном периодически оказываются все персонажи. Это отражение и в то же время окно принадлежит другому, потустороннему, миру. Предметов быта немного, но они есть — только какой-то необходимый набор для слегка обжитого пространства — цветки в горшках, фотографии в рамках, немного шведско-икеевский мирок.

Вот такие два взгляда и два мира одной пьесы. Эта разница оказывается доминантой для противопоставления. Слюсарчук и всех нас ставит над событиями, предлагает взглянуть сверху, немного отстраненно, но трезво. Зрители сидят на возвышающихся станках с каждой из четырех сторон квадрата сцены. С потолка капает вода, летят блики, и зрительные ряды как будто окружены водой. Мы все подняты режиссером над обстоятельствами пьесы. Бикчантаев, напротив, вводит нас в дом Женщины и Асле. Мы видим большое окно с широким подоконником. За окном, конечно, необозримый простор. Длинные тени, пустота, свет, создающие еще один план жизни. Жизни невидимой и потусторонней, где на самом деле уже давно жил Асле.

А. Шмидская (Женщина). Театр «Особняк».
Фото Т. Маркович

А. Плаксин (Асле), О. Кормишина (Женщина). Театр «Особняк».
Фото Т. Маркович

В спектакле Слюсарчука, оттолкнувшись от слова «однажды», три актрисы рассказывают свои случаи из жизни. Нелепые и грустные, эти истории сообщают только одно — однажды может быть что угодно. Наречие «однажды» — степенное и повествовательное — настраивает на долгий и, может быть, интересный рассказ. Это вам не стремительное «вдруг». «Однажды» — домосед, старый зануда перед окном, за которым скучный дождь. Однажды женщина отпустила мужа на фьорд, и он не вернулся. Однажды она решила рассказать об этом. Однажды мы посмотрели, как она пытается понять, почему это произошло. Описывая этот спектакль, хочется использовать нестрогие рифмы и аллитерацию, повторы мягких звуков, стройно звенящих и тающих в тишине. Однако выстроенная режиссером структура будто ждет и даже требует анализа. Каковы задачи существования актеров рядом со сценой и на сцене (может, и вообще нет никакой задачи, сидят и ждут своего выхода и все)? Что дает прием документальных воспоминаний актрис (который дальше не поддерживается и не развивается, но, может, и не надо)? И какова в итоге роль зрителя в этом спектакле, ведь невозможно не обратить внимания на ищущий взгляд Женщины, на ее постоянные вопросы к нам.

Женщина (Алена Шмидская), вспоминая, выводит на сцену себя молодую (Ольга Бобкова), в точно таком же свитере, надетом на летнее платье в горох. Она как будто осталась в том времени — и одежда у нее такая же, и прическа. Пожилой женщине (она именно в пьесе — «пожилая») на вид лет сорок, она спокойна, как человек после трагедии, который уже никогда ни о чем другом говорить не сможет. Воспоминания для нее болезненны, хоть она и не подает вида. Но чем дальше она вспоминает, чем больше смотрит на макет дома, тем больше у нее вопросов. А спрашивает она у нас, смотрящих на нее свысока (мы так сидим — выше нее). В этих вопросах и упрек и обида, но мы безмолвствуем. Молодая Женщина более витальная, она нападает на мужа, упрекает — почему ты уходишь, почему ты не счастлив здесь. Но и у него нет ответа. Он (Александр Плаксин) невнятен сам для себя, хотя добр и терпелив, но не знает, какая сила тянет его к воде. Неожиданно в разговоре упоминается подруга, которая их познакомила, и у нас уже брезжит надежда, что какой-то любовный треугольник сможет все объяснить. Но эта линия не получает развития. Все останавливается, так и не успев начаться. Актеры, не участвующие в сцене, сидят сбоку и смотрят на происходящее, они вовлечены в процесс воспоминаний, но кроме нахождения рядом никак в нем не участвуют до своего появления в сюжете.

Свойство этой режиссуры таково, что она ничего не определяет, не навязывает, ты волен понимать историю как угодно. И в этом режиссер вторит Фоссе — не дает ответов. Идеальный фон для твоих размышлений, если захочешь подумать об этом. Слюсарчук занят формой в первую очередь, его построения рациональны и вполне оправданны. Тебя как зрителя все равно затронет пустотность героев, их некоммуникативность и даже скучность. Скучные персонажи в скучных обстоятельствах жизни. Скука здесь как совершенно нормальное и часто игнорируемое состояние в жизни. Бикчантаев же отдает предпочтение содержанию и игре, наблюдая за персонажами, дает им минимальные психологические мотивировки.

Сцена из спектакля. Театр им. Г. Камала.
Фото Ф. Гарифуллина

А. Каюмова (Подруга), Л. Хамитова (Женщина). Театр им. Г. Камала.
Фото Ф. Гарифуллина

Сцена из спектакля. Театр им. Г. Камала.
Фото Ф. Гарифуллина

Казанский спектакль не менее атмосферный. Невнятное бормотание норвежской певицы Сидсель Эндресен добавляет ему странности. Звуки как будто расползаются по сцене, проигрываются с конца к началу, булькают, шипят, отторгают и тревожат. Минимализм в квадрате. Свет и длинные тени соответствуют музыке. Предчувствие беды. Но нет нагнетания, не триллер все же. К тому же дальше как будто станет светлее, музыка наполнится благозвучием, кончатся слезы, и в финале Женщина из открытого окна будет смотреть на нас. Бикчантаев насытил спектакль «странностями», вполне объяснимыми, но дающими послевкусие другого отношения к жизни. При этом оставил еще больше вопросов, чем драматург.

Женщина (Люция Хамитова) тоже вспоминает свою историю, но только здесь взаимодействие с воспоминаниями носит драматический, развивающийся характер. Фантомы воспоминаний — молодые герои — часто смотрят на Женщину, как будто ждут от нее руководства к действию. Не только Женщина, но и они надеются, что на этот раз все пойдет по-другому. Что она срежиссирует благополучный финал и Асле не уйдет на фьорд. Взгляды молодых красноречивы, но еще не требовательны. Герои находятся лишь на подступах к бунту за освобождение из-под гнета автора. А в том, что этот бунт когда-то должен произойти, как-то не сомневаешься. Проявившееся легкое своеволие персонажей дает еще один план спектакля. Так ли верны наши воспоминания? Ведь желание скорректировать и подправить так свойственно человеку. Здесь автор своих воспоминаний еще не хочет изменить правде событий, еще надеется на действительность, в которой все это произошло, но ведь маячит весь спектакль у задника другое окно, где также есть она и он, и может быть в этом отражении события произошли совершенно по-другому. Режиссер подбрасывает нам сомнение в том, что это единственный вариант развития событий.

Думая о непонимании между главными героями, замечаешь одну особенность: Молодая Женщина (Лейсан Файзуллина) и Асле (Ильнур Закиров) в одеждах разных эпох. Она — с высокой прической, в длинном теплом платье с вышивкой, в ажурном вязаном жилете. Он в свитере грубой вязки, резиновых сапогах. Кажется, что она ближе к героиням Ибсена, а он герой Вампилова. Между ними не пространство фьорда, а временной провал. Сразу ясно, почему им не понять друг друга. У них разная психология, разные мотивы поведения и разные проблемы. Она сложная, знающая чего хочет, более конкретная и немного резковатая, но тянущаяся к нему. Он отсутствующий, без явной цели и задачи, невнятный по своей сути, но они зачем-то живут вместе. Даже переехали из города на фьорд, где одного поглотила пучина накатывающих волн, а второй пришлось впустить в себя пустоту и бесконечную усталость. Есть и еще особенность, подчеркивающая невозможность взаимопонимания. Молодая женщина и герой говорят, не глядя друг на друга. Вроде бы их головы обращены друг к другу, но взгляд скользит куда-то выше, за человека или вбок. Нет прямых столкновений, нет прямых взглядов. Все в сторону.

Воспоминания доставляют Женщине мучения, она выбегает в двери и тут же возвращается, присаживается на край помоста и валится на бок, не в силах сдержать рыдания, она встает за рамой и напряженно вслушивается в происходящее на сцене. Ее присутствие необходимо, без нее, молчаливо смотрящей или только слушающей, ничего не происходит. Асле не столько живой, полноценный, обытовленный, сколько уже поглощенный морем, водой. Его забрала себе стихия — тихая, неспешная. Что пошло не так и почему он отдался этим волнам, мы не узнаем никогда. Да это и не важно. Актер делает иногда движение всем телом, как будто по нему прокатывает волна. Что это на него накатывает и куда пропадает, неясно. Асле брутален — суровый взгляд, неразговорчивость, он кажется серьезным мужчиной, живущим на суровом фьорде. Но суть совсем не такая. Он тих, спокоен. Вот это сочетание — внешней грубой формы и внутреннего содержания, которое вымывается волнами, и создает конфликт. Ни жена, одежда которой из XIX века, ни ее подруга из начала XX века не могут понять Асле. И не только потому, что они живут в разных временах, но в одном доме, а потому что им приходится общаться, жить здесь и сейчас.

…Мы сидим как будто на большой веранде над обрывом. Внизу спокойный в своей бесконечности фьорд. Он не бушует, он дышит. Подчиняя свое дыхание ритму прибоя, впитывая полной грудью недостающий кислород жизни, мы точно знаем, что рациональное объяснение ничего не даст, что есть огромность, которую человек не в силах осознать.

Апрель 2013 г.