Одна из осенних премьер театра им. В. Ф. Комиссаржевской тихо нарушила «хороший тон» этого театра: так называемый «большой стиль» Комиссаржевки с его ставкой на пышно и богато костюмированную мелодраму или комедию отступил, не мог не отступить перед пьесой И.Бергмана «После репетиции», поставленной Владом Фурманом в репетиционной комнате и открывшей Малую сцену в этом театре. Обычно вальяжная Комиссаржевка словно стряхнула с себя бутафорское многоцветье, ушла в схиму Малой сцены, ее темной напряженной тишины. «После репетиции», — тайм-аут, саморефлексия театра, анатомия любви и анатомия творчества, опасное и бесстрашное путешествие актеров внутрь самих себя, природы своего искусства…
Режиссер Хендрик Фоглер (Станислав Ланграф) и две его актрисы не просто выясняют личные отношения «после репетиции»: мучая, перебивая, унижая и спасая друг друга, они пытаются понять — кто они, откуда и зачем? Изнанка театра, его жестокость и милосердие, творчество как мука и как возвышение человеческих страданий, жизнь и сцена, молодость и старость, театральное искусство как способ самопознания и как способ спастись от тоски и одиночества. Они в течение двух часов выясняют большее, чем запутанные отношения друг с другом — отношения с профессией, с собственной судьбой. Молоденькая Анна (Анастасия Мельникова) — тоненькая, как прут, но железная, такую не сломаешь, и стареющая, сломанная, сошедшая со сцены Ракель (Светлана Слижикова) смотрятся друг в друга, как в зеркало — не встречаясь на сцене в прямых диалогах, окликают друг друга, у одной — все впереди и она пробует первую роль, у другой — все позади и она уже выпила театральную чашу с ядом до дна… Между ними — режиссер. Станислав Ландграф, премьер Комиссаржевки, играет Фоглера смертельно уставшим, но не вялым: через него, словно молнии, проходят эмоционально-силовые линии спектакля, всплески женских и актерских обид, надежд, отчаянья… В каком-то смысле пьесу Бергмана невозможно поставить, а написанные роли — сыграть. Они обречены на бесстрашную исповедь и могут состояться, если исполнители поставят «на кон» собственную человеческую и актерскую сущность (и участь) — если припасено, что сказать и сыграть…
Тема актерства, как известно, всегда волновала Бергмана. Что может спасти человека, дать духовную опору? Сын пастора, Бергман все-таки называл не веру, но искусство, всемирно знаменитый кинорежиссер, он, тем не менее, отвечал: Театр. Театр для Бергмана как прибежище человечности неоспорим. О его Гамлете критика писала: «Он не любит людей, но с трогательной нежностью относится к актерам». Он знает очарование и отраву театра, божественную сущность игры, преображающую реальность — и ее жестокость по отношению к этой реальности… Вот темы, не вчитавшись в которые, невозможно сыграть «После репетиции», одну из самых «внутренних», исповедальных театральных пьес.
«Я стою на сцене своего театра, сорока шести лет отроду…» Неизбалованная театральной удачей, режиссерами и ролями, Светлана Слижикова играет Ракель, словно сражается с жизнью: с душевной обнаженностью и бесстрашием бросает вызов своей театральной судьбе. В сущности, она проделывает на наших глазах то же, что и ее героиня. Входит в мерное, чуть затененное пространство спектакля, «резкая, как „нате!“», взрывает своим появлением его чуть приглушенный ритм. И все теоретические рассуждения Фоглера летят к черту, когда появляется она, его прежняя любовь и блистательная актриса, когда-то сыгравшая лучшие роли в его спектаклях. Женщина из прошлого, человек дождя и душевной непогоды, она появляется на сцене в шуршащем прозрачном плаще, в алых туфлях на высоченных шпильках. Плащ — на пол, туфлями она в отчаяньи швыряет в зеркало. «Ты иногда бываешь невыносимо театральна», — замечает ей Фоглер. Она и правда Актриса до кончиков ногтей, и поначалу даже может показаться, что она играет разбушевавшуюся ведьму, явившуюся с ночным визитом. У этой ведьмы копна рыжих волос (она даже чем-то напоминает киноактрис из фильмов того же Бергмана, например, Лив Ульман), но когда она затихает, мы видим, что по лицу ее текут черные слезы земной женщины: жизнь перемешалась с театром подобно тому, как ее слезы — с театральным гримом на ее щеках… Эта Ракель отравлена утратой славы, ролей, невоплощенностью куда больше, чем алкоголем. «Ужас сидит внутри меня», — жалуется она Фоглеру, и от этого ужаса, от тоски и одиночества она спасается проверенным людским способом, одинаковым для Швеции и для России. Повторим, алкоголизм Светлана Слижикова играет без нажима, легко касаясь, куда значительнее для нее маята и горечь невоплощенности. Чем воинственней она наступает на Фоглера, тем выглядит беззащитней, ее скандальные эскапады несут в себе истинные страсти стопроцентной женщины и стопроцентной актрисы. Она бросает вызов мужчинам, режиссерам, несыгранным ролям, морщинам, болезням. Она знает про себя и свое искусство трезвее и больше, чем может объяснить ей режиссер. Она высокий «профи» и все понимает про свой инструмент. «Как ты думаешь, мой инструмент испорчен? Я смогу сыграть большую роль?..» Ее богатый актерский инструмент не испорчен (она демонстрирует это, читая перед Фоглером классический монолог), но он надтреснут, как может дать трещину дорогая скрипка, и как может быть непоправимо «надтреснута» женская и актерская судьба…
Напрасно режиссер втолковывает ей свою "теорию чистоты"("Я ищу порядка, покоя и доброжелательности, только так можно сыграть неведомое, скрытое во тьме«). Она вся — дерзкий отчаянный вызов порядку и покою. знающая, как никто, грязь и изнанку театра, его темные закоулки и унижения… При этом в ней совсем нет вульгарности и цинизма. Она — потерянная, но душевно не опустошенная, потому что — верующая. Она верит в живую сущность театральной игры, и потому в ее коротком появлении на сцене столько неподдельной страсти, что хватило бы не на один спектакль.
Ноябрь 1998 г.
Комментарии (0)