Никто не вправе назвать себя учителем. Только ученик может сказать, кто его учитель. Любимый, ненавидимый, предавший или преданный, утративший с годами авторитет или, наоборот, открывающий новое, — мы все равно знаем, кто он, выучивший нас профессии. Бывает, что спустя десятилетия мы с тайной неловкостью перечитываем книги учителей, удивляясь — как можно было в свое время быть такими наивными? Да, наука ушла вперед, все поумнели. Что с того? Учитель все равно Учитель.
Профессии театрального критика меня выучил Владимир Александрович Сахновский-Панкеев. Это я знала всегда. Знаю и теперь каждую минуту профессиональной жизни, в которую он врывается, всегда хлопнув дверью аудитории, выбежав и снова вбежав с неистовым криком: «Снобизм! Дилетантизм!» Дверью — шварк! Сигарету — в сторону! Он отказывается от курса! Пальто — на руку. И сел опять за стол.
«Две фурии терзают жизнь мою — нищета и гордость…» — что-то вроде этого писал когда-то Гнедич. Две фурии, терзавшие Сахновского, а через него — нашу студенческую жизнь, — снобизм и дилетантизм. Это были враги, и без тени иронии, спустя много лет, думаю — не выдуманные враги. До сих пор, встречаясь с ними, хочется хлопнуть дверью и заорать: «Ненавижу снобизм! Ненавижу дилетантизм!» Нынче уж никаких дверей не хватит. Посмотришь направо — дилетантизм, налево —снобизм, по центру — вместе стоят. Собственно, Сахновский и понимал, что — вместе, что снобизм суть отсутствие профессионализма, что только дилетант может быть снобом.
Когда начинался «Петербургский театральный журнал» и его рубрика «Учителя», не было сомнений, что одним из первых лиц в ряду будет мой учитель. Что журнал не умрет по крайней мере до тех пор, пока не напишет о нем. Время шло, и, может быть, журнал жил, потому что с каждым следующим номером я понимала: мне нечего написать кроме того, что он — мой Учитель. Сахновский умер, когда я была на первом курсе аспирантуры, мы не успели сблизиться по-человечески, его отношением было закольцовано лишь студенческое пятилетие.
Вступительные экзамены. Первая отборочная консультация, полуобморочное состояние девочки из Вологды (34 человека на место, после школы не берут, только — из республик, потому что Сахновский набирает курс народов СССР, я после школы и не народ СССР…) — и первый вопрос: «Каким спектаклем открылся театр на Таганке?»
На какой-то конференции. Фото из архива СПГАТИ
В память о Сахновском я всегда задаю этот вопрос на вступительных консультациях и только иногородним поступающим на театроведческий факультет.
Третий курс. Фраза Сахновского: «Марина написала прекрасную работу. Я не согласен ни с одним словом».
Этому он научил навсегда. На каждом семинаре я помню это. И повторяю студентам. От себя, конечно. Потому что теперь уж я — «не согласна».
Третий курс. Вечер. В пустой аудитории мы вдвоем с Таней Пономаренко делаем очередной номер студенческой стенгазеты «Газета». Поскольку фотографии педагогов нещадно крадут, он называется «Утраченные иллюзии» и состоит из одних дырок с подписями типа: «Г.В.Титова за раскладыванием пасьянса „Могила Наполеона“», «В.А.Сахновский в борьбе с дилетантизмом». Жжем края. Дым. Откуда-то влетает Сахновский: «Пожар на факультете!» Почти ночь.
Третий курс. После семинара. «Останься. Начинай думать о теме для аспирантуры. И не возражай.» Придя домой, я горько плакала: жизнь предопределена, а я так хотела поехать завлитом в родную Вологду!..
И поехала. Сдав экзамены в аспирантуру, поехала в Архангельск и именно завлитом. А экзамены потом сдавала второй раз. «Только второй раз не уезжай», — сказал Сахновский, придумавший мне тему. «Про атмосферу спектакля сейчас не разрешаю. Михаил Чехов не издан. И вобще это что-то эфемерное, потом займешься. Надо думать реально», —сказал он. И через год умер. А нелюбимая реальная тема осталась. Я написала диссертацию только потому, что должна была сделать работу, которую мне задал он.
Первый год аспирантуры. Первая публикация по теме, посланная в незнакомый журнал «Театр» и строгий голос редактора по телефону: «А кто-нибудь из педагогов читал?» От ужаса лепечу: «Сахновский…» — а на следующий день, коченея и все понимая, пересказываю диалог. Ледяной взгляд: «Как ты смела сослаться на меня, когда я не читал?» И на следующий день, возвращая текст: «Ты меня не только не подвела, но я горжусь».
Не знаю, как на самом деле жил Владимир Александрович. Но этический кодекс независимого театрального критика внушил мне именно он. Не знаю, влияли или нет на его статьи дружбы и сабантуи, но он учил, что влиять не должны. И что нельзя пить чай с актерами и дружить с режиссерами. Сам дружил. Помню. На тексты — не влияют. «Сырих» не выношу. Закулисные «служения» и их печатные последствия вызывают брезгливость.
Последний шок — появление Сахновского на кафедре после операции за полгода до смерти. И единственная мысль: что-то сделать с лицом, чтобы оно не изобразило ужаса — так он изменился. Его мужество тогда вызывало оторопь и восхищение.
В наших семинарах, в анализе спектаклей не было тонкости, вязи неуловимостей. Все выражалось вербально, выстраивалось в логику, в четкие причинно-следственные отношения. Время неуловимостей не минует никого, если он способен читать художественный текст по его законам. Сахновский искренне верил в объективные критерии нашей профессии (я верю тоже!), он учил брать спектакль в руки, мять его, ощущать «химический состав» — и писать о спектакле в жанре спектакля. Не помню точно, тогда или нет возникла посылка: написать о спектакле так, чтобы читатель испытал эмоции, родственные тем, что испытывет зритель, сидящий в зале.
Профессионализм. Объективная реальность, данная нам в ощущении. Сиди в зале с блокнотом. Пришел из театра — запиши впечатления. Езди. Смотри все. Неприлично ходить в театр редко и для удовольствия. Профессия! Не меньше 300 спектаклей в год! А если нет — это снобизм и, что характерно, — дилетантизм!
Дверью — шварк! Пачку сигарет за семинар — дымом в потолок. Темп, темп, темп! Он был человек яростный. Его жадность до жизни, азарт дела, неистовость, наверное, сжигали его. Так казалось. Так кажется. Так объясняешь себе причину его ранней смерти. Он несся из дела в дело, из города в город, стремясь успеть все.
Ночью, в сорокаградусный мороз на каком-нибудь Омском вокзале, посмотрев за три дня восемнадцать спектаклей каких-нибудь любительских театров какого-нибудь южноуральского региона и опаздывая на какой-нибудь проходящий Барнаульский поезд, чтобы зачем-то ехать в какой-то Свердловск обсуждать чьи-то спектакли и еще пообещав сделать что-то хорошее близлежащему Нижнему Тагилу, я понимаю: так жить нельзя. И иначе жить нельзя тоже. Потому что если не так — это снобизм и дилетантизм. На собственной профессиональной шкуре испытывая похожие нагрузки (то есть, мне кажется, что похожие), я постоянно, психофизически, ощущаю его, Сахновского. Который ехал. И читал лекции. И обсуждал шестьдесят восемь спектаклей за неделю. И мотался от Средней Азии до Владивостока с заездом в любимую Польшу. И делал вид, что все успевает (теперь-то я понимаю, что делал вид, потому что успеть невозможно. И прочесть все, что он якобы читал, — немыслимо. Можно только проглядеть. А на семинаре сделать лицо. Но это неважно. Действительно неважно). И я бегу куда-то дальше исполнять какой-то профессиональный долг, о котором он говорил когда-то… То есть, не какой-то, а — «профессиональный». Ибо не выполнять его — это снобизм. И дилетантизм. Две фурии, терзающие жизнь.
Октябрь 1998 г.
Комментарии (0)