НАТАЛЬЯ ТЕНЯКОВА: «НИЧЕГО НЕ СКАЖУ. НЕ ПРЕДАМ НИЧЕГО»

Марина Дмитревская. Наталья Максимовна, что такое была «школа Зона»? В чем ее уникальность, и как вы ее ощущаете теперь?

Наталья Тенякова. Зон был действительно уникален. Не хочется произносить замызганные слова, но это так: он в каждом гадком утенке видел нечто фантастическое. Это поразительно, это нельзя понять — как он угадывал. Но, более того, беря совершенно бесформенное существо, он видел будущую форму, которую потом развивал, оставляя при этом ядро, сущность. Индивидуальность он не трогал вообще, он ее взрыхлял, обихаживал, поливал, придавал бесформенным мальчикам и девочкам их собственную форму. Невероятно, как он умел угадывать в девочке будущую красоту…

М.Д. Да, Лидия Аркадьевна Левбарг в нашем журнале когда-то вспоминала, как выгнала с лекции «мордатую девку», чиркавшую спичками, а Зон сказал ей: «Она будет замечательной актрисой с огромным обаянием и красавицей». Это — о вас.

Н.Т. Ну, про спички — это для красного словца, а вообще я действительно была толстая девка и косицами… Но он и об Алисе Фрейндлих сказал еще в институте: настанет ее театральное время, и не тогда, когда она мальчиков-девочек будет играть. И что она будет красавицей тоже сказал. И вы посмотрите, какая она стала! Как ей возраст идет! Она стала изысканнейшей, уникальнейшей! Недавно, когда в Москву привозили «Аркадию», она вышла на сцену — и у меня мурашки, у меня все внутри зашлось, как от чего-то божественного! Вот бывает, когда дыхание перехватывает! А Эмма Попова? Это был его первый курс, когда он решил посмотреть фигуры у девушек-абитуриенток. Всем было велено надеть купальник. А какой у Эммы купальник, она из Чебоксар… Нет, это Зина Шарко из Чебоксар, а Эмма с казачьего хутора. Она купила сиреневые штаны на резинках и все время натягивала, чтобы тело было поменьше видно… И про Эмилию он говорил сразу: «Ну, это!..» А про лучшую свою ученицу рассказывал: «Она не стала актрисой, но она была гениальной актрисой». Поскольку она не стала актрисой (там случилось что-то драматическое), он не называл ее… На первом курсе они играли этюд, она приходила в магазин и примеряла воображаемые шляпки. Примеряет, примеряет — и вдруг одна ей безумно понравилась, безумно. Она решает ее купить, спрашивает, сколько это стоит, и продавец называет цену. И она вся, до кончиков волос краснеет: у нее нет этих денег. Она вообразила, что у нее нет воображаемых денег заплатить за воображаемую шляпку и покраснела до кончиков волос! «И вот, — говорил Зон — это лучшая девочка, которая у меня когда-либо была». Прежде всего он воспитывал воображение. Кто меня научил работать над ролью? Не Товстоногов и никакой другой режиссер. Они этого не умеют. Это Зон меня научил. И я вообще ничего не боюсь, я никакого режиссера не боюсь, даже самого остолопа. Потому что я знаю, с чего начинать. И знаю, как это держать. Он был абсолютно гениальный учитель. Интуиция плюс бережливость к человеку, к его душе, к его индивидуальности, к его единственной, только ему присущей внутренней свободе. Человек должен оставаться свободным, тогда он станет артистом. При этом он очень жестко учил первые курсы: и этюды, и воображаемые предметы… Играть у него мы стали рано, он сразу начал репетировать «Машеньку» и заставлял пройти всю-всю биографию персонажа. Как она едет в поезде к деду, о чем думает, как подходит к двери… Чтобы войти — и быть уже этой самой Машенькой.

Я не стала бы актрисой, если б меня взял не он. Меня бы сломали. И ему про меня шептали: «Ой, у нее связки — ну совершенно…»

М.Д. А потом Олег Борисов рассказывал, как на репетициях «Трех мешков сорной пшеницы» Товстоногов говорил: «Нет, вы видели когда-нибудь актрису, у которой секс — в трахеях!»

Н.Т. Это не в трахеях, это у меня тонкие связки, они не всегда смыкаются и дают хрипотцу. Это недостаток, и Зону наш педагог по речи, мама Илюши Авербаха Ксения Владимировна Куракина, шептала: «Я замучилась, ей совсем голос не поставить», а он ей: «Только не ставьте ей голос, не трогайте!» Он гений был, гений.

М.Д. Сейчас про этот постулат необходимой свободы забыли. Ведь из Зона вышли школа Корогодского и школа Додина, которые прежде, чем сделать актера, душат человека…

Н.Т. Душат. А у него все было направлено на то, чтобы душа жила, чтобы моя свобода жила. Идеал этой школы для меня Эмма Попова. Она для меня вообще олицетворение актрисы. Я выше не знаю по той мере чувств, которую она сумела выразить. Много. У меня эта мера другая, я должна сразу уйти от лишнего. Я лучше не доиграю. Только она имела право на «пере», потому что она сама была пере-полнена. Абсолютное бесстрашие в чувстве. Она сама была соткана из этого. Она была — как крона дерева. Она имела право. И я ей верила всегда и во всем. А другая сторона этой школы — Алиса. Это мера, это стиль. Не переполненность, а тайна, закрытость. Уверяю, она может тоже это «пере», но что-то ей не дает, не позволяет… Может быть, порода.

М.Д. Но в спектаклю по Бергману у вас такое бесстрашие!

Н.Т. Вот видите, вам так кажется, а на самом деле я сразу там прячусь, убегаю… А потом — Зон так любил нас! И удачных, и неудачных — всех! Любых.

М.Д. Я недавно одного педагога спрашиваю: «Студента надо любить?» — «Нет, его надо учить». Но еще Апполон Григорьев писал, что понять можно только то, что полюбил. Полюби — и поймешь.

Н.Т. Только так. Только любить! Марина, вы заметьте, кто стал кинозвездой. Ну, стала бы ею Инна Чурикова, если бы в нее не был влюблен Панфилов? Он любит ее, как мы любим небо. Инна, ты лучше всех! Если бы меня кто-нибудь в кино так полюбил — я бы тоже стала звездой. Но у меня не случилось. Ничего без любви в искусстве быть не может. Без любви будет сухотка. И лучшие мои роли были, когда Гога меня любил.

М.Д. Говорят, он полюбил вас как актрису сразу и навсегда.

Н.Т. Гога? Да. Да. А кого не любил — у него сразу видно было. У него все вообще всегда было видно.

М.Д. Когда вы начинали, учились, у вас были какие-то кумиры? На кого вы ходили?

Н.Т. В БДТ ходили. Юрский!

М.Д. Это единственный актер, перед которым у меня остался абсолютно детский восторг и ощущение, что нельзы пальцем потрогать… Когда я разговариваю с Юрским — у меня от зажима начнается просто приступ слабоумия и полуобморочное состояние.

Н.Т. Марина, так как я в него влюбилась-то! У нас на курсе преподавал наш замечательный телевизионный режиссер Давид Карасик. И на третьем курсе он позвал меня на съемку «Большой кошачьей сказки» по Чапеку. Сказал: " Наталья, придешь, сыграешь эпизод — невесту Юрского«. Что?!! Как?!! «Ничего, завтра придешь на репетицию». Я вошла. Огромный репзал, сидит Юрский, что-то читает, листает. Давид говорит: «Познакомьтесь, Сергей Юрьевич, это моя студентка, Наташа Тенякова». У меня — «паркинсон»: живого! вижу! кумир! Боже! Это потом оказалось, что у нас разница — всего девять лет. А тогда — жалкая улыбка, иду медленно, косолаплю ногами, подхожу… Юрский вскакивает, поправляет бабочку, а я не знаю — подать руку, не подать, как полагается? Я, вроде, женщина, но он — старше и он — кумир! Если бы меня представляли Станисловскому — я бы протянула ему руку? А Станисловский и Юрский — это примерно одно и то же. Протягиваю ладошку, она трясется. Он берет и целует мне руку. И все. Так что если про кумиров — то вот на кого ходили. А кроме БДТ я очень любила театр Комиссаржевской. Тогда там был Сулимов. Я туда и хотела после института, поскольку мне все-таки внушили, что у меня нет голоса и я должна идти в маленький театр. А Комиссаржевка — это же прелесть что за зальчик!

М.Д. Вы поступили в БДТ в 1967?

Н.Т. Да.

М.Д. Уже не самый пик, уже все тронулось…

Н.Т. Конечно, пиками были «Варвары», «Три сестры» и «Горе о ума». Я пришла, когда уже были «Мещане», и впереди были «Три мешка»…

М.Д. Когда вы заканчивали институт, вы думали, какие роли вы будете играть? Те роли, о которых вы мечтали, случились?

Н.Т. Я дура: я, маленькая девочка, хотела играть каких-то старух. Зону показывала отрывок из «Леса», Гурмыжскую. Он сказал: «Обязательно сыграешь. Лет через сорок. А сейчас у тебя шейка очень тоненькая.»

М.Д. А остались роли несыгранные?

Н.Т. О, Боже! Собственно, все остались.

М.Д. Вот Юрский говорит, что он сыграл почти все, что хотел.

Н.Т. Он все выполнил? А-а-а… Ладно. Он не сыграл Сирано.

М.Д. Еще он не сыграл Чехова. Думаю, и сейчас он мог бы быть замечательным Серебряковым. Сразу бы все было ясно с Еленой.

Н.Т. Да и Астрова как бы он сыграл, а? У меня много не сыграно, очень много. Ну… Ладно.

М.Д. А если бы продолжалась жизнь в БДТ, эти роли были бы?

Н.Т. Я сыграла бы все-таки Елену Андреевну, Гога хотел, но я уже уехала. И у Сережи тоже масса несыгранного. Воланд. А сейчас я впала в возраст, где уже нечего играть.

М.Д. Не моя мысль, что ваша роль была — Анна Каренина, вообще весь русский репертуар.

Н.Т. Я мало сыграла. Мало.

М.Д. А были у вас спектакли, когда не чувствуешь ни пола, ни потолка, а — один воздух?

Н.Т. Были. Такое бывает в несчастье, в болезни, и это очень страшно, не дай Бог пережить кому.

М.Д. Я имею в виду — когда ощущение, что тебя нет, а есть только герой.

Н.Т. Когда меня нет? Такое бывает, когда нужно что-то преодолеть. Свое собственное.

М.Д. Что вы репетируете сейчас?

Н.Т. На Малой сцене МХАТа — Птушкину. У нас она называется «Рождественские грезы», а в авторском варианте — «Пока она умирала». Мать и дочь — старая дева, которая хочет, чтобы мама умерла счастливой и придумывает разные сюрпризы. Заходит случайный человек — и она придумывает, что это ее возлюбленный и что она собирается за него замуж. Потом мать гооврит: «Вот все хорошо, ты выходишь замуж. Но внучки-то у меня никогда не будет.» Она придумывает внучку — свою дочь, которую она как будто бросила когда-то в детдоме. Мать во все верит. Чушь собачья, водевиль. Трудный жанр, который нужно раскопать. Мать у нас играет Ия Савина, я — дочь, Женя Киндинов — случайный прохожий и Инна Селезнева — внучка. Режиссер Петя Штейн. Эту же пьесу репетирует и другая компания — Чурикова, Гафт и Зина Шарко в антрепризе Березкина с режиссером Мильграмом. И у Птушкиной с ними договор, так что мы не можем выйти прежде них.

М.Д. То есть последнее серьезное — Бергман?

Н.Т. Да. Случилось.

М.Д. Какие роли вы бы себе еще выбрали?

Н.Т. Я не верю в выбор, я верю в случай. Когда к тебе что-то приходит.

М.Д. А к вашей Даше что приходит?

Н.Т. Им очень трудно, гораздо труднее, чем было нам. Нет человека, который бы их повел. Никого. Москва — город клановый. Не прорвешься. Монастыри. Не впускают. Нигде.

М.Д. У нас совсем по-другому. И есть режиссеры, которые своих актеров пасут, ведут, ими занимаются.

Н.Т. Да, я слышала.

М.Д. А что хорошего вы видели за последнее время?

Н.Т. «Аркадию». За последнее время я видела «Аркадию». Культурно, умно. А говорят как! И БДТ старым повеяло. Нет, правда, это так. И это последнее, что я видела в Москве. От них, от актеров, шло такое приятное волнение. Я-то, слава Богу, вижу, как они волнуются!

М.Д. Меня саму на гастролях поразили наши актеры. Ведь когда сейчас в Петербург приезжают московские звезды производить «чес» — какое там волнение! Они существуют совершенно беззастенчиво и цинично. И вот когда за кулисами я увидела, как действительно волнуются наши народные и заслуженные, и как ходят бледные Андрей Толубеев, Маша Лаврова, и как Петя Семак, который объехал весь мир, от волнения на сцене не артикулирует первые реплики!..

Н.Т. Замечательно. Толубеев прыгнул выше себя, Семак лучше всех…

М.Д. Если в ладошку собрать самые сильные театральные впечатления за жизнь — что у вас соберется?

Н.Т. Много. Даже по крупинкам: чей-то взгляд, интонация. Вот я не могу забыть, как Патя Крымов рыбку ел. Не в спектакле… что же это было? Патя Крымов, гений несостоявшийся, спился… где же я это могла видеть? Клянусь, не помню. Кажется, во Дворце искусств в Питере. Там читали пьесы.

М.Д. Да, было такое. Собирались актеры и читали непоставленные пьесы. Мастерская драматурга. Это был период ваших «Фантазий Фарятьева».

Н.Т. Да, и вот на одной из этих читок Патя сидел вдвоем с кем-то… Они открывали кильку, и Патя эту килечку брал и ел. Ржавую. Было понятно, что ржавую. Но я видела, что это интеллигент, хотя спившийся. Руки трясутся, но такая была сила Патиного актерского таланта и его аристократизма! Он ничего больше не делал, просто ел рыбку. Воображаемую. Я это не могу забыть! Такое бывало иногда у Смоктуновского в «Идиоте», когда он ничего не делал… Или Юра Яковлев в какой-то капустной ерунде в Щелыкове. Он говорит что-то, улыбается, а у меня текут слезы. Что это? Талант? Любовь?

М.Д. Сейчас в Ленинграде Дом актера совершенно потерян. Для всех. В этом смысле жизнь разрозненная…

Н.Т. Какие капустники были! Как собирались!

М.Д. А ваша цеховая жизнь в Москве — какая она? Чем отличается от той, что была когда-то в Ленинграде?

Н.Т. Нет ничего общего. Просто — ничего. Другая жизнь. И цеха как-то нет, все разошлись. И духа нет. Никто ничего не смотрит, никто друг друга не видит. Приходишь в театр — не видишь актеров. Я была на «Аркадии» — сидят критики, притеатральные люди и почти нет актеров. Марина, я десять лет работаю во МХАТе. Мой друг любимый, Юра Яковлев, до сих пор думает, что я в Моссовете. То есть оторванность абсолютная!

М.Д. У нас режиссеры друг друга смотрят. Козлов, Бутусов, Галибин, Праудин, Туманов. Интересуются друг другом. У нас по-другому…

Н.Т. На юбилеях в Москве встречаются! Раньше хоть приблизительно знали, кто что делает. А сейчас цеха нет! Все. Приезжаешь в провинцию — они все знают, и бегут, и актеры сидят в проходах…

М.Д. Буквально вчера один коллега уверял меня: все мы кустари-одиночки, не надо говорить о цехах. Но ведь это неправда. Кустари все равно сходились в артели — и возникала художественная школа. Палех.

Н.Т. Смотрят еще гастролеров. А своих — нет.

М.Д. В Ленинграде до сих пор сохранилось буквально благоговейное чувство к вам. И воспоминания. С вами сравнивают любую актрису, пришедшую в БДТ. И говорят: не то, не та, такой уж нет и не будет… Вы — точка отсчета. Последняя. БДТ ведь все время отсчитывают назад. Горестно.

Н.Т. БДТ был великий театр. Столько личностей! И такая культура, теперь утерянная, совсем утерянная… Как-то в «Комеди франсэз» мы пришли на «Женитьбу Фигаро», там наша подруга играла — Катрин Сальвиа. Мы сели в первый ряд, и когда на сцену вышла графиня, приподняла юбочку, и я увидела ее чулки, — я заплакала. Спектакль у них идет так, как был поставлен сто лет назад, и это были те, настоящие чулки с ручной вышивкой. Причем она один раз эту юбочку подняла, только мне был виден этот рисунок — и я зарыдала. Я вспомнила, как нам дают колготки зашитые!.. А у Товстоногова была эта культура. Чтобы за кулисами был шум, когда идет репетиция — да никогда! Помню, репетировали «Жестокие игры». Я выкатываюсь — и сразу мне надо играть, что погиб Юрка Демич. И вдруг кто-то что-то задел в кулисах, и что-то упало. Знаете, что с Гогой было?!! Ведь ходили на цыпочках.

М.Д. А теперь на гастролях «Аркадии» во время спектакля за кулисами МХАТа грохнулся железный щит. Слава Богу, никого не убило. В БДТ все-таки эту цеховую постановочную культуру стараются сохранять.

Н.Т. А Куварин еще работает? А Оля Марлатова?

М.Д. Да, работают.

Н.Т. Вы конечно слышали — когда-то в БДТ был зав.труппой Валерьян Иванович — «Вадерьян Ивадович» (он гнусавил). Это — совершенно легендарная личность. Ну скажем, я забеременела. Поскольку до этого я очень хотела ребенка, но болела и что-то не получалось, я — никому. Ну никому! Из суеверия, из страха. Ни Сереже, никому, держу тайну, молю Бога и свечки ставлю. Валерьян: «Зайди». Я иду, думаю: ну мало ли, может, меня на съемки просят и не знают, что с ним коньяком нужно расплачиваться… Он кого любил: «Зайди», — и коньячок наливает. Захожу, смотрю — не наливает. «Что, Валериан Иванович?» — «Ну что, будем абодт делать или будем вводить?» — «Какой аборт, Валерьян Иванович? Этого не может быть!» — «Подаботай шестьдесят лет в театде…» — «Валериан Иванович, вы не могли этого знать!» — «Ты что, тайну держишь? Я — никому. Но я же должен знать. У тебя шесть ролей. Ты же понимаешь, это ты шесть штук одна можешь игдать, а мне же придется шесть актрис искать. Я поэтому. Мне же вводить.» Я говорю: «Как вы узнали?» — «По лицу. Я шестьдесят лет в театре». Фантастика, он заметил, что что-то у меня в лице изменилось.

М.Д. Актеры говорят — много определяет и сама сцена БДТ, что это — лучшее пространство.

Н.Т. Да. Я не знаю, что это. Ведь это не лучший театр по акустике, но там такой сгусток энергии!

М.Д. БДТ был счастьем?

Н.Т. Да, это было счастье. Абсолютное. И после этого вообще все кончилось. Больше в театре ни в каком я не работала. С Юрским — да, счастье, вместе, но это уже совсем другое. Дома-театра больше не было.

М.Д. С вашим уходом проблема актрис в БДТ оказалась едва ли не самой болезненной.

Н.Т. На оставшихся актрис БДТ надо ставить. И на Зину, и на Алису.

М.Д. Я сейчас все время думаю: что бы могла сегодня сыграть Фрейндлих? И не могу придумать ни одной роли. А ведь на нее надо ставить. И зритель этого хочет, и она хочет. Она в прекрасной форме. А ролей нет.

Н.Т. А это трудно придумать. И чтобы — не бродвейская лабуда.

М.Д. Очень хочется им помочь. Например, если бы вы с Сергеем Юрьевичем, компания «Аркадии»… Это должна быть какая-то отдельная затея. Об этом надо думать, «записать» это желание и ждать, когда что-то пошлют…

Н.Т. Чтобы послали… Хотя БДТ должны возрождать какие-то другие, новые люди. Туда кто-то должен прийти. Пусть Нюганен бросит свою Эстонию.

М.Д. Мы говорим: театр-дом. А БДТ сейчас — детский дом им.Товстоногова. У меня ощущение, что они все сироты.

Н.Т. Дай им Бог. Может, и возродится что?

М.Д. Что такое для вас вообще — театр? И что — жизнь?

Н.Т. Театр лучше жизни, потому что там очень мало циничных людей. Практически нет. Даже в церкви не все верующие, а в театре есть вера. Все верят. Конечно, в театре тебя кто-то поцелует: «Здравствуй, друг!» — а через минуту отвернется и скажет про тебя: «У, не могу!» Но все равно во всех театральных людях есть вера, надежда и любовь. И ожидание чуда. И оно происходит. Это мы брюзжим, а когда открывается занавеска!..

М.Д. Одна девочка в сочинении «Если бы я был волшебником», написала, что она бы сделала так, чтобы люди не умирали, а когда человеку приходит срок умереть — он бы выбрал тот возраст, в который хотел бы вернуться, и там остался. Я теперь всем задаю этот вопрос. Куда бы вы хотели вернуться из сегодня?

Н.Т. Я могу назвать, но это будет предательство по отношению к другим моим счастливейшим годам, минутам и секундам.

М.Д. Можно несколько.

Н.Т. Тогда — много. Было много хорошего и даже прекрасного, и даже когда у тебя было что-то не так, но ты видел, что у кого-то —хорошо… Интересно было, интересно. Нет, ничего не скажу. Не предам ничего. Все хорошо. Все прекрасно.

1998, август, Щелыково