ДЕВОЧКА НА ШАРЕ

Рыжие косицы на макушке или вихрастый мальчишечий парик. Тонкая шея, обезьянья прыгучесть, острый задорный нос Буратино. Дар легких и острых жестов, каскад потешных гримасок. Частица черта! Бочка с дегтем! Склянка с ядом!.. Что там еще у них в арсенале? «Рыжий-рыжий конопатый!..»

Чьи фотографии верстальщик «Петербургского театрального журнала» должен приложить к этому тексту? Зажмуримся и не ошибемся: Алена Ложкина, Светлана Письмиченко, Ирина Ракшина. Между прочим, все трое — ученицы школы Игоря Владимирова, славящейся «легким дыханием» своих очаровательных актрис, и так получается, что наши эксцентрические травести — из этого гнезда.

Разумеется, они разные, каждая из них остро-индивидуально одарена, но когда думаешь о них и об их персонажах — смешных девочках и странных мальчиках, бродячих бесприютных существах, дерзко корчащих свои рожи и успевающих в эквилибристической смене масок прожить тысячу жизней — от рождения до старости — когда думаешь о них, они выстраиваются в общий ряд.

Этот ряд можно назвать по-старомодному: «травести», но как же бедны наши представления о театральных амплуа! И какие метаморфозы происходят с этими амплуа на театральных подмостках! Кто думает, что травести — это тонкие ножки, звонкий голос при малом росте, — тот жестоко ошибается, наши рыжие артистки играют сложнее, бесстрашнее и мудрее. Смысл их «травестии» — рассказать со сцены про то, как в человеке не загублена детская сущность. Как эта сущность прорывается наружу и часто там, где ей вовсе не место. Жанр эксцентрического травести в их исполнении приобретает неожиданный острый смысл. В них поет и играет «шарманки детская душа». Все их трюкачества, танцы, маски — упрямое сопротивление жизни: это в них звенит театр, делая видимой и непобедимой праздничную сущность бытия. И еще в них, как струна, звенит детское, природное, «невинное» понимание жизни — эта струна может надорваться, лопнуть (в зависимости от драматических ситуаций спектаклей), но никогда не сфальшивит. Цезония (последняя роль Ирины Ракшиной в «Калигуле» Ю.Бутусова) оплакивает главного героя: «Как умирает в тебе понемногу все человеческое!» Общий тайный смысл их «травестийного» амплуа — путешествуя по разным авторам и спектаклям, обнаружить и показать — залу, партнерам, — как дрожит, сопротивляется и все-таки сохраняется в человеке все человеческое, то есть — детское.

П.Пикассо. 1905 г.

Между прочим, тема детства и комедиантов трактовалась как спасительная для человечества самыми разными художниками — вспомним Феллини или Бергмана. Вспомним, оглянувшись на парижскую живопись начала века: бродячие, бесприютные артисты на картинах Пикассо и Шагала — символ играющей человеческой сущности… Пикассо и Шагал почему-то упрямо и преданно развивали этот мотив странствующих комедиантов: все эти молодые акробатки, наездницы, циркачки, Арлекины и Пьеро, Коломбины, тоненькие девочки и могучие атлеты… Кажется, наши травести — Ложкина-Письмиченко-Ракшина — либо сошли с тех картин, либо прекрасно могли бы там поселиться, это их мир. Наездница в розовой майке со свистящей саблей в тонких руках, верхом на лошади — так и видишь в ней Письмиченко! Острое угловатое изящество Коломбины, подружки Арлекина и Пьеро, или девочки, мчащейся по манежу на огненно-красном петухе, — конечно же, это Ракшина!.. Гимнастка на шаре, целый век пытающаяся с него не упасть, удерживающая такое опасное равновесие, — вылитая Ложкина. Я уж не говорю о знаменитой картине «Семья акробатов с обезьяной» — каждая из наших актрис прекрасно бы в нее вписалась, причем «сыграв» не только акробатов, но и обезьянку в придачу! Если бы какой-нибудь из наших режиссеров вздумал перенести на сцену мир парижской живописи начала века, лучших исполнительниц такого замысла ему не найти. Правда, в тех спектаклях, в которых им выпало участвовать сегодня, нашим «девочкам на шаре» балансировать приходится в одиночку — их воздушная, угловатая хрупкость никем не утяжелена, в их мизансценах нет рядом сильного акробата, который бы их страховал. Скорее, другое: в драматических ситуациях спектаклей они сами протянут свою детскую руку взрослым героям, сами с отважно бьющимся преданным сердцем бросятся защищать и спасать. И еще обида: как правило, в них никто не видит женщин, тема любви отдается на откуп другим актрисам. Но, Боже мой, сколько в этих «девочках на шаре» настоящей любовной силы и преданности, какое под покровом эксцентрического рисунка бьется трепетное сердце! Они жонглируют им, словно цирковым шариком…

Вот еще одна драма «травести»: их любят невнимательной любовью. Им часто дают играть ситуацию праздника, и, действительно, свечение елки, маскарада, все золотые шары — все это их. Но они еще и «девочки со спичками», неосторожные с огнем, дерзко и гибельно с ним играющие, — не все режиссеры могут это в них оценить. Им дают играть фейерверк, а они могли бы выдать смертельный номер. Они безропотно несут на себе бремя детского и сказочного репертуара: все маленькие разбойницы, зайчишки и белочки, все Малыши и все Пеппи, все ловкие служанки — от Гольдони до Мольера, все дерзкие и странные девочки — это их ежедневный хлеб, и они зарабатывают его в поте лица.

Между тем, они призваны играть персонажей театрально-фантастических, специально для них сочиненных, с резкой сменой ритмов и гремучим жанровым «коктейлем». На такой территории они оживают по-настоящему — «шалунья-девочка душа» взлетает и падает, как не снилось никому.

АЛЕНА ЛОЖКИНА

Е.Ложкина (Арджентина). «Ловкая служанка». Театр на Литейном Фото Ю.Белинского

Е.Ложкина (Шут). «Король Лир». Театр на Литейном. Фото из архива театра

Все помнят ее Маленькую Разбойницу в «Снежной королеве» театра им. Ленсовета, и никто не помнит Секретаршу в «Ковалевой из провинции», и это естественно. Рыжей и дерзкой акробатке противопоказан быт, и нечего ей делать в пьесе И.Дворецкого. И, разумеется, было что делать — в спектаклях ТЮЗа: в «Нашем Чуковском» и «Нашем цирке» без Алениной обезьяньей прыгучести и гримасок было ни за что не обойтись. Как не обойтись без нее до сих пор ни в одном сказочном сюжете в театре на Литейном: Красная Шапочка, Пеппи Длинныйчулок (у этой сумасшедшей фантазерши почему-то были печальные глаза), Дух Рождества в «Рождественской истории» Ч.Диккенса. Это ослепительно-белое, сияющее существо летало над сценой (привет Марку Шагалу!), зажимая в ладошке невидимый «моторчик» спектакля, руководя всеми его чудесными превращениями.. На Ложкиной строится и «итальянский» репертуар (Арджентина в «Ловкой служанке» К.Гольдони, Коломбина в «Вороне» К.Гоцци, Рикардия в «Арфе приветствии…»). Все комедии ужасов (Даша в «Упыре») и водевили («Гортензия в Париже») брали взаймы Аленину витальность и частицу черта. Она всегда вовремя подмигнет, спляшет, прошипит, изовьется змеей, пройдется колесом, в общем — не подведет.

Но иногда за оборками, кружевами, шляпками, интригами, масками было не разглядеть ее лица. То, что Алена — актриса особенная и большая, мы увидели в «Короле Лире» Г.Тростянецкого. Спектакль несправедливо быстро сошел со сцены, но невозможно позабыть ее Шута, мальчишку-Гавроша в коротких штанишках и спущенных чулках, вихрастого «бомжующего» сорванца. Он надевал горшок на голову, словно корону, а в королевскую корону ходил на глазах у всех «по-маленькому». Трагическим сценам Шут Ложкиной давал фарсовую разрядку, выворачивая на комическую изнанку все эти шекспировские «О, милое небо!» или «О, Боги!» Он спускал с котурнов трагические восклицания, пересмешничал. Его хрипловатый, надтреснутый детский голос был важнейшей мелодией многоголосого спектакля, его музыкальной темой. Этот голос пророчил, высмеивал, передразнивал, сострадал, молился за попавших в большую бурю. Потерянные персонажи брели в темноте на ощупь, а Шут слабой свечкой светил им во мраке. Стоило ему исчезнуть из спектакля, все пропадали в прогорклой дымной тьме. Алена покидала сцену, как больное сновидение обезумевшего Лира: ее Шут снимал с себя бомжатский прикид, сдергивал парик, и в глубине сцены танцевала тонконогая длинноволосая девочка на пуантах, в балетной пачке — белое видение, чистый слепок детской души, птичий комочек любви и верности.

СВЕТЛАНА ПИСЬМИЧЕНКО

Ее Малыш в «Малыше и Карлсоне» — родной брат Пеппи, они как попугаи-неразлучники, сочиненные Астрид Линдгрен. Ее Малыш печально пел: «В этом городе огромном грустно одному». Ему было грустно и одиноко — и в городе огромном Стокгольме, и в чистеньком респектабельном буржуазном доме, «нарисованном» на сцене: «тоска по лучшей жизни» увлекала его на запретную крышу, он готов был отдать Карлсону все сладости мира…

С.Письмиченко (Санна). «Лицо». Театр им. Ленсовета Фото В.Васильева

С.Письмиченко (Туанета), С.Стругачев (Арган). «Мнимый больной». Театр им. Ленсовета Фото В.Васильева

Все травести, инженю и субретки, все служанки и наперсницы — у Письмиченко. Между тем, их не спутаешь: она каждой дает новый облик, новую маску. Санна в «Лице» Бергмана, напряженно-мистическом, темном спектакле, — словно тихая свечка, горит себе. Она и не с комедиантами, с их колдовством и магнитами («Ой, страшно мне, страшно!»), но и не с обывателями. Когда те сойдутся за обеденным столом, она среди них — будто девочка из церковного хора, сложит ладошки у груди и тихо пропоет молитву своим хрустальным голосом — что-то про радость и печаль. Сладкая Девочка («Карусель по г-ну Фрейду») похожа на цирковую акробатку, только к финалу своей сцены она сорвется. Господин, напоивший девочку, отшвырнет ее, словно гуттаперчевую куклу, и она потерянно свернется на сцене калачиком. «Мне никак не вспомнить твоего лица» — лейтмотивом звучит в этом спектакле. А лицо Письмиченко в этой роли невозможно забыть. Знаменитая прощальная улыбка Джульетты Мазины в «Ночах Кабирии» — дрожащая улыбка с размазанными по щекам черными слезами обманутой девочки-женщины. Казакова, поставившая с Письмиченко два спектакля, догадалась, что под нелепо-птичьим, жалостливо-детским опереньем «травести» в ней трепещет влюбленная женская душа. Ее Лучетта в «Самодурах» радостно участвует во всех карнавальных интригах, переодеваниях, но когда вводят ее жениха, кажется, что ее сердце бьется на весь театр, на весь мир — словно к нему приставлен микрофон. Вообще сейчас не выдержит и разобьется! Ее Туанета в спектакле «Мнимый больной» способна перекудахтать своей немыслимой скороговоркой кого угодно, даже Аргана (С.Стругачев), переиграть, устроив целый театр масок, даже Полишинеля (С.Мигицко), она головокружительна, как вихрь, и хитроумна, как обезьяна.

Но что в Письмиченко поражает больше всего и ценится дороже всего — это не мастерство ежесекундной смены гримасок, а трепетная детская сущность, не размененная на карнавале жизни, ее безумная, упрямая вера, надежда, любовь — даже в ситуации обворованной Кабирии, «соблазненной и покинутой». Нужно видеть, как в «Шутках Птушкиной», за секунду до гибели, ее героиня кричит: «Я не в дерьме! Я счастлива!» Так могут верить только дети да бродячие комедианты. Осевшие, остепенившиеся люди этим даром не владеют…

ИРИНА РАКШИНА

Вот уж чья «девочка на шаре» не подстрахована и не уравновешена земной тяжестью партнера-акробата — так это героиня Ракшиной. Она — вечная Герда, сражающаяся за своего Кая, но у Кая ледяное сердце, он выкладывает ледышками слово «вечность» — будь то Фердинанд в «Коварстве и любви» или римский император Калигула.

Герду она никогда не играла, но ее Луиза поначалу была так похожа на сказочную героиню! У нее были даже белое пальто и белая муфта — хоть сейчас к северным оленям! Вместо этого она исчезала в другой мир, напоенная любовью Фердинанда и его же ядом. Но это в финале шиллеровской трагедии, а в начале посреди дома-курятника с живыми курами, квохчущими на сцене и, видимо, призванными символизировать мещанское сословие, к которому принадлежит Луиза, появлялась некрасивая девочка с большим ртом и с сияющими в пол-лица глазами (примерно так описано первое появление Наташи Ростовой у Толстого). В этой девочке все «светилось, сияло и рвалось», ее бедное сердце было переполнено любовью, и она, казалось, освещала сцену ярче софитов!…

И.Ракшина (Сара), А.Новиков (Симсон) и В.Матвеев (Тубал). «Лицо». Театр им. Ленсовета Фото В.Васильева

И.Ракшина (Цезония), К.Хабенский (Калигула). «Калигула». Театр им. Ленсовета Фото В.Васильева

Цезония в «Калигуле» возникла в призрачно-лунном тревожном освещении. Было видно: эта тоненькая «старая любовница» с тростниковым телом и преданной страдающей женской душой не заживется в этом мире.

У нее был неожиданно сильный красивый низкий голос, голос пророчицы, никого не умеющей предостеречь и спасти, и очень стильное, черно-желтое оперение. Она меняла парики словно маски — от дымчато-синего до огненно-красного — но ее гениальная женская сущность оставлась «простоволосой» и неизменной: жертвенной и милосердной. «Любви мне мало», — заявлял Калигула, а она только этому Богу и молилась, только это и могла дать. «Ты не сможешь отвергнуть любовь!» — был ее вызов всесильному императору. Его прощальная нежность приносила ей смерть, он с тихим безумием душил ее в своих объятиях. Она затихала, словно диковинный цветок с переломанным стеблем, унося свою любовь в другой мир.

Но кто гениальнее всех угадал артистический образ Ракшиной и воплотил его на сцене — так это заезжий польский режиссер Т.Бабицкий. В «Западне» Т.Ружевича она играла Душу Кафки. Маленький мальчик в черном костюмчике тихой тенью бродил за взрослым героем, воплощая его детскую сущность, которая, выходило, и есть Душа. Ребенок входил в мучительный взрослый мир и принимал на себя, может быть, самую невыносимую тяжесть взрослых проблем. В памяти остался его хриплый крик: «Няня, Кароль говорит, что евреев не любят за то, что они убили Христа! Но я не убивал Христа!» Этот душераздирающий крик, как ожившая чеховская ремарка о звуке оборванной струны. Ключевая ремарка ХХ века.

Сегодня в театре им. Ленсовета Ракшина играет — и восхитительно — тетушек и служанок. В «Самодурах» она может разлететься и всеми своими кринолинами заслонить бедного мальчика-племянника от гнева отца, в «Лице» ее Сара, влюбившись в кучера бродячих комедиантов, покинет в финале овечий уют и бросится за ним в кибитку, в кочевую жизнь. Потому что в ней «каждая жилочка дрожит, так бы и расплакалась или пустилась бы в пляс!..»

Девочка, сойдя с картины Пикассо, путешествует по разным подмосткам. Кажется, шар раскручивается под ней все сильнее и страшнее, вот-вот не удержится и сорвется! Рыжая клоунесса, канатная плясунья, радостная душа… Ее детские руки, как намокшие крылья ангела, иногда обессиленно свисают, а потом она складывает по-детски ладошки и молится за нас, чтобы в нас не умирало человеческое, слишком человеческое, то есть, детское.

Ноябрь 1998 г.