«Post Scriptum». Новый Рижский театр.
Режиссер Алвис Херманис, художник Кристине Юрьяне

В Новом Рижском театре состоялась премьера спектакля «Post Scriptum» — эту историю создали и воплотили на сцене Алвис Херманис и Чулпан Хаматова.

…В зеркале сцены вырезан прямоугольник: в нем комната, худенькая седая женщина сидит перед старым телевизором. Если смотреть из зала, получается такой телевизор в телевизоре. А на экране транслируется ставший сегодня популярным в сети выпуск передачи «В нашу гавань заходили корабли», где работница цирка исполняет свою версию песни «Голубой вагон»: «Медленно ракета уплывает вдаль, встречи с нею ты уже не жди, и, хотя Америки немного жаль, у Китая это впереди». Смеющееся лицо еще молодой Хакамады. Треку «Ядерный фугас» все весело аплодируют. 2010 год — двенадцать лет тому назад! Сразу настраиваешься на публицистику — но нет, режиссер Алвис Херманис резко меняет тональность и бросает актрису в такие бездны и глубины, из которых, кажется, ей не выплыть.

В этом спектакле все на грани возможного, все состоит из противоречий и сочетания несочетаемого. Как соединить знаменитую главу «У Тихона» из «Бесов» Достоевского, запрещенную царской и советской цензурой, и тексты Анны Политковской о Норд-Осте? Как Чулпан Хаматовой сыграть сразу три роли — две мужских, Николая Ставрогина и Тихона, и одну женскую — учительницу Надю, потерявшую во время теракта на Дубровке мужа и сына? Она не просто справляется: становится очевидно, что вот именно сейчас — в период страдания и отчаяния — ей жизненно необходимо это сыграть. Для себя, для зрителей — и понимающих, и откровенно неготовых спуститься в ту бездну, где сама она пребывает уже три с лишним месяца. Но молчать нельзя.

Ч. Хаматова в спектакле. Фото Я. Дейнатса, предоставлено театром

«А можно ли веровать в беса, не веруя совсем в Бога?» — спрашивает Ставрогин у Тихона. «О, очень можно, сплошь и рядом», — отвечает тот. Больная русская душа, из века в век одержимая бесовским искушением, — любимая тема Достоевского. Он как никто понимал пушкинское «сбились мы, что делать нам? В поле бес нас водит, видно, да кружит по сторонам». Страдал, пытался оправдать, не находил оправдания — в итоге слезинка ребенка, которая дороже целого мироздания, и грозящие кулачки загубленной девочки Матреши стали частью мировоззрения и культурного обихода мыслящего русского человека. Сегодня со страниц книги они перекочевали в реальную повседневную жизнь — произошло то, чего на памяти уже нескольких поколений не было и, мы надеялись, никогда не будет. Напрасно.

Чулпан Хаматову меньше всего интересуют философские эмпиреи — она делает трагедию Матреши зримой и осязаемой. Сцена изнасилования — вместо девочки подушка, с которой Ставрогин яростно срывает наволочку, — по бесстрашию актрисы и режиссера не имеет себе равных. Крошечную фигурку с перекошенным от боли лицом, поднимающую вверх сжатые кулачки, не забудешь уже никогда. Ставрогина играли по-разному — здесь его никто не собирается не то что понять, но даже пожалеть — не то время, нельзя жалеть человека, для которого жизнь ребенка подобна раздавленному героем красному паучку. Для которого нет разницы между добром и злом, причем он еще и изощряется, пытаясь убедить окружающих, что зло имеет свои причины и потому может быть хотя бы отчасти оправдано. Неслучайно Тихон в финале отгораживается от Ставрогина ладонями и «болезненная судорога, как бы от величайшего испуга», проходит по его лицу. Актриса прилипает в этот момент к стене комнаты, будто хочет раствориться в ней, испариться, исчезнуть из страшного мира.

Ч. Хаматова в спектакле. Фото Я. Дейнатса, предоставлено театром

Если говорить о лицедействе, то как именно она создает — пластикой, интонациями — два совершенно разных образа, упоенного собой статного красавца Ставрогина и маленького, принимающего мир таким, как он есть, мудрого архиерея Тихона — понять почти невозможно.

А разговор о бесах продолжают на экране популярные телевизионные персонажи. И происходит неожиданное: абстрактные, казалось бы, рассуждения в злободневности и жгучем интересе, который они вызывают, не уступают телеграм-каналам. Мысли о том, что в сознании своем каждый человек вынужден ежеминутно бороться с сатаной. О том, что есть люди, которые испытывают упоение от своей низости. И главное — как русский человек бежит покаяния, как готов он совершать все более и более тяжкие преступления, только бы не каяться, не виниться, не признавать свою неправоту.

Вся история Анны Политковской — это страшный грех государства и неспособность его признать свою вину. Причем речь не только о ее убийстве, но и о том, что было предметом ее журналистских расследований и личной болью. В частности, история с заложниками Норд-Оста, отравленными газом. В этом году осенью исполнится уже двадцать лет со дня той трагедии.

Ч. Хаматова в спектакле. Фото Я. Дейнатса, предоставлено театром

Но спектакль Херманиса и Хаматовой — прежде всего о жертвах. Учительница литературы Надя, в цветастом халатике или ночнушке, не разберешь, сидит на кровати и рассказывает свою историю. Как долго шла к тому, чтобы начать наконец жить с любимым человеком, как решили они отпраздновать новоселье походом на мюзикл и как ей сказал этот человек, когда уже они стали заложниками, что спасать их никто не будет. Как узнала в больнице, что погибли и муж и сын. «Оба?» — когда это произносит Чулпан, у зрителей в зале падает сердце. Я огляделась — многие плакали. Здесь важно, что семья Нади — это тоже жертвы, а значит, жертвы не имеют национальности. Они просто люди. Спасибо за это, Алвис.

Особенность искусства Херманиса — начиная с далекой «Сони», когда-то потрясшей Москву, — в том, что он и через замочную скважину умеет разглядеть трагедию вселенского масштаба. Как и происходит в бедной Надиной комнатке с советским обиходом. Ну как играть здесь Достоевского? Оказывается, можно, и потертый ковер тогда на глазах превращается в карту боевых действий. А над пресловутым телевизором висят

Ч. Хаматова в спектакле. Фото Я. Дейнатса, предоставлено театром

иконы, раздвигая пространство греха и падения. Никаких «петербургских сновидений» — страшная обыденность, не изменившаяся и за полтора века. Никаких подсолнухов («Рассказы Шукшина») — комочек живой плоти, прячущийся под одеялом и умирающий от невозможности жить дальше после пережитого кошмара. И газ, который медленно заполняет это небольшое пространство вместе с живущим здесь человеком. «Катится, катится ядерный фугас»… Появляется надпись — театр просит не аплодировать и не ждать выхода артистки на поклоны. Зал встает не сразу — многие еще долго сидят в креслах. Оглушительная тишина.

И каждый решает для себя сам — к чему относится этот post scriptum. К русской истории в целом или к ее финальной главе, за которой неизбежно должно начаться что-то принципиально новое, некое духовное перерождение, потому что дальше подобное продолжаться просто не может.

Июнь 2022 г.