Сени театра. С одной стороны видны лестницы, ведущие в партер и ложи театра им. Ленсовета, с другой стороны выход. Слышен отдаленный гул премьерных рукоплесканий в финале спектакля «Испанская баллада» режиссера г-на Стрелкова. Билетер в испуге пропускает бегущих из залы трех женщин в коричневом — Евгению Тропп, Елену Вольгуст и Марину Дмитревскую.
Марина Д. (обреченно). Я вырвалась, как из омута! Знаете, после каких-то спектаклей просто невозможно выжить, если не выпить… чаю и не поговорить.
Евгения T. (мрачно). Разговор не получится. Потому что это будет не диалог, а монолог в трех лицах…
Марина Д. (деятельно). Получится, получится. Потому что градус у всех разный.
Елена В. (буднично). Будем готовы к тому, что разговор может и не получиться. Но про градус замечу: с любым открытием занавеса меня примиряют 50 г коньяка до, 50 в антракте или после спектакля. С «Испанской балладой» меня не могут примирить даже 250. Увы.
Марина Д. (исповедально). Весь первый акт этой кровавой романтической истории меня не покидало ощущение, что я в оперетте: песни, пляски, комики в ролях героев… В оперетте 50 г в антракте — закон, но весь спектакль я сдерживала себя, чтобы досмотреть Фейхтвангера на трезвую голову. (Конструктивно.) А что, собственно, мы имеем к этому спектаклю? Публика-то рада!
Елена В. (запальчиво). Мы имеем? Мы имеем. За четыре часа мы ничего не почувствовали. Когда после убийства артисты моют руки в красной гуаши — мои чувства вообще заканчиваются. А когда красная гуашь тире кровь течет по лицу артиста Мигицко тире отца, но дочь ее не смывает, а долго разговаривает с ним? Не вижу противопоказаний: взяла платок и обтерла папино лицо! Нет, я способна плакать у себя на диване, глядя на плохой фильм Кеосаяна «Любовь на острие ножа». Но решительно не могу согласиться с тем, что на этих испанских страстях хоть одна слезинка может выпасть из глаз зрителя. На то нет никаких настоящих мелодраматических причин. Никого не жалко, вплоть, извините, до умершего ребенка Энрике. А актриса Комиссаренко воздевает руки ровно так, как принято в мексиканских сериалах. И зритель, выключивший телевизор, переставший слышать про «Энрике» с экрана («Смерть Энрике! Любовь Энрике к дону Педро и Альфонсо! Любовь и смерть Энрике…»), приоделся в лучшие свои наряды и пошел в хороший с общепринятой точки зрения театр (у нас таких несколько: БДТ, Комиссаржевка, Ленсовета). Что ему рассказывает Гарольд? Что из этих испанских страстей XIII века должно отозваться в нашем сердце?
Марина Д. (твердо). Затронута проблема межнациональной и межконфессиональной розни.
Елена В. (не менее твердо). Вижу. Но если с недавнего неприятного спектакля Рахлина про чеченца и русского, с Нагиевым и Лифановым, где художественного не было ничего, ты выходил с чувством, что, может быть, хоть один человек не бросит в другого камень, то тут этого нет. Нам все равно. Непонятно, про что рассказывают.
Евгения T. (трезво). Да, к сожалению, мальчик Энрике до крайности ненатурально умирал на авансцене при полном параде, в хорошо пошитом костюме и сапогах… Но сидевшая рядом со мной девушка плакала настоящими слезами и всхлипывала. Я вспомнила историю моей школьной юности, когда я плакала, сидя на ступеньках в нашем Ленкоме на спектакле «Овод», а Марина Дмитревская в этот момент писала фельетоны об этом спектакле всюду вплоть до газеты «Правда». И я ненавидела критика Дмитревскую. А теперь мы с вами не плачем уже вместе, а девочки плачут.
Марина Д. (плачет). Женя, ведь и у меня именно сегодня сомкнулись времена. И я впервые за двадцать лет вспомнила этого ужасающего «Овода». Ну откуда, скажите, откуда опять выросло на нашей почве это дерево злокачественного китча? А ведь посадил его молодой режиссер! Где, с каким молоком впитал он всю пошлость театра, все его штампы, когда приторная героиня обязательно в белом и простирает тонкие руки, а старый еврей готов в любой момент сплясать в XIII веке «7.40»… Как он, ученик Фоменко, научился ставить эти фальшивые страсти из папье-маше?..
Евгения T. (педагогически). Вот именно — выросло диковинное дерево, надо его изучить с точки зрения ботаники. Город у нас болотистый, с низким небом, и спектакли у нас черно-белые, тусклые, серые, зеленые. И когда мы видим такой экзотический сине-красно-золотой цветок…
Марина Д. (плачет). …то мы понимаем: режиссер — дальтоник, он не чувствует цветовых соотношений.
Евгения T. …и у нас срабатывает «фас»! А есть художники, которые пишут гуашью.
Марина Д. (вытерев слезы, уверенно). Гуашью рисуют стенгазеты.
Евгения T. (академично). Фовизм тоже обвиняли. Мы должны четко отбирать аргументы, чтобы нам не сказали: «Вам нравится Борисов-Мусатов, а это другое». На картоне и гуашью.
Марина Д. (еще более академично). Картонные фигурки настольного детского театра, на которые хочется надеть бумажные доспехи и юбочки. Что, собственно, Стрелков и делает. А смотрели ли вы в сторону музыкального ансамбля, который в эстрадных гримах исполняет зажигательные песни и подтанцовки в стиле фламенко, претендуя местами быть похожим на массовку «Дульсинеи Тобосской»? Такие лица, мизансцены, гримы я видела на фотографиях спектаклей, выпущенных на рубеже 1940-50-х в каком-нибудь театре им. Цвиллинга или Усс-ком ТЮЗе. Откуда молодой режиссер может знать эту природу мертвого постановочного театра? Как может не понимать, когда герой у него произносит текст от первого лица, а когда изъясняется в третьем! Что за режиссерская малограмотность! А когда со словами «Ей явился образ ее отца» артист Мигицко выпрыгивает из люка и изображает этот самый явившийся образ? Я такого не видала даже на богом забытых театральных окраинах.
Евгения T. (театроведчески). Заметим, образ отца появляется в сознании несчастной Ракели как бы из преисподней — Мигицко выпрыгивает из подпола церкви.
Марина Д. (в ужасе). Вы хотите сказать, что евреи сидят подполе христианских храмов?!
Елена В. (искренне). Вот это все вместе — Коран, Тора и Библия — сварены в кашу, которая еще и подгорает! Нормальному зрителю ее не съесть. Он не врубается, если он не с восточного факультета или не вчера открыл Леона Фейхтвангера, который, согласитесь, изъеден молью. Его, уверена, сегодня если и перечитывают, то единицы.
Евгения T. (сосредоточенно). Я хочу уточнить насчет Корана и Торы. Даже из полуосмысленной инсценировки все же можно понять, что еврей Иегуда, его дочь Ракель, ее несчастная кормилица-мусульманка, араб Муса, читающий Книгу пророка Исайи, — эта странная интернациональная компания не придерживается фанатично какой-то одной религии…
Елена В. (авторитетно). Кормилица вообще говорит с азербайджанским акцентом!
Евгения T. (не теряя нити). Но потом неожиданно посреди спектакля, призывающего к толерантности, возникает сцена в церкви, где из подпола появляется образ отца, кричащий: «У тебя самое главное — твоя вера!» (до этого, поступая на службу к королю Альфонсо, Иегуда пусть отплевывался, но ел даже свинину). А когда Ракель отказывается перейти в веру возлюбленного, она почему-то цитирует Коран. Зритель, на глазах которого только что боролись за чистоту иудейской веры, теряется полностью.
Фото Э. Зинатуллина
Марина Д. (злобно). Смешались в кучу кони, люди! Весь спектакль я спрашивала только одно: «Где Новиков?» Он заявлен рассказчиком, летописцем Родриго, он начинает повествование? Вот пусть придет и расскажет словами, что происходит. Но Новиков не приходил весь первый акт, а рассказчиками становились все кому не лень, даже покойники, которые пространно сообщали о том, как умерли… И это представление режиссера о структуре повествования?! Ладно, я театр ушами не слушаю, я его глазами смотрю. И что вижу? Вышли три комика: Мигицко, Стругачев, Новиков — и играют трагедию. Одевать Стругачева в латы или делать из него героя-любовника можно только в хорошей «пуповой» комедии. Он, бедный, к этой love story никак приспособиться не может, в постели с любовницей ноги поджимает калачиком…
Елена В. (попадая в цель). Чистый Луи де Фюнес!
Евгения T. (размышляя). Там вроде бы так и задумано…
Марина Д. (пораженно). Де Фюнес задуман?!
Евгения T. (не сбиваясь). В первые минуты спектакля я думала: почему было не поменять местами Стругачева и Мигицко? Стругачев играл бы мудрого старого еврея, а Мигицко вспомнил бы, как проникновенно играл Генри в «Отражениях» Стоппарда или романтичного Великатова, — и сыграл бы героя Альфонсо. Но дальше всякие мысли меня оставили, я не могла без мук наблюдать корчи Мигицко, который играет вообще непонятно что…
Марина Д. (догадавшись). Он играет еврейского Деда Мороза, приветствующего нового главного режиссера Стрелкова!
Евгения T. (строго). Если быть точной, он играет Старика Хоттабыча. А молится — как будто он не еврей, а йог в минуту медитации.
Марина Д. (заинтересованно). Интересно, что он бормочет на иврите?
Евгения T. (безнадежно). Бессвязный набор слов.
Марина Д. (тревожно). А вдруг в зале обнаружится кто-то знающий иврит? Не будет межконфессионального конфликта?
Евгения T. (буднично). Да я сама порекомендовала бы театру людей, которые помогли бы артистам освоить пять первых фраз главных молитв…
Елена В. И я…
Евгения T. (не теряя мысль). А Стругачев сбивается с высокого штиля на шутки, на быт, на низкое. Видимо, режиссер боится все время говорить о высоком и старается, чтобы зритель расслабился.
Елена В. (итожа). Вот король Альфонсо и напоминает Луи де Фюнеса, которого заставили произносить слова про любовь, Бога и играть трагическую любовь. Стругачев—Альфонсо мог бы любить девушку более искренне, а он весь первый акт играет как абсолютный фарс и, как мне кажется, стебется над любой репликой Леона, над условиями Гарольда, над своими партнерами — и я это вижу. Я вижу, как он над всеми ними издевается.
Евгения T. (смягчая). Он стесняется высокого текста и себя в нем.
Марина Д. Интересно, они слышат словосочетание «Твою мать и тебя!», которое произносят совершенно возвышенно и вовсе не стесняясь?..
Елена В. (итожа). Дальше антракт. И как будто режиссер сказал Стругачеву: хватит шутить. Ты пошел на войну, ты все понял, ты вообще потерял ребенка Энрике в конце первого акта и обрел нового — сына Ракели, у тебя зарубили любимую женщину. Шутки в сторону. Сейчас ты мне сыграешь! И он трагически уходит в розовую даль, распрямив предплечья.
Марина Д. (в задумчивости). Кстати, здесь «высокая» драматургия построена на одной невысокой мотивировке: всему виной сексуальный комплекс Альфонсо. Королева часто уезжает в Бургас — он не удовлетворен. Дальше семь лет с Ракелью он не вылезает из койки и страна процветает, а потом вдруг, когда он очередной раз хочет ее, Ракель почему-то оттягивает момент соития: «Повременим». Они ссорятся, трагедия нарастает…
Евгения T. (горюя). Режиссер никак не строит сцену, когда Альфонсо пронзила великая любовь. Он просто плотоядно произносит: «Какая шея», — вот и все.
Марина Д. (трезво). А вам хочется еще и этой сцены?! Какое счастье, что Стрелков не построил еще и ее! Легко представить: герои медленно шли бы навстречу друг другу слева и справа, глаза в глаза…
Елена В. …встреча — у топора…
Марина Д. Да, затем — соприкосновение кистями рук и уход в голубую даль. Желательно, чтобы девушка уже у арьерсцены чуть склонила голову в сторону плеча партнера. Вы этого хотели? А другого тут быть не могло! (Плачет.) У меня ощущение, что меня завалили театральным хламом, который обычно хранится в карманах сцены.
Евгения T. Не могу с вами согласиться. Все очень новенькое: ткани, бутафория, всякая утварь.
Елена В. (без интонации). Ткани жалко. Так же, как мне обычно жаль русский лес. Ткани могли бы пойти на шторы в кабинете Гарольда Стрелкова, ставшего главным режиссером.
Марина Д. Я давно не видела, чтобы актеры хлопотали лицами просто до пота мышц этих самых лиц!
Евгения T. Но мы же любим этих актеров!
Марина Д. и Елена В. (коротко). Любим.
Евгения T. (вдруг). Я в ярости. Пусть нет исторической достоверности, но ведь надо, чтобы люди отличали еврея от не еврея? Еврей отличается тем, что не ходит с непокрытой головой, а Иегуда, правоверный еврей, ходит без ничего, только в рыжем парике. Это тоже может оскорбить национальные и религиозные чувства, потому что в париках ходят еврейские замужние женщины, никак не мужчины!.. Вообще все, о чем мы говорим, сводится к простому: если ты выбрал какой-то жанр, какие-то средства, то их и держись. А тут все дико замусорено. Тут вам и пандус, и плаха, и парча, и фигурные арки, и топоры, и фонтан, и страшные барельефы, и висящие бурдюки, и золотая клетка-беседка-кровать, и анимация на заднике…
Елена В. (осторожно). Странно, но молодой Стрелков не чувствует, что когда герои в финале уходят за горизонт — это пошло…
Марина Д. А что там не пошло?!..
Евгения T. (неутомимо). Я видела не все спектакли Гарольда Стрелкова, но некоторые из тех, что видела, выдавали в нем любовь к экзотическому (Паоло Коэльо, Маркес), к южным странам, испанским именам, притчеобразности, встрече с дьяволами, ангелами… Это все может быть интересно юным созданиям, которые плачут на таких спектаклях. В подобной системе не надо играть приход любви. Она пришла как факт. О ее приходе сообщается.
Марина Д. (заинтересованно). А приход еврея играть тоже не надо?
Елена В. Еврей в этом спектакле приходит из одесского анекдота. С таким же акцентом. И разговаривает с Богом, весь спектакль строя ему гримасы…
Марина Д. (опять плачет). Между тем, наверное, Гарольд Стрелков думал про Игоря Петровича Владимирова…
Елена В. (убежденно). Все время думал! Не переставая.
Марина Д. Наверное, он хотел сделать «„Юнону“ и „Авось“»: Лаура Лаури в виде Ракели чувствует себя чистой Кончиттой. Но Стругачев — не Караченцов…
Елена В. (убежденно). Он даже не Певцов.
Марина Д. И все это вместе — автопортрет режиссера…Рентгеновский снимок его крайне необразованного сознания. Все-таки мистический у нас город. Человек ставит в центре Петербурга ЭТО, спектакль расходится на анекдоты, а режиссер становится главным. Долго ждали. Дождались…
17 февраля 2007 года.
Комментарии (0)