БОЛЬШЕ, ЧЕМ АКТЕР

ЦИТАТЫ ИЗ ПИСЕМ Г.ГАЯ С КОММЕНТАРИЯМИ

Переписка началась с курьеза в 1955-м, на третьем году нашего знакомства. Как-то, проезжая через Москву на очередные киносъемки, Гриша в шутку предложил: «Сделаем так… 22 августа ты напишешь мне, а я тебе… Два-три слова о „быстротекущей жизни“ и — одно из любимых твоих стихотворений». Так и сделали. Я отправила куда-то «до востребования», где снимался фильм А.Алова и В.Наумова «Тревожная молодость», письмо, в котором было три строчки о московских новостях, и — стихи Б.Пастернака: «Зима приближается». А на другой день приходит откуда-то письмо со штемпелем «22 августа». Краткое сообщение о делах съемочной группы и — стихи:

Г.Гай (Максим Петров). «Традиционный сбор». БДТ. 1967 г. Фото Д.Мовшина из музея АБДТ им. Г.Товстоногова

Зима приближается. Сызнова
Какой-нибудь угол медвежий
По прихоти неба капризного
Исчезнет в грязи непроезжей.
Домишки в озерах очутятся,
Над ними закурятся трубы…

После такой «проверки» Гриша заявил, что мы «думаем в унисон». И началась обычная переписка: Ленинград — Москва, Москва — Ленинград (С.-Петербург — лишь в прошлом и в будущем). Гриша Гай был тогда в Театре имени Ленинского комсомола.

«…Со свойственным тебе тактом ты пропускаешь мимо ушей знакомые истины и устремляешься дальше. Но я примитивный человек, поверь, это не кокетство. Я люблю искусство простое и ясное, но о важном, о главном. Как сентиментальная баба, реву над „Мексиканской девушкой“, которую смотрел недавно в седьмой раз.

…Пойми, я очень „бытовой“ человек, больше всего ценящий одиночество. И мрачный. …А рыбу ты любишь? Фаршированную? Знаешь, я ужасно люблю готовить обеды иногда. Мне кажется, что я старый фламандец у жаровен и вертелов. Огонь горит весело, специи под руками, ножи остры, повар свистит, все спорится … Потом ужасно приятно хвастать своим искусством…»

Я преподавала в ГИТИСе и — один год — в Театральном училище имели Б.В.Щукина, которое в свое время окончил Гриша. Вдруг получаю приглашение А.Д.Попова — заведовать литературной частью ЦТСА. Естественно, написала ленинградскому другу, что готовятся перемены в моей жизни. Ответ пришел неправдоподобно быстро.

«…Рад, что Попов сделал тебе такое предложение. Это лестно и интересно. Но трудно в наше время, да еще в ведомственном театре. Я служил там два года. Народ в большинстве своем хороший и дельный. У меня дурные воспоминания об уходе. Я изгнан был как подпевала космополитам (А.Борщаговскому) — кажется, я рассказывал тебе эту историю. Мало того, что генерал (начальник театраС.И.Паша — О.Д.) изгнал меня: он постарался опозорить, приписав мне попытку стибрить два „Огонька“ из театральной читалки (я взял их на время, как это делали многие). Я впервые в жизни познал там горечь изгоя и коварство людское. Тогда я думал, что сойду с ума, сейчас это кажется смешным. По крайней мере, я излечился от многих иллюзий».

В первые же дни работы в литературной части театра я нашла папку протоколов скандальной поры «борьбы с космополизмом». Александр Михайлович Борщаговский, в то время — завлит ЦТСА, обвинялся во всех смертных грехах, а главное — в ненависти… к советской драматургии. Добрые, порядочные люди — молчали… Были и такие (не добрые и не порядочные), которые присоединились к травле. И тут встал молоденький артист, недавно принятый в труппу Гриша Гай и произнес монолог о том, что обвинение — несправедливо: как можно говорить о ненависти А.М. к советской драматургии, когда на наших глазах он «вытягивал» слабые пьесы, щедро дарил авторам свои мысли, переписывая целые сцены. И привел пример: «За вторым фронтом» В.Собко. Гришу Гая поддержал еще один — тоже молодой, недавно принятый в театр актер — Д.Юффа. В своей книге «Записки баловня судьбы» А.М.Борщаговский вспоминает об этих своих защитниках, о борцах за правду. Думаю, что Г.А.Товстоногов пригласил в Ленинград, в Театр Ленинского комсомола, Гришу Гая не только потому, что тот — хороший актер: молва о поступке Гая создала ему репутацию порядочного человека.

Г.Гай (Половцев). «Поднятая целина». БДТ. 1964 г. Фото из музея АБДТ им. Г.Товстоногова

Г.Гай (Девятов), Ю.Демич (Леня Шиндин), Н.Данилова (Алла Шиндина). «Мы, нижеподписавшиеся». БДТ. 1979 г. Фото Б.Стукалова из музея АБДТ им. Г.Товстоногова

«Выполни странную просьбу, — съезди в Коломенское (кажется, трамвай № 39). Посмотри в хороший день на эту чудную церковь и кусок беломорской деревянной крепости… Я однажды провел там несколько счастливых часов, упиваясь стариной и вникая в темные предания этих старых камней.

…Когда поедешь в Киев, вспомни обо мне. Там мне всегда казалось, что чудеса старой архитектуры поют разными голосами, будто хор во Владимирском соборе. Меня охватывает наивный восторг, когда я вижу табличку: «Здесь похоронен летописец Нестор»; или, когда, стоя на берегу Днепра и глядя на лежащий внизу Подол, думаю: «Здесь стоял князь Владимир, а потом Батый, а позже — гулял Столыпин». История представляется мне живой чередой дней и у каждого дня — своя ясная физиономия, не затуманенная временем. «Богдан Хмельницкий» — не самодовольный бонза (на манер сегодняшних), не этакий лучезарный «присоединитесь» с партбилетом за поясом, а трагическая, полная мятущихся сил фигура. Взметнувшийся на площади своего имени, на бронзовом коне, с булавою, скачущий прямо на золотую Софию, он изображен царских временем скульптором как воплощение державной мощи. Мне же хотелось его видеть не только в эпическом, но и в психологическом плане.

А в театре шла своя повседневная жизнь. Гриша играл хорошие роли, чуть ли не первая его работа в Ленинграде, чех Колинский в спектакле «Дорогой бессмертия» (инсценировка книги Юлиуса Фучика), была отмечена Сталинской премией. Главный герой в «Гибели эскадры» А.Корнейчука, Джон Проктор в «Салемских колдуньях» А.Миллера были психологически достоверны, но что-то тревожило самого актера, стремящегося к героическому репертуару, а одерживающего победу в ролях характерных.

Какой-то спор с самим собой шел постоянно. Так, в пьесе Т.Раттигала «Огни на старте» (которую я прислала в театр) Гриша мечтал сыграть главного героя, Тедди, а дали ему роль Серенького, скромного, «закрытого» человека и, как это часто бывает в закулисном царстве, — сослались на меня, будто я «подсказала» такое распределение. Поскольку все знали о нашей дружбе, решили именно таким образом убедить Гришу, что его дело, его роль — это Серенький. В итоге это была лучшая актерская работа в спектакле, а мне пришлось «улаживать отношения», доказывать свою непричастность к театральным «играм».

«Кстати, как ты могла согласиться с нашими „горшками“, что я могу играть только Серенького? Боялась потерять беспристрастность и шарахнулась в другую сторону? Да, я тяжеловат, староват, недостаточно блондинист. Но легче ведь вытягивать из тяжелого, чем из резвого прыгунчика, каким стал Тедди в спектакле. Ну да ладно. В душе-то я понимаю, что наши „гении“ подставили тебя, а я — разъярился и набросился на бедную Дзюбу. Я хоть и учу тебя, а сам в таком затянувшемся кризисе, что и не знаю, как я из него выберусь. Главное — это то, что работать в театре я стал мало и плохо, это терзает меня ежедневно. Если бы я что-нибудь здорово сыграл, все стало бы на место. Во мне самом какая-то беда, которую надо срочно исправлять».

Г.А.Товстоногов ушел в БДТ — Г.Гая он позовет туда позднее. А пока в Театре им.Ленинского комсомола менялись главные режиссеры, было междуцарствие. Гриша много снимался в кино — в «Гранатовом браслете» (играл Куприна), в советско-итальянской картине «Красная палатка» у М.Калатозова, в фильме В.Басова «Жизнь прошла мимо» (в главной роли Николая Смирнова, вора по кличке «Акула»), у того же В.Басова, в картине «Директор» — начал сниматься, но случилась беда…

«…Вот какая беда случилась у нас с Женей Урбанским! За день до этого я так же мчал на машине по пустыне, честно говоря — дрожа внутренне и побаиваясь. А через день, прилетев в Ленинград на открытие сезона, получил телеграмму о его смерти. Это неправдоподобно! Такого парня невозможно было убить! Так много сил в нем было. Не знаю всех подробностей, но атмосфера в группе была нехорошая — пренебрежение к людям, алкоголь с утра, пижонство; ни страховки, ни дублеров; бесшабашность иглупость. Что теперь будет с картиной и будет ли она вообще — не ведаю.

…У меня ни в „Мещанах“, ни в „Мудреце“ работы нет. Будет ли советская пьеса, будет ли „Римская комедия“ — не знаю. …А я промышляю на телевидении, хочу ставить рассказы Джека Лондона. Дублирую какие-то глупые таджикские и узбекские картины. Долг ведь за Ирину кооперативную квартиру отдавать надо, а картину, на которую были вся надежда, теперь, наверное, закроют».

В БДТ у Г.А.Товстоногова он играл немного, но были удачи. Говорили и писали о нем после премьер «Четвертого» К.Симонова и «Океана» А.Штейна: глубоко, серьезно, найден характер, неповторимый Гришин голос… Его часто приглашали озвучивать роли известных зарубежных актеров: на экране были Раф Валлоне, Жан Маре, говорившие Гришиным голосом. Я писала ему подробные письма о своих командировках — и он вдруг отвечал легко, весело, вспоминая счастливые дни, молодость.

«Милый, старый друг, который лучше новых двух! Я зверски завидую тебе — была в Киеве, даже неправдоподобно. Город моей юности, прекрасных лет студенческих, полный очарования и поэзии. …Вспоминаю жгучее киевское солнце и особый воздух — легкий, прозрачный, напоенный смесью цветов и хвойных лесов, крутые улочки, проспекты, усаженные каштанами и тополями. Вспомнился первый приезд туда, какое-то молочное кафе на Крещатике, где, тщательно подсчитывая гривенники, парень со зверским аппетитом вынужден был ограничить себя стаканом чая с булкой. А булки и колбаса были свежие, вкусные — их можно было бы съесть тонну! Рядом сидел какой-то одинокий старик, бывший повар, и рассказывал грустную историю своей жизни, — как он был уважаемым человеком, а стал нищим. …Парень был полон честолюбивых замыслов и дикого влюбления в театр со всеми его чарами. Он хотел быть полезным людям, мечтал греметь с подмостков о правде и благородстве, клеймить тиранов и восхвалять добродетели гражданские. …Месяца два я спал на диване у милейшего Моисея Абрамовича, бухгалтера универмага, для которого театр был выше всего на свете. До глубокой ночи он разжигал мое воображение рассказами о трагиках — русских (Орленев, Мамонт Дальский) и еврейских (Рафалеско). Он ими восхищался, считал чуть ли не святыми. От него я узнал, что его местечковые собратья дрались за право принять на ночлег странствующих артистов. Теперь, в век телевидения, радио, кино и иных технических премудростей, это первозданное очарование театра уже, наверное, исчезло… Киев — это золотой сон». Больше таких радостных и счастливых воспоминаний не было…

«…Видела ли „Лира“ Питера Брука со Скофилдом? Просто удивительно, до чего талантливо и интересно. А я сижу на „Целине“ (играю „гада“ Половцева довольно уныло) и все вспоминаю этот немыслимо-прекрасный спектакль. А помогает моим воспоминаниям Володя Рецептер, который то по-русски, то по-английски декламирует Гамлета. Свою шекспировскую статью он читал мне прежде, чем отправить к вам, в журнал „Театр“. Живется мне „не очень“ по разным странным причинам. Как-то не складывается по-настоящему жизнь в театре. Играл все приблизительно и средне. Виноват сам — мечусь туда-сюда. И разбрасываюсь. Будь! Твой старый — Гай».

И начались грустные дни. Болезни, тоска, черные мысли. Выручает только юмор и неутолимая жажда жизни.

«…Медленно человек начинает разрушаться. Впервые знакомлюсь я с этим сейчас. Легкие, сердце и прочие органы начинают ощущаться не как лирические „инградиенты“, а как физ.органы. Смешно, да? Физ.органы — как фин.органы. Сейчас я уже в строю тружеников.

В.Стржельчик (Лятьевский), Г.Гай (Половцев). «Поднятая целина». 1964 г. Фото В.Габая из музея АБДТ им. Г.Товстоногова

…Чего это ты „самоедством“ занялась? Какой кризис? Просто — момент такой. И у меня так же. В сущности, эти проклятые вопросы — не взлетелось, не того хотелось, не о том думалось — одолевают и меня. …В свободные минуты читаю — угадай, что? Соловьевскую историю России. Вот интересно! Фактов много. Надоели вранье и подтасовка — к фактам тянет».

Теперь письма приходят либо из санатория, либо из клиники, а то вдруг в краткий период между двумя больницами.

«…Лед на заливе постепенно уплывает. Кричат чайки, поют какие-то птички, тишина. День сегодня хмурый, но теплый. Хожу по дорожкам и учу Чехова. „В Москве“ („Я — московский Гамлет“). Может быть, пригодится в московской поездке. Читаю самое разное — от мемуаров Теляковского до Соколова-Микитова, которого никогда прежде не читал. Очень славный писатель, хорош до умиления. „Нет ничего радостнее делания добра. Даже самое маленькое добро — оказать услугу, уступить место, помочь встать — прочно и хорошо“. Это в глубокой старости пишет слепой писатель. Или вот еще… „Желание смерти: хочу домой, как у ребенка: спать, спать, спать! И ничего-то, ничего страшного в самой смерти, когда „уходят домой“. Ужасно лишь умирание: борьба жизни со смертью. Вот тут-то и страшна жизнь, не отпуская и мучая жертву“. Какой урок стойкости!

…Прочел „Смерть Ивана Ильича“. Вот мощная вещь! Беспощадная и великая. Поставить бы!

…Хорошо бы тебе приехать в Питер на пару денечков. Съездим в Павловск, в Ораниенбаум, в Царское Село».

Когда я думаю о том, что Гриша Гай похоронен в Царском Селе, куда он звал меня в одном из последних писем, я слышу его голос… Голос, читающий любимые им строки Бараташвили в переводе Пастернака:

Это синий, негустой
Иней над моей плитой.
Это сизый зимний дым
Мглы над именем моим.

Март 1998 г.