Владимир Александрович Сахновский — это моя молодость, свет надежд и горение сердца. Со дня его смерти прошло уж больше двадцати лет. Горения моего сердца поубавилось, зато горит ярким факелом — для меня и для многих — имя: Сахновский. Я поверял им себя все это время — как бы он сделал, как поступил? Тому есть причины.
Надо было знать этого человека…
Я начал заниматься у Владимира Александровича cо второго курса. Четыре года он вел нашу группу по теакритике. Это четыре года счастья и настоящей жизненной школы.
В.А.Сахновский-Панкеев. Фото Ю.Белинского
Мы, конечно, слышали о Сахновском уже достаточно много, заранее «боялись» его и поначалу смотрели на него с робостью и ожиданием. Еще бы — известный в стране критик, популярный ведущий телепередачи «Рампа» и, как говорили, оч-чень строгий педагог. И верно — мы скоро окунулись в атмосферу дисциплины, нравственной непримиримости, но главное — предельной добросовестности. Всегда подтянутый, бодрый, Владимир Александрович никогда не позволял себе опоздать по пустяковой причине и тем более пропустить занятие. Он являлся даже если был болен, даже если его задерживали совещания или заседания. Но строгость и самодисциплина были не только внешние, формальные. Сахновский был человеком принципа, когда дело касалось этических моментов. Сахновского нельзя было упросить поставить «тройку» вместо «двойки». Нельзя было «подкатить» к нему с какой-нибудь рекомендацией — он не признавал ничьих протеже. Никогда мы от него не слышали: «Я не успел прочесть вашу работу». Он успевал. Он все успевал — и вовремя. Более того, человек профессионального долга, он ни разу не отказал студенту в консультации или беседе, и порой его можно было застать за этим занятием прямо на лестничной площадке. Но было еще что-то, что заставляло нас, группу в двадцать с лишним человек, в течение нескольких лет, всякий раз, как на побудку, в полном составе являться на занятия, иногда терпеливо ждать «шефа» и час, и два, и три с какой-нибудь вечерней конференции в ВТО, чтобы потом, засидевшись с ним, не заметить, что стрелка часов движется к половине первого ночи. Объяснить это нельзя.
Нас очень скоро заворожила личность нашего педагога. За четыре года я не пропустил ни одного занятия у Сахновского. Я приходил даже больной, иногда выдерживал скандал на работе, если меня не отпускали… Мы шли, летели к нему, к этому человеку, который не давал нам ни спуску, ни покою — и требовал от нас, требовал, требовал. Мы шли за ним, как овцы идут за пастырем.
Схема занятий была стандартная — студент зачитывал свою работу, затем ее обсуждали коллеги, а под конец слово брал шеф. Тут мы затихали, для нас наступали минуты высоких откровений профессионала, Мастера. Очень скоро мы поняли, что шеф «знает все, видел все и читал все», что касается театра. О репертуаре ленинградских или московских театров я не говорю: Сахновский досконально знал репертуар чуть не всех театров Советского Союза — так нам тогда казалось. Но он также знал лучшие спектакли многих театров Европы. Когда он успевал все узнавать? Откуда черпал энергию для своей фантастической любознательности?.. Помню, один из отчетов о поездке в Польшу Владимир Александрович начал так: «Я провел в Польше двадцать дней и видел двадцать семь спектаклей…» Все это было поразительно. Порой мы даже избегали блеснуть при случае какой-нибудь цитатой из только что появившейся искусствоведческой книги, потому что Сахновский, конечно, эту книгу знал и мог уличить в неточности.
Вообще Владимир Александрович как педагог был для нас загадкой. Он, например, не только внимательно выслушивал выступающего студента, но и конспектировал его выступление. Я так и не понимаю — зачем? Не думаю, чтоб для отчета в деканате. За этим крылась какая-то педагогическая тайна.
Первый год Сахновский «прочищал нам крылышки», учил критически мыслить, воссоздавать в статье образ описываемого предмета. Только на второй год занятий с ним у меня стал вырисовываться облик моего педагога. Мне тогда очень импонировало, что Владимир Александрович избегает теоретических выкладок и сентенций. Наверное, потому Сахновский не мучил нас напутственными лекциями по теории, а сразу окунул в «живой» материал. Владимир Александрович широко смотрел и на предмет критики, и на ее цели, и на методы особенно — он допускал их все, если они выявляли мысль, и мысль истинно высокую. Он был — сама импровизация. И — сама корректность.
Однажды ему понравилась не самая сильная работа одной студентки — понравилась тем, что была написана в ключе рецензируемого спектакля и пропитана атмосферой происходящего на сцене. Разговор на эту тему стал для многих из нас «руководством к действию». Писать в духе и даже в стиле, если можно, описываемого предмета — для меня, например, это до сих пор одно из важных положений профессии. Даже сейчас вот, вспоминая на этих страницах Владимира Александровича, я стараюсь говорить поменьше, но поточней, стиль клоню к «строгому», стараюсь быть предельно правдивым — точно так, как, по-моему, делал бы он…
Однако, сколько помню, Владимир Александрович не пытался навязывать никому из нас своего мнения, — но и не игнорировал чужого, даже если оно было совершенно абсурдным.
Его привлекали в человеке убежденность, азарт критика, горение. Он любил, когда «кипели страсти». На семинарах он умел незаметно столкнуть нас в споре, превращая их в диспуты, а когда мы сцеплялись друг с другом настолько, что уже переставали замечать шефа, он, довольный, взирал на нас с ехидством сатира и беззвучно смеялся, вздрагивая всем телом на стуле. Воланд, он наслаждался нашими горячими «поисками истины». Но потом, конечно, ставил все на свои место, объяснял, что к чему и что чего стоит.
Нет, своего мнения он не навязывал. Помню, я увлекся структурным анализом, пытался применить этот метод в теакритике. Я слышал, что Владимир Александрович относится к структурализму прохладно. Однако он внимательно читал мои заметки и давал дельные советы. Когда же у меня наступило разочарование в моем увлечении и я гордо сообщил об этом Сахновскому, он только тихо бросил: «Ну и правильно сделали.» Но здесь, я думаю, мне помогло не столько общение с Сахновским-критиком, сколько с Сахновским-личностью, потому что шеф уже своим стилем поведения как бы проповедывал «реалистическое» ощущение жизни. Он всегда ратовал за четкость позиции, смелость, нравственную высоту и чистоту, за высокий вкус. О, он не чурался тонкостей, он был чрезвычайно тонким человеком, об этом даже странно говорить, — но не выносил расплывчатости, неясности, неопределенности, туманного «impression». Здесь он был бескомпромиссен и даже беспощаден. Первая моя оценка у него была — «два». Пятерку я получил лишь на последнем курсе.
Борясь с «расплывчатостью», шеф упорно выбивал из наших голов узкопрофессиональную пыль. Теперь, например, принято оценивать явление искусства в общем разрезе культуры, то есть с позиций эстетики, идеологии и философии того времени, когда это явление создавалось. Однако в пору моего учения это было новацией в научном мышлении. Владимир Александрович был апологетом всяких новаций. У него вечно наготове были примеры, ассоциации, иллюстрации к любому — и сегодняшнему, и давнему — театральному явлению — из литературы, живописи, архитектуры, прикладного искусства, истории. В любой момент он готов был посоветовать автору рецензии прочесть что-то, что поддерживало бы точку зрения пишущего — по эстетике, по теории искусства, из журналов что-либо. Но обязательно давал одно-два названия из того, что эту точку опровергало бы, причем, буквально требовал, чтобы автор прочел и это тоже. Он всегда предостерегал от однобокого подхода, огульных оценок с позиций якобы «сегодняшнего дня», приучал нас к историческому подходу к явлению.
Иногда его «волюнтаризм» трудно было совместить с его внутренней дисциплинированностью, подчиненностью строгому внутреннему порядку. Но уж совсем неожиданным открытием стала для нас страстность нашего педагога. Да, этот строгий к себе и к другим человек буквально источал жар страсти к театру, к искусству, к жизни. Но это не все. Этот «лютовавший», когда дело касалось профессии, человек был на редкость доброжелателен и добр — и как критик (в анналах истории — многолетняя дружба с театром им. Ленсовета, например), и как педагог. Это уже шло от широты и от щедрости его души. Владимир Александрович мог прийти на зов растерявшегося режиссера и поддержать его в печати; или приютить у себя дома чуть не полтора десятка не попавших на поезд студентов; или просто выручить в трудную минуту… Он всегда и всем ПОМОГАЛ, и эту его черту тоже знали все. И ее нельзя выносить за скобки, говоря о Сахновском-педагоге. Как ни странно, этого «беспощадного» человека хотелось любить. И его любили. Очень любили. Хотя он-то как раз не выносил чужого обожания. Его это, видно, расхолаживало, а он не позволял себе «раскисать», «нюниться».
Владимир Александрович был внутренне восторженный человек. И это был восторг перед всем интересным, новым, прекрасным, неведомым. Мне с самого начала импонировала эта его черта. Поражала его энциклопедичность, которая, безусловно, была тоже следствием внутренней восторженности. Я помню, как он всякий раз, несмотря на усталость после долгого занятия, просто горел желанием рассказать нам что-нибудь интересное. А как мы ждали этих рассказов! От него первого мы услышали о режиссуре Гротовского, он рассказывал нам об искусствоведе Юзовском, о современном польском театре (который знал чуть не лучше нашего) — да о многом, многом.
Я долго искал — или пытался понять — «стержень» этого человека. Потому что Сахновский бывал разный, и меня, молодого, это настораживало. Владимир Александрович умел, например, написать тяжеловесную передовицу и игриво-полемическую заметку, и мудро потеоретизировать, и т.д. А я терялся — что же главное? Но театральный мир — мир особый. Там часто маска, там нередко красивая фальшь вместо горькой правды, там умеют быть одним сегодня и другим завтра, и трудно бывает понять, каков человек на самом деле. Театральный мир многолик и опасен. Сахновский умел «играть» по правилам этого мира, всегда оставаясь самим собой. Он был знаком со всем театральным миром и, как ни странно, его, сурового критика, любил и почитал актерский мир (нынче это редко). У него было много друзей и приятелей среди актеров, а некоторым он даже помог найти дорогу на большую сцену. Таковы парадоксы крупных личностей…
Что мне еще импонировало в Сахновском-критике, так это полное «презрение» к региональным битвам, к боям «местного значения». Он чурался всяких интриг и не имел никогда непомерных «профессиональных» амбиций. Он всегда был готов уступить в споре, принять чужую концепцию как свою, лишь бы она служила высокой идее.
При всей широте взглядов, Владимир Александрович был человеком глубокой традиции. По образованию он был филолог, в аспирантуре учился у самого академика Щербы(!) Через традиции русской филологической школы и русской критики он и шел к театру. Он впитал лучшие черты этих школ — страстную верность идее, в которую поверил, нелицеприятство, гражданственность в лучшем смысле и — недоверие к «стилю». «Не говори красиво!» — повторял он при мне не раз тургеневскую строчку. А при всем том он, как мало кто, умел обратиться к читателю с доверительной интонацией, в доверительном тоне. «Найти ключ к читателю потруднее, чем найти ключ к спетаклю», — признался он как-то в разговоре со мной.
1 мая 1974 г. На демонстрации: В.А.Сахновский-Панкеев, В.В.Базанов и Д.В.Афанасьев. Фото из архива СПГАТИ
Когда я почувствовал в своем педагоге — человеке традиций, — стержень и крепость, мне стало спокойно. Сознавать, что есть кто-то, на кого можно положиться и кому веришь, — для юноши, «начинающему житье», чрезвычайно важно. Мы все ловили каждое замечание шефа. Его неожиданные озарения, его экспромты, его аналитические импровизации были для нас энциклопедией мастерства. Сахновский зажигал. На его занятиях все чувствовали себя критиками. Все хотели писать. Даже если мы предлагали совершенно невероятные проекты, Владимир Александрович все же многие из них одобрял, радуясь тому, что загорался человек. Его девиз был: пишите! ищите! дерзайте!.. И мы дерзали. Мы знали, что он сам всегда дерзал, лез на баррикады и не боялся появиться некстати со своим смелым, неожиданно правдивым словом. Уже будучи тяжело больным, он продолжал появляться на диспутах, конференциях, вступал в споры, он — горел. Он зажигал и объединял нас и как будущих профессионалов, и человечески. Долгие годы, когда его не стало, не прекращались встречи курсов бывших сахновцев. Сахновцы — это марка.
Я теперь сравниваю Сахновского и мое поколение. Сколько очков фору давал он нам вперед. Никогда, например, он не ждал приглашений на диспут, на встречу и т.п. — сам являлся — поспорить, высказать мнение, поднять проблему.
Помню, как-то мы направлялись с ним из здания на Исаакиевской, где находился наш факультет, на Моховую, в деканат. В разговоре Владимир Александрович обмолвился, что едет не в деканат, а в Учебный театр (что был напротив института), где уже началась встреча студентов института с Олегом Табаковым. Я не знал про встречу с Табаковым, но мне стало совестно, и я сказал, что тоже туда еду. Мы слегка опоздали, и шеф повел меня потайной лестницей на узкую галерейку бывшего ТЮЗа. Там мы с ним и замерли.
Я стоял рядом с перегнувшимся через перила профессором (а ему было тогда всего сорок девять лет) и думал, что на таких встречах Сахновский бывал, наверное, не раз, но вот пришел снова, чтобы вновь ощутить нерв и пульс сегодняшней театральной жизни. Я же даже не знал о встрече… Кажется, я от этих мыслей покраснел в темноте.
Помню урок еще более достойный — нам, сытому поколению, от нашего неуемного, вечно ищущего профессора. Эта история была связана с выпускным спектаклем национальной студии нашего иститута — «Гроза» Островского, — о котором до сих пор ходят легенды. Мы слышали об этом спектакле восторженные отзывы, но, сколько помню, никто из нас его не видел. В вечер последнего, прощального спектакля, который состоялся в Учебном театре на Моховой, у нас, увы, были занятия с Сахновским на Исаакиевской. Мы терпеливо ждали шефа, который все не шел. Вдруг из канцелярии сообщили, что звонит Владимир Александрович и просит приехать на Моховую.
Ветреные головы, мы не задумались о причине столь странного приглашения и отправились в путь-дорогу не торопясь, по дороге заглянули в кафетерий… Когда мы прибыли на Моховую, был уже девятый час. Спектакль, видимо, уже шел. Шеф встретил нас какой-то невеселый, хотя, как всегда, подтянутый. Занятия прошли как обычно, но без особого творческого подъема. И только позже мы поняли, что Владимир Александрович приглашал нас не для занятий. Может быть, единственный раз в жизни он хотел отступить от своих педагогических принципов и сделать нам подарок — вместо семинара повести на последнее представление «Грозы». Говорят, то было потрясающее зрелище. Слезы, цветы… Ведь после выпускники разъезжались по своим городам, и кто знал, удасться ли им собраться вместе еще раз?.. Но каков шеф! — ни жестом, ни словом не выдал он своего огорчения, ни своей досады на нас. Это был урок педагогической этики — нам, «неторопливому» поколению.
Я вспоминаю пору занятий с Владимиром Александровичем как полосу счастья, душевного праздника. Любил ли я этого человека? Тогда я не думал про это. Мы, впрочем, оба не терпели псевдодружеского сюсюканья, фальшивых расшаркиваний. Мы занимались делом, вот главное. Но теперь — иное. Теперь я вспоминаю о Владимире Александровиче Сахновском с теплотой, какой не находил в себе раньше. Взросление души? Душевная слепота молодости? Как бы ни было, теперь я, не кривя душой, говорю: я его любил.
Он, конечно, «загнал» себя. Как-то показал мне листок с расписанием мероприятий на день. Все пространство листка было исчеркано — от восьми утра до двенадцати ночи у Владимира Александровича не оказывалось и пятнадцати минут свободных, чтобы даже чаю выпить. Когда же он писал статьи, книги?.. В таком режиме он жил. Какой организм выдержит? Вот тут и одолела болезнь.
Жизнь загоняет людей, и прежде всего — людей горящих, словно факел. Кажется, что этот факел только вспыхнул, ему бы еще гореть и гореть. Увы, этот человек-легенда, столько успевший сделать, не преуспел в одном — он едва смог переступить порог пятидесятилетия… Уверен, что сейчас он был бы самым «современным из современных».
Я любил его. Пусть эта заметка станет знаком благодарности Победителю-Учителю от покоренного его личностью ученика.
Май 1998 г.
Комментарии (0)