Мне страшно в театре повезло. С родителями, учителями, партнерами, режиссерами, ролями… Как бы потом у меня все ни сложилось дальше — я сегодня сама себе завидую и не верю. Когда-то, в юности, еще в театральном институте, один из педагогов меня предупреждал: «Оля, тебе пора уже сейчас думать о каких-то сольных программах в Ленконцерте. В театре тебе не светит. Сначала ты будешь играть характерные роли, а потом — старух…»
Не знаю, может быть, так оно и было — в той же Комиссаржевке — ну что мне светило? Подруги героинь в эпизодах, тетушки, бабушки?.. Но, как сказано Владимиром Набоковым в его потрясающем очерке о Гоголе: иногда дважды два — пять! Действительно, с моей фактурой переиграть все, что я сыграла в театре, — это верить, что дважды два — пять. Гонерилья, Маша Прозорова, Тойбеле, Джози из «Луны для пасынков судьбы…» После таких ролей и умереть не страшно. Сама себе завидую.
Сыгранные нами роли — это, кроме всего прочего, еще и такая опора, такая защита от жизни… Когда я снималась в кино (раньше это происходило чаще, сейчас оно само, бедное, еле дышит), я всегда ждала от режиссеров или партнеров этого вопроса: «А что вы играете в театре?» И особенно я его ждала, когда снималась в западных фильмах, где тебя вообще никто не знает. Я ждала этого вопроса и отвечала: «Нате вам!!!»
А.Жданов (Эдстейсон), Л.Кубарев (Потемкин). «Екатерина Великая». Театр на Литейном. Фото В.Васильева
В один из особенно тяжело «перестроечных» годов я снималась в американском фильме, снималась из-за денег. Крошечный эпизод: когда я прочитала текст и поняла, что надо сыграть русскую бабу-проводницу, которая в своем поезде торгует презервативами… В общем, мой муж мне сказал, что сниматься в этом нельзя, уж лучше пойти на панель. Тем не менее, я снималась, и вся группа (вернее, русская ее часть) понимала, чего мне это стоило. Я пришла на площадку, на меня натянули жуткий железнодорожный берет, и вот по вагону мне на встречу шагнул молодой, интеллигентный, прелестный Джейсон О’Коннери (сын знаменитого Шона О’Коннери, агента 007). И стою я в своем нелепом берете, торгую презервативами, и понимаю, что должна сейчас — ну, не знаю, «перевернуть автобус», выжить всем смертям назло. Конечно, по тексту там было нечего играть. Но вообще-то я верю: в актерской профессии так не бывает, чтобы было нечего играть. В этом и состоит уникальность профессии. В общем, спасибо английской спецшколе, но после первого эпизода сын знаменитого агента подбежал ко мне: «Откуда вы? Что вы играете в театре?!» В общем, я почувствовала себя не теткой-проводницей из третьего мира, мне было за державу обидно, и я, стараясь перевернуть ситуацию, как бы отстаивала русскую актерскую школу. Все, что нам в ней дорого. Гримеры кричали на Джейсона: «Встаньте в тень, вы портите грим!» А он им: «Я хочу поговорить с русской актрисой о театре, отстаньте». И мы говорили (опять спасибо английской школе!) о русском театре, о жизни, и не было никакой супердержавы и третьего мира, потому что актеры — это особая страна и особая национальность… И может быть, важнейшее, что определяет эту «национальность» (кроме, разумеется, таланта, который вообще-то от тебя не зависит и совсем не твоя заслуга), — это тонкие нити любви, памяти, дружбы, партнерства, ученичества! Эти тонкие нити нельзя рвать, с ними надо обращаться очень бережно — иначе нарушится что-то очень важное. Вообще, перед собой неплохо бы хотя бы мысленно держать фотографию своего детства, себя в детстве — там все начала, и это невозможно предать.
ОТЦЫ И ДЕТИ
О.Самошина (Роланда), А.Мезенцев (Равик). «Триумфальная арка». Театр на Литейном. Фото Ю.Белинского
М.Разумовский (Джим Тайрон). «Луна для пасынков судьбы». Театр на Литейном. Фото Ю.Белинского
Мама и папа были мои главные учителя и главные зрители. Когда я поступала в театральный институт, весь мой репертуар был выбран мамой. Она меня знала лучше, чем я сама. До сих пор стоят ее «галочки» в книгах Булгакова и Цветаевой. Мамины «галочки» помогают мне до сих пор, все эти годы. Я в юности мечтала о кино, и мы с мамой поехали в Москву, поступать во ВГИК. Мы поселились в Москве у какой-то древней старушки, она называла себя бывшей любовницей Максима Горького и жила, как в тумане. Каждое утро старушка спрашивала, куда делся ее апельсин, и мы с мамой клялись, что не брали ее апельсина. Мы ходили вместе по ВГИКу: маленькая мама и большая я. Мама была готова вступить в контакт со всем миром, лишь бы меня взяли в киноартистки. Я вышла с прослушивания, где мне наговорили кучу приятных вещей, просто с горящей звездой во лбу… Но потом " в Москву, в Москву…" у меня прошло, и я поступила в наш театральный институт. Мама с папой были всю жизнь рядом, оберегали каждую мою секунду. Папе я запретила приближаться к институту, мне хотелось, чтобы все было по-честному, без блата, — так он кружил тайной тенью по Моховой. Папа меня всегда спасал. В детстве мы с ним приехали куда-то на конкурс чтецов, я была в красном галстуке, белом переднике и тяжеленных черных сапогах. На всю жизнь запомнила, как папа куда-то исчез: «Подожди!» — и через час появился с красными туфлями, чтобы я в них вышла на сцену. Как он успел, куда слетал? Эти добытые из под земли красные туфли я вспоминаю до сих пор.
Родители были лучшими моими зрителями. Я до сих пор помню в зале места, откуда они смотрели спектакли. После спектаклей они устраивали такой мощный анализ, что любой бы позавидовал. Они оба были людьми потрясающего таланта и культуры. В театре им. Комиссаржевской я играла старшую жену Насреддина в шлягерном музыкальном спектакле «Последняя любовь Насреддина». Выходила в прозрачных шароварах и что-то пела. Мама сказала: «Если худсовет примет этот спектакль, то я буду считать, что худсовета нет». Она была очень сурова. Я робко спросила: «Мама, а как моя сцена?» — «Если весь спектакль пошлость, то твоя сцена —апофеоз пошлости». Мама читала с эстрады Пушкина, Достоевского, Чехова, Гоголя, она была из этого соткана, из большой русской литературы. Она и жила на этих мощностях, этих регистрах. Помню, мама, посмотрев «Три сестры» А. Галибина, стояла у нашего актерского входа и каждому артисту говорила, что она увидела в НЕМ. Вечером мне позвонил артист И. Макеев, игравший Чебутыкина, и спросил: «А это была критик? Она так глубоко говорила о спектакле…». Мама всегда спешила отдать добро, отдать слова, артисту так нужны эти слова, это чувство — как мы отражаемся в чужих глазах, в чужих мирах…
То поколение жило так мощно, на таком высоком дыхании… Мама двенадцать раз побывала на Дальнем Востоке со своими программами. На Сахалине во время шторма ее переправляли с корабля на корабль в рыболовецкой сетке. Перед смертью она читала свои филармонические программы в школах. Вставала затемно, в семь утра, и ехала куда-нибудь на другой конец города, чтобы прочесть школьникам Тургенева. Как девочка, повторяла с вечера текст — «Отцы и дети»… И уровень ее выступлений не зависел от того, где она выступала: в красном уголке школы или в белоколонном зале Дворца искусств. Или папа — когда он приезжал с северных гастролей, он с гордостью говорил: «У нас в Билибино!..»
Сейчас мир другой. Русское лото. Чертово колесо. Мчимся по жизни как сумасшедшие. И все-таки мне нравится, что иногда в этих гонках, под зонтом, в дождь, в петербургском пейзаже можно встретить вдруг… Льва Иосифовича Гительмана и под хлещущим дождем час проговорить с ним о театре. День промыт как стекло…
ЗРИТЕЛИ
И.Кушнир (Регана). «Король Лир». Театр на Литейном. Фото В.Васильева
Профессия — это еще и то, за что платят. Этой осенью нам не платят. Но в театре по-прежнему можно стрельнуть сигарету и перекурить. У нас в театре теперь курят «Беломор». Зато Саша Мезенцев за «Беломором» будет час говорить о «Сольнесе». Зато есть в энергии нашего искусства что-то такое, что, попадая в зрительный зал, возвращает нам оттуда столько любви, что это стоит десяти «Оскаров». Честное слово, нет принципиальной разницы: Тихвин это или Америка. Сцена везде одна, как солнце, — что в Америке, что в Тихвине. Я, как папа о Билибино, могу сказать: «А у нас в Тихвине!» Как областной театр мы часто ездим туда на гастроли. Я безумно горжусь этими гастролями. Там одна женщина в зале услышала, как я кашляю. На следующий вечер она принесла мне грудной сбор, банку варенья. «Спасибо, Вы вернули меня к жизни». Оказывается, у нее умерла дочь, она привела на спектакль внучку, я их глаза никогда не забуду. Спасибо им, они тоже возвращают меня к жизни.
Когда мы ездили с «Великой Екатериной» по Америке, к нам тоже после спектаклей подходили люди, рассказывали свои судьбы. 9 мая в Америке празднуют День Матери, они ничего не знают про наш День Победы. И вот мы в этот день надели наши лучшие костюмы и пели американцам наши военные песни: Саша Жданов, Лева Кубарев, Андрей Смирнов — все были в немыслимых белых пиджаках и так гордо пели наши военные песни!.. А потом мы пели общие песни. Мы много ездили по Америке, даже в такие углы забирались, где уж точно не ступала нога русского человека, и приходилось выступать, правда, не со спектаклем, с концертами-встречами на таких залах!..
В Канзасе набился огромный зал ну совсем малолеток. Мы же не «профи» детского движения, что делать? Сережа Кузнецов взял все на себя — в результате мы поднаторели на песнях типа «В траве сидел кузнечик». Вечером — «Великая Екатерина», утром — скачем кузнечиками… И вдруг в одном из городов — огромный зал американской молодежи,
Еще я очень хорошо помню в Америке Леву Кубарева: он был прекрасен настолько, что все американские женщины-зрительницы хотели с ним рядом постоять и сфотографироваться. И мы гордились нашим сногсшибательно красивым Левкой. Он в «Екатерине» играл Потемкина: страстный, с надтреснутым своим баритоном (у него уже тогда был рак горла), в большой медвежьей шубе. Американки приходили за кулисы и умоляли: «Можно с вами рядом постоять?» Лева накупил там своей маленькой дочке почему-то очень много красивых башмачков. Его уже который год нет в живых, а девочка его, наверное, все еще носит его туфли.
ПАРТНЕРЫ
Д.Бульба (Элханон). «Тойбеле и ее демон». Театр на Литейном. Фото Ю.Белинского
Красивое слово: коллеги. Оно возможно тогда, когда дело красиво и высоко. Когда есть круг чистой воды. Мне повезло. Я могу своих партнеров с гордостью назвать: коллеги.
Мне повезло с режиссерами: Агамирзян, Суслов, Тростянецкий, Галибин, Пази, Клим. В кино — Алексей Юрьевич Герман. Но когда репетиции закончены, из их рук как бы переходишь в другие — к партнерам, и о них мне хочется написать с особенной любовью. Мне, как тетке, стоящей перед телекамерой у рулетки «Поля чудес», хочется помахать рукой (камера в этом случае — театральный журнал) и передать привет каждому из своих партнеров, и о каждом сказать добрые слова… С Ирой Кушнир мы встретились в невероятно счастливое для театра на Литейном время. Пришел Тростянецкий и завертел нас в мощном талантливом театральном вихре. Когда я вспоминаю то время — у меня только театр 24 часа в сутки, и во всем этом такая свобода, когда возможно, чтобы 2×2=5! О свободе в жизни я говорить боюсь: часто это сладкое слово приобретает в жизни кровавые очертания, при соприкосновении с жизнью свобода так часто становится вседозволенностью, что это уже и не сладко… А театр — это великое «если бы…», и там свобода — прекрасна, там можно все, там проявляются все наши сны, все наши невозможности, мир фантазий и образов… Тростянецкий работал с какой-то «невозможностью», он «сбивал» с нас все среднеарифметическое. Его называли в театре «и Гена — парадоксов друг». С его легкой руки началась моя творческая судьба, когда я вопреки тому, что мне предрекали в институте «второстепенных тетушек-кузин, бабушек, характерных эпизодов», вдруг стала играть героинь, королев. Он перечеркнул для многих из нас расхожее: 2×2=4 и явил нас самих себя в совершенно других измерениях. Алена Ложкина —Шут в «Короле Лире»! Сеня Фурман ворвался на драматическую сцену со своим Гарпагоном. Или Саша Жданов — от острейшего гротеска в «Скупом» — до шагаловской тонкости в водевилях!..
Тростянецкий придумал нашу пару с Ирой Кушнир. Он в «Короле Лире» свел на сцене две наши разности в какую-то общую картину. На сцене мы были и соперницами, и сестрами, и убивали и травили друг друга, и одного-то мы мужчину любили, и отчаянно помогали друг другу! Сегодня в жизни мы с ней можем цитатами ролей из Шекспира или Зингера (только цитатами!) обговорить все, от любви до ненависти. У нас очень большое общее зазеркалье. У нас есть свой ролевой, птичий язык. Никто не поймет, если она скажет: «Кукушкины слезы», а я: «Проходи!» — а это не абракадабра, это целая эпоха в жизни нашего театра. «Король Лир», Тростянецкий — жизнь, которой уже нет.
С партнерами на сцене на самом деле мы играем даже не словами, не интонациями, не мизансценами — секундный взгляд так важен! Например, в «Тойбеле» есть сцена, когда приходит Ребе и его слуги. И в конце сцены один из них — Сергей Барышев — смотрит на меня, и в этом взгляде столько всего, что я с ужасом думаю: а вдруг он на меня больше никогда так не посмотрит, и как я буду эту сцену играть? А что тогда говорить о моих неповторимых, моих потрясающе прекрасных партнерах? Мужчинах моих сценических романов? Если я скажу, что я не влюблялась в каждого из них, то это будет неправда. Ну, может не влюблялась —вдохновлялась. Андрей Смирнов — мы играли с ним в «Луне для пасынков судьбы», у него там даже не было текста, он только смотрел на меня, и в его глазах было столько нежности, он был так неловко-печален и неповторим, его уже нет, эту роль играет другой актер, но Андрей остался для меня в «Луне» единственным, раз и навсегда…
Людей многое объединяет и многое разъединяет. А еще, после смерти родителей, я поняла: люди делятся, сколько бы им ни было лет, на детей и сирот. Мне судьба подарила несколько мгновений счастья быть дочерью, у меня есть замечательный сценический отец — дядя Женя Меркурьев в «Луне для пасынков судьбы». Мы с Евгением Петровичем работали в спектаклях Тростянецкого, Галибина и Клима. Если бы меня вдруг спросили, что объединяет этих режиссеров, я бы не нашлась что ответить. А так я могу сказать: они все обожали одного актера — Меркурьева. Игорь Олегович Горбачев во время репетиций «Короля Лира» даже ревновал Тростянецкого к Меркурьеву, потому что у режиссера ко всем было миллион замечаний, а к Меркурьеву — не было…
Все режиссеры растворялись в доброй улыбке дяди Жени, который, как считается у нас в театре, по органике способен переиграть кошку. Да и невозможно не любить этого человека,у которого в глазах так много неба. Правда, у него удивительно голубые глаза! У нас с ним в «Луне…» последняя сцена, когда нас все покидают, мы остаемся одни и я говорю ему: «А ведь мы с тобой еще будем счастливы, отец…» Дядя Женя, ведь правда — будем?
Саша Жданов — английский капитан в «Великой Екатерине». Мы с ним там были забавной парой фактурных невозможностей: русская императрица в парче и перьях, и маленький англичанин, попавший в этот русский вертеп любви. На гастролях в Америке я вывихнула ногу — не очень-то разойдешься на сцене. И Саша кружился вокруг меня волчком, все вихревое движение спектакля он взял на себя, эдакий канканный артист —зритель и не понял, что императрица в этот вечер «неходячая»…
М.Разумовский (Джим Тайрон), Е.Меркурьев (Фил Хоген). «Луна для пасынков судьбы». Театр на Литейном. Фото Ю.Белинского
О.Самошина (Джози). «Луна для пасынков судьбы». Театр на Литейном. Фото из архива редакции
Митя Бульба, мой потрясающий партнер в «Тойбеле», мой Демон — это не актер, это песнь песней!.. Мы с ним в спектакле прошли огромный путь — от любви к ненависти и обратно… Был момент, когда на кровать Тойбеле я укладывалась, словно входила в клетку к тигру — вот что такое партнерство с Бульбой. Он брал верхнее «до», я пыталась взять еще выше, он шел вниз, я пыталась опуститься еще на октаву. На этой кровати нас так штормило! Я его чувствую музыкально: этот уникальный Митин «гул». Он всегда «гудит» на сцене, даже когда молчит — «гудит» своим баритоном. «Тойбеле, я прилетел к тебе из долины снегов!». Из каких бы «долин» ни приходил в театр, на спектакль Митя Бульба — он артист уникальный, в нем обожаешь даже его «штормы», хотя они нередко ставили спектакль под угрозу.
Миша Разумовский — Джим Тайрон. «Луна» — особая история, у этого спектакля нежнейшая аура, и вот уже где играешь не словами, а взглядами, не голосом — шепотом. Сыграть в «Луне» — это попасть в такт неслышимой музыке, партнеру, словно пройти по лунной дорожке. И хорошо было идти по этой дорожке с Мишей Разумовским. В свое время Тростянецкий взял его в театр без показов — поверив на слово, ввел на роль Эдмонда в «Короле Лире». Миша тут же вошел в репертуар. Казалось, ему это ничего не стоило: такой игрун-скоморох… Но в «Оборванце» он вдруг повернулся с неведанной стороны… А в «Луне» мы все увидели в нем такую тишину, и такую поэзию, такую нежность. Как кто говорит в театре — мы цену знаем. После «Луны» мы стали знать, кто как молчит.
Саша Мезенцев — он замечательно дебютировал на петербургской сцене в «Триумфальной арке» Ремарка. У меня там была крошечная роль, совсем эпизод, мы с ним там «едва соприкоснулись рукавами…». С этим партнером у меня даже не любовь (под словом любовь я, разумеется, имею в виду сценическую), а — предчувствие любви. Предощущение. Меня хранит как талисман наше с Сашей общее желание когда-нибудь в каком-нибудь спектакле спеть на два голоса.
Сентябрь 1998 г.
Комментарии (0)