Петербургский театральный журнал
Блог «ПТЖ» — это отдельное СМИ, живущее в режиме общероссийской театральной газеты. Когда-то один из создателей журнала Леонид Попов делал в «ПТЖ» раздел «Фигаро» (Фигаро здесь, Фигаро там). Лене Попову мы и посвящаем наш блог.
16+

«ПАХНУЛО АНГЛИЕЙ И МОРЕМ…»

«А если это любовь?» — маялся над нежданно возникшей болью Мишка Пряслин из деревни Пекашино. Любовь эта жила под сердцем и пульсировала в Мишке то затухая, то в один миг заполняя собой всю сцену Малого драматического. «Ведь есть же на свете такая штука — любов?» вопрошал он кого-то там, наверху, одновременно открывая в себе неведомые доселе глубины. Трещина прошлась по древу его жизни, но приходилось жить, поскольку жить надо, да и порода пряслинская такая — цельная, мощная, страстная, восшедшая от земли, взращенная ею. И многим, видевшим этот спектакль за те годы, которые он идет, эта цельность, мужественность, страстность, выделявшая Мишку, казалась уже неотделимой от природы самого актерского дарования Петра Семака.

Потом было безумие Ставрогина. И все же Семак никогда не казался актером на роли интеллектуальные, изысканные, требующие иронии и сарказма.

Тем неожиданнее две его последние роли — обе по английской драматургии (Шекспир и Стоппард), больше того — обе «голубых кровей» (король и английский дворянин) и обе — с двумя новыми режиссерами, один из которых — англичанин (Деклан Доннеллан), другой — эстонец (Эльмо Нюганен). Словом, «пахнуло Англией и морем…»

П.Семак (Король Леонт).
«Зимняя сказка». МДТ.
Фото В.Васильева

П.Семак (Король Леонт). «Зимняя сказка». МДТ. Фото В.Васильева

В «Зимней сказке» Доннеллан избрал пародоксальный, на первый взгляд, прием, может быть, не явный для обычных зрителей, но для любителей Малого драматического ясно видимый как некий знак — скрытое обращение. Легкая пародия, цитирование хрестоматийных спектаклей: из «Бесов», из «Братьев и сестер» взято понемногу, вплавлено в ткань спектакля и воспринято как контекст и подтекст. Но как раз в короле Леонте П.Семака и было менее всего заметно это «местное напыление». Не выходя за рамки предложенных условий игры, ему удалось вывести свою, особую линию в спектакле, и, может быть, удалось подойти к ощущению античной трагедии.

Хотя режиссер переносит действие в ХХ век, в военно-морскую державу, не важно, как именуется эта страна. У власти одни симптомы, где бы ни жили царствующие особы — в России или Англии, Богемии или Сицилии. П.Семак не играет национальность. Он играет короля. Короля по рождению и праву. Безумного короля.

Король безумен с самого начала. Его безумие — созревший плод, готовый упасть и забрызгать жгучим ядовитым соком всех стоящих рядом. Что явилось причиной? Может, яд в крови царствующих домов? Недаром так похожи два короля. Они рождены носить форму, а титул заставляет высоко держать голову. Оба стройные, с зачесанными волосами, открытые лбы, ленты через плечо: у Поликсена (Владимир Захарьев) голубая, у Леонта красная. Вот только на лице Леонта застыла улыбка, за которой прячется оскал зверя и усмешка отвращения. Пока он достойно ведет свою роль — роль первого лица государства. Заученные фразы, тонкое лицемерие, четкая чеканная речь. И все предпочтут не заметить, как при троекратном дружеском поцелуе с Поликсеном Леонт на третий раз отстранится и отойдет с той же словно приклеенной улыбкой. П.Семак играет не патологию безумия как болезни, а духовное извращение: «отвердение в мозгу», словно раковая опухоль, разрослось и поразило душу Леонта.

Но! Король безумен. Да здравствует король!

Портрет безумия Леонта в галерее уродств власти. От Нерона до Гитлера. Первый шедевр затерялся в веках. Античные дворцы разрушены, замки времен Шекспира превращены в музеи. Теперь в кабинетах сходят с ума и убивают младенцев.

Безумие чувствуется постоянно. В зрачках, в повороте головы. Леонт, держащий за шею Мамилия и хрипящий: «Играй, Играй», — примет вид оскорбленного величия, но подрагивающая, трясущаяся кисть сложенных за спиной рук все равно выдаст его готовность взорваться и разметать мир.

Да и от спокойствия его веет мертвящей надменностью и оскорбленным величием. В сцене суда, в этой статуарности и легкой насмешке — во всем читается гениальная формула существования человеческого общества. «Государство — это я» — слова из вечной сказки под названием История. История, обратившаяся в миф, предание, ставшее сказкой на исходе тысячелетия.

Более всего Леонт боится оказаься смешным в глазах людей. Подозрение, что он смешон в глазах своих приближенных, доводит его до истерии, до абсурда. Склонившийся над люлькой молодой отец, с недоверием и удивлением рассматривающий ребенка, он, заметив улыбку приближенных, готов стать палачом, отрекшись от от младенца. Один нечаянный взгляд на приближенных — и новь безумие овладевает им. Он посмеет отречься и от высших сил, за что и будет наказан. Пораженный тем, что Бог есть и что он, король, не прав, Леонт начнет ползать по полу, собирая обрывки послания, не замечая протянутых рук королевы. Любовь потеряла свою привилегию вершить судьбы и творить мир. Любовь царствующих особ, любовь принца к пастушке — везде вырождение любви. В пьесе любовь оживляет статую. В спектакле — вряд ли. Любовь придала бы жизнь этим мертвенным чертам. А здесь — кто поднялся с постамента? Ожившая статуя или почти мертвая женщина? Не посмеялось ли время над монархом?

П.Семак (Септимус Ходж). «Аркадия».
АБДТ им. Г.Товстоногова.
Фото Б.Стукалова

П.Семак (Септимус Ходж). «Аркадия». АБДТ им. Г.Товстоногова. Фото Б.Стукалова

Он, безумный старик, шестнадцать лет проживший кающимся отшельником, все-таки не изжил темного безумия ревности и потому не знает, чем кончится жизнь. Его взгляд болезненно следит за сходством отцов и детей, вспыхивая нездоровьем.

Быть может, финальная сцена — для кого-то — счастливый финал. Король на коленях перед Гермионой, очнувшийся от своего страшного недуга. Но время сотрет 16 лет, их как будто бы не было, мальчик дотронется до спины короля и убежит, а Леонт затрясется в безмолвных рыданиях. Жизнь прожита, ее не вернуть. Время — дьявол в женской одежде с курчавыми волосами, страшнее прихотливой ветреницы-судьбы.

В «Аркадии» Тома Стоппарда игры со временем серьезнее и изощреннее. Века 20-й и 19-й заритмованы и зарифмованы. Они отражены друг в друге, как в кривых зеркалах. Секс и литература, литература и секс. Интриги, флирт, математика. Пока не наступит иной уровень бытия и миг не станет вечностью.

Пока не кончится время …

Все относительно в этом мире. В ХХ веке известно все и неизвестно ничего. Постмодернизм из игрушки искусства стал приговором человечеству, где люди ХХ века, задавленные величием прошлого, силятся жить дальше, копаясь в корзине старьевщика и спокойно относясь к тому, что «мир с грохотом катится в пропасть». Мы знаем о Септимусе Ходже больше, чем он сам. Он — будущий отшельник Сидли-парка, безумный старик, но в безумии своем он знает, чем кончим мы.

Безумие, длящееся в «Зимней сказке», и безумие, предрешенное в «Аркадии», странно соединяет две роли П.Семака. Безумие как диагноз мира… За длинным столом в усадьбе Дербишир говорят о любви и теореме Ферма, поэзии и смерти. Безумие не носится в воздухе, но оно, как тени прошлого и будущего, притаилось за одним из стульев. «Наследственность и смерть — застольцы наших трапез».

А в начале Септимус — домашний учитель с манерами английского лорда, талантом Байрона и взглядом Дон-Жуана. В веке 19-м он соблазняет всех дам, пишет пасквильные статьи на мужа своей любовницы, готов драться на дуэли — «и все это за какие-нибудь два — три дня».

— Кто на такое способен?

— Байрон.

Септимус — духовный двойник Байрона, он близок ему не только по манерам и общему прошлому, но и по поэтическому складу души. Хотя его тщеславие уязвлено славой Байрона, но в то же время романтический ореол осеняет и голову учителя. Волей-неволей, он — поэт здешних мест, ироничный наблюдатель, обладающий хорошим вкусом и острым, язвительным умом. Все свои пассажи проделывает легко, изящно, где-то даже картинно. Имена Вергилия и Ферма с его уст слетают так же непринужденно, как и двусмысленные, весьма пикантные диалоги, в которых будет все — от признания в любви до изысканных издевательств над обманутым мужем.

Скупые режиссеркие мизансцены все-таки позволяют П.Семаку показать себя в новом ракурсе. Часто говорится о том, что играть английскую чопорность, изысканность и легкую манерность (все то, что мы привыкли называть английскими манерами) удается весьма немногим. Семак выдерживает «англицкий стиль». Он может позволить себе не сосредоточиваться на осанке. И от почти фарсовых сцен с мистером Чейтером он без нажима, без грубоватости начинает выстраивать совершенно иной по вутреннему ощущению уровень отношений с Томасиной. Может быть, потому что и она иная. Их дуэт нежен, трогателен и пронзителен, особенно к финалу. Дистанция учителя и ученицы преодолевается поэзией и математикой — «поэзией умов». Урок латыни превращается в урок любви, и Септимус, этот умный и ироничный денди, читая отрывок о Клеопатре, оказывается весь захвачен мелодикой, поэзией души. Упиваясь и отдаваясь во власть чуда, он свободно парит над суетным миром, невольно захватывая в свой плен и Томасину, раслышавшую в столь знакомом ей голосе неизвестную доселе любовь и страсть, пыл и негу. Пока не кончится время… Для них двоих в финале это последняя ночь. Томасина погибнет, Септимус сойдет с ума. Безумие — это та же форма небытия, как и смерть. Кажется, все уже предопределено в мире, как и гибель самого мира. Но время бессильно, как и сюжет. Медленно тающий вальс заставит забыть о категории времени и пространства. Тончайшая, прозрачная музыка А.Пярта превращает этот танец в молитву о любви, когда души парят во вселенной, воскрешая то, что позволил себе разрушить разум.

— Эта шутка сведет меня с ума… Познав суть всех вещей и разгадав все тайны, мы окажемся одни на пустынном берегу…

— И будем танцевать. Это, наконец, вальс?

Октябрь 1998 г.

В именном указателе:

• 

Комментарии (0)

Добавить комментарий

Добавить комментарий
  • (required)
  • (required) (не будет опубликован)

Чтобы оставить комментарий, введите, пожалуйста,
код, указанный на картинке. Используйте только
латинские буквы и цифры, регистр не важен.