Ника Пархомовская Олжас, первый вопрос про национальное. Насколько для тебя важно, что ты по национальности казах и при этом русский драматург и пишешь на русском языке? И идентифицируешь ли ты себя так?

Олжас Жанайдаров У меня с моей идентичностью отношения сложные. Поиском своей идентичности я, по сути, занимаюсь всю жизнь. И творчество во многом является отражением этого поиска. Я еще в детстве понял, что отличаюсь от других, я с этим ощущением сразу начал жить. Помню, мы с братьями в школу идем, мне семь лет, первый класс, и вот мы идем по двору, и какие-то мальчишки выбегают, смотрят на нас и кричат: «Негры, негры!» Это конец восьмидесятых был, не сравнить с тем, что сейчас, когда заходишь в «Пятерочку» или «Магнит», а там продавщица из Киргизии или Таджикистана. Тогда Москва была почти мононациональной, и присутствие иного сразу создавало контраст. Когда, например, с родителями в метро заходишь — и все, кто в вагоне, в твою сторону голову поворачивают, потому что зашли люди другой национальности.

Сейчас Москва многонациональная, и азиатские лица среди других лиц уже стерлись, с ними свыклись. А тогда я ощущал, что я другой. У себя в классе был единственным «нацменом». При этом в детском возрасте же нет толерантности. Дети всё, что видят, то и говорят, всё, что думают, то и говорят. Были разные истории. Когда во дворе в футбол играешь — и чуть что тебе сразу орут «китаёза», «узкоглазый», столкнешься с кем-нибудь, забьешь гол — сразу по национальности, внешности проходятся. А у меня тут же блок: ответить-то нечем. Тебе кричат «узкоглазый», а ты «широкоглазый», так, что ли, ответишь? Я долго учился, адаптировался к этому, и у меня с того момента защитный подход возник — мне нужно что-то делать либо так же, либо лучше, чем другие. То есть я компенсировал свое национальное… не ущемление, но какое-то отличие тем, что я должен чувствовать превосходство в чем-то другом. Я был один из лучших в классе, включая уроки русского языка и литературы. У меня даже в пьесе «Беруши» есть эта фраза, там один из братьев говорит: «У меня по русскому в школе „пятерка“ была. У единственного в классе. Я был единственным нерусским в классе — и у меня была „пятерка“». Помню, учительница проверяет сочинения, перечисляет: «Три, четыре, три, четыре, Жанайдаров — пять». Через эти успехи я выстраивал коммуникацию с ровесниками. Потому что в юности часто судят по внешности, встречают по одежке, и когда ты со школьниками, одноклассниками, с другими подростками начинаешь общаться, то видят сначала прежде всего национальность. Мне приходилось доказывать, что я хорошо что-то умею делать, уважение завоевывал учебой, эрудицией, успехами в спорте, увлечениях. В тот же футбол когда играли, один из лучших был. Я таким образом доказывал свое право на присутствие здесь. И в общем, мне кажется, я адаптировался, и уже в старших классах возник круг знакомых, друзья появились. И когда мы общались, уже никто не обращал внимание на мою внешность. Я преодолел этот первый порог и стал казаться своим. Это приносило облегчение.

Пархомовская Ты с самого детства после переезда в Москву пишешь по-русски? Или ты продолжаешь говорить чуть-чуть на казахском и писать на казахском?

Жанайдаров Нет, у меня, к сожалению, уровень казахского совершенно базовый. Посчитать могу, в быту очень простые фразы знаю. Я изначально мыслил по-русски, писал по-русски, и у меня друзья были славяне. Когда мы сюда переехали, была (не знаю, сейчас она есть или нет) воскресная школа при посольстве Казахстана, куда казахи могли привести своих детей — поучить язык, познакомиться с родной культурой. Я помню, мне было десять-одиннадцать, родители водили нас, несколько братьев и сестер, туда, чтоб мы не забывали корни, и там были уроки казахского языка, рисование с упором на восточную культуру, какие-то занятия по истории, но это все воспринималось нами как «ты учишься всю неделю, а потом тебя на выходных опять тащат куда-то учиться». И мы с братьями всячески это саботировали, так что в конце концов родители плюнули и я уже полностью погрузился в русскую культуру, в московский круг, у меня так и студенчество прошло. В Москве были и сейчас есть праздники диаспоры, отмечается Наурыз, проводятся мероприятия с участием соотечественников, но я как-то не приобщился. Опять же у меня в «Берушах» все это проскальзывает: там сравниваются диаспоры кавказские, еврейские, армянские и есть мысль, что казахская диаспора не очень сплоченная, малочисленная, больше склонная к ассимиляции, не хватает ей крепости. Ну а я рос в русле русской, западной культуры. Единственно, когда учился в институте, опять же были забавные моменты: ты тоже знакомишься с новыми людьми, у тебя есть твоя внешность, и ты должен презентовать свою идентичность, и я порой использовал это для своей выгоды. Когда надо, говорил, что мусульманин, что родом из Казахстана и для меня это очень важно. Это в случае, когда в компаниях спрашивают «а че ты не пьешь». Не хотелось пить, и я просто говорил «я мусульманин, мне нельзя», отмазывался, проще говоря. И всё, все сразу «да-да, мы понимаем». Вдобавок это был период молодежной социализации, тебе нужно как-то себя проявить с интересной стороны, и ты это используешь, перед девушками хвост распускаешь. Это был элемент внутреннего стеба, серьезно я этим не проникался. А более серьезное отношение началось, когда я стал писать. Тогда у меня случилось возвращение в культуру, в историю Казахстана. Я как будто сделал круг, вернулся к своим истокам.

Пархомовская Вот про эту петлю я как раз хотела спросить. Ты начинал с прозы. Как получилось, что ты стал писать пьесы, в том числе пьесы о мигрантах? Сразу же началась национальная тема?

Жанайдаров Да, в драматургии почти сразу. Вообще я изначально хотел стать писателем, прозаиком. В детстве читал много, зрение себе на этом посадил, потому что читал всегда и везде: за едой, в постели, при плохом свете. Меня литература привлекала, и я хотел писать романы, рассказы, я с этого начал еще в школе. Потом, уже когда учился в институте на экономиста, это хобби все равно никак не отпускало. Я продолжал писать и начал публиковаться в «Неве», в «Прологе» — это такой сборник молодых писателей, ездил в Липки на литературный форум, погрузился в литературную тусовку. Но в какой-то момент, мне уже под тридцать было, я вдруг осознал… Я видел, что коллеги, знакомые идут дальше, растут, начинают публиковать какие-то книги, их рецензируют известные критики. А у меня не получалось пройти эту ступеньку, и я не понимал, в чем дело. Вроде пишу, и кому показываю — всем нравится, но… И тогда я испытал прям жесткий внутренний кризис, притом не только творческий, но и жизненный, потому что понял, что нужно будет искать какую-то будничную профессию, которой не хочется заниматься. Это продолжалось полгода. Я устроился тогда в районную газету, думал совмещать журналистику и творчество, возвращаться в экономику не хотелось совсем. Но только заниматься журналистикой тоже не было желания, хотелось писать и художественные вещи. И так я попал в сценарную мастерскую Александра Молчанова, для него это тоже был новый опыт, он объявил в ЖЖ конкурс: типа я наберу десять человек, присылайте свои заявки, и целый год мы будем учиться сценарному мастерству. Я отправил заявку, потом было собеседование, подавалось человек сто или сто пятьдесят. В этом смысле мне очень повезло.

А драматургией я увлекся за полгода до того. У меня тогда на Прозе. ру аккаунт был, и там рассказики всякие лежали. И как-то мне девушка написала, режиссер. Она прочитала мой текст и решила, что хочет его экранизировать. Мы стали с ней общаться, и она рассказала, что увлекается сценаристикой. А я тогда про драматургию вообще ничего не знал. Я знал, что есть пьесы, сценарии, но как отдельный формат никогда их не воспринимал. Такая недолитература, что-то несерьезное. Как можно этим заниматься? Но она мне какие-то учебники советовала, показывала, что сама читает, я стал читать про драматургию, про ее законы, и вдруг у меня возникло очень комфортное ощущение. Как будто я нашел то, что всю жизнь искал. И когда начал все это анализировать, вспоминать, что мне говорили, когда читали мои вещи, то понял, что у меня склад мышления драматурга. Мне всегда говорили, что мои тексты очень кинематографичны: я любил диалоги и ненавидел описания. Толстой несколько страниц мог дубу посвятить, Паустовский про рассветы в лесу писал, а я вообще, например, не могу описывать природу, да и читать никогда не нравилось. Мне характеры, диалоги, действие подавай, у меня всегда какой-то сюжет в истории. И вдруг я понял, почему у меня творческого роста в прозе не было. Потому что у меня скиллов соответствующих не было, они были не развиты, и я не хотел их развивать, у меня это не получалось. Я все время пример привожу, в сотый раз уже, наверно, что для меня прозаики и драматурги — это как лыжники и биатлонисты. Вроде бы антураж схожий — снег, трасса, все на лыжах. Но у одних есть ружье, а другие просто бегут. И я, по сути, когда прозой занимался, был таким биатлонистом среди лыжников. Вроде бы я делаю почти то же самое, но прихожу последним. Просто потому, что у меня скиллы немножко другие. И когда я начал заниматься драматургией, то попал в свою среду — и у меня сразу всё пошло. В сценарной мастерской смотрели кино, всякие упражнения делали, с мэтрами встречались, и я очень большое удовольствие от всего процесса получал. Помню, я тогда первую пьесу написал, «Двое в кафе», мелодрама, послал ее на конкурс, тогда еще существовала «Премьера. txt», которую Света Кочерина делала, и сразу попал в лонг-лист. А потом, уже после того, как сценарную мастерскую закончил, пьеса «Беруши» появилась, вторая, собственно… Я после учебы в мастерской понял, как важно не вариться в собственном соку, как нужен круг единомышленников, людей, которые читают работы друг друга, высказывают мнения, какое-то взаимообогащение происходит. Помню, Молчанов первое время мне говорил: «Ты всегда пишешь как будто не про себя». А я и прозу так писал. У меня персонажи — в основном были славяне, москвичи, люди с каким-то статусным бэкграундом. Вроде бы про то, что я знаю, но это не то тесто, из которого я сам состою. И я вдруг понял, что мне нужно этот режим переключить, не побояться заглянуть внутрь себя, в свою идентичность. И когда я стал писать «Беруши», у меня открылись какие-то шлюзы и столько всего хлынуло, какие-то чувства внутренние, которые я, может, сам от себя прятал, а тут они вышли, и я вдруг понял, что именно об этом нужно рассказывать. Может, элемент психотерапии какой-то был. Я, когда писал эту пьесу, не думал, что она будет интересна другим, я начал писать о том, что чувствую, знаю, и о том, о чем раньше у других не читал. Так появился этот текст, я отправил его на два конкурса, «Евразия» и «Свободный театр», и он везде победил. Я в полной мере осознал тогда, что такое «проснуться знаменитым», потому что там было забавное совпадение — результаты этих конкурсов объявляли в один день. Я помню, как поехал в тот день по своим делам, днем приезжаю, открываю почту (соцсети не были еще так развиты, только электронная почта), а там письма с поздравлениями. Дескать, я победил в конкурсе «Евразия», а потом приходит еще письмо от знакомой: «Поздравляю тебя с победой в конкурсе „Свободный театр“». Я ей пишу, ты, наверно, ошиблась, я в «Евразии» выиграл. Нет, присылает информацию, и действительно, я и в этом конкурсе победил. И все, с этого момента я стал драматургом и очутился в мире театра. С тех пор я прозаических вещей не писал и пока не собираюсь. Я попал в свой мир, и это мне очень нравится.

Пархомовская Но после «Берушей» у тебя было еще много текстов про Казахстан и про мигрантов в Москве, и это необязательно твоя личная история. Насколько сочетание автобиографического и разговора об инаковости для тебя важно? Насколько для тебя важно говорить про здесь и сейчас? Что является почвой, тем сором, из которого все вырастает?

Жанайдаров И правда так получается, что выстраивается некая магистральная тема: мигранты, казахи, история Казахстана. Вообще мне всегда было интересно делать что-то новое — художнику же важно делать то, что никто до него не делал. После «Берушей» я понял, что, по сути, один занимаюсь этим направлением в драматургии, а может, и не только в драматургии. Когда написал «Джут», многие в России об этой теме не знали, мне говорили, пьеса стала для них откровением. Про Украину, про Голодомор знают, а про голод в Казахстане, чуть ли не больший, чем в Украине, ничего не слышали. То есть в определенной степени текст стал просветительским. И это открытие темы каждый разсовмещалось у меня с поиском собственной идентичности, совпадали творческие задачи и задачи внутренние. Я, кстати, вспомнил еще одну историю, которую везде рассказываю. Мое имя по-разному произносится: здесь, в России люди говорят Алжас, хотя пишется Олжас, в Казахстане же меня называют Олжас, четко проговаривая О, казахская фонетика другая. И это такая метафора моей судьбы: здесь я русский и россиянин, а там — казах, и я един в двух лицах. И я не хочу выбирать какую-то одну сторону. Про имя еще очень смешно: когда я оформляю заказ по телефону, то часто не говорю, как меня зовут на самом деле, потому что начинаются переспрашивания — «Олджен?», «Альжас?» и так далее, это утомительно, и я представляюсь Олегом или Костей, потому что нужно просто получить товар. И это тоже интересный момент: я и Олегом могу быть. В «Магазине», кстати, есть эпизод — хозяйка начинает рабыням-азиаткам давать новые русские имена, таким образом стирая их идентичность. Я только потом осознал параллель с этой ситуацией — мне легче сказать, что я Олег, чем называть свое имя, то есть легче ассимилироваться, стереть что-то, что меня отличает.

Пархомовская Кстати, про «Магазин». Прославился ты с «Берушами», но потом «Магазин» поддержал эту репутацию, неслучайно именно за него ты был номинирован на «Золотую маску». Почему ты вообще стал писать «Магазин», можно сказать, историю из криминальной хроники?

Жанайдаров Это была очень громкая история в 2012 году: освободили девушек из Средней Азии. Заметку про эти события прислал мне кинорежиссер из Питера, и я, прочитав эту историю, очень ею проникся. Мы вместе начали писать сценарий, подготовили заявку на фильм, но финансирования не получили. Тогда я стал писать пьесу, погрузился в это, разговаривал с «Гражданским содействием», которое теперь признано иностранным агентом, с его сотрудниками, которые занимались психологической реабилитацией этих работниц. Плюс я общался с лидером движения «Альтернатива», которое, собственно, и вызволило девушек из рабства. Набралось много фактуры, но многое в пьесу и не вошло. Мне часто говорят: «Такая страшная история, вы, наверное, все сгустили», — но в реальности-то я еще и смягчил. Во мне отозвалась эта история приезжих людей, которые находятся под гнетом и соотечественницы, и местного населения. И не сказать, что вины их в этом нет: их начинает всё устраивать… В пьесе есть момент, когда хозяйка рассказывает о том, как на нее в метро напали скинхеды, это на самом деле — из моей жизни, хотя там не все так кроваво и ужасно было: ехал в начале нулевых в метро, сидел в вагоне, забежали подростки в бомберах, ногой пару раз ударили по лицу, разбили очки и выбежали. Помню, пассажиры сочувственно отнеслись, кто-то мне даже очки подал, но я на всю жизнь запомнил ощущение бессилия от того, что тебя бьют только потому, что ты другой национальности.

Пархомовская Что-то изменилось после «Магазина» в том, как ты стал себя воспринимать? Был успех, пьесу поставили несколько раз, причем в разных регионах. Насколько ты почувствовал себя увереннее и перестал смотреть в сторону кино?

Жанайдаров Уже после «Берушей» я ощу-тил признание, почувствовал уверенность. Конечно, всегда есть синдром самозванца: «все, что ты пишешь, это неинтересно, неважно и ненужно, и ты здесь случайно оказался, чужое место занимаешь». Но отзывы критиков, зрителей придают сил, да и самому мне по-прежнему нравится писать пьесы, так что про кино я пока забыл. Мне все-таки уютнее в мире театра: тут все быстро, а в кино тянется годами, съемки эти бесконечные. У меня в кино несколько проектов на разных этапах останавливались, а в театре пишешь пьесу — через неделю или месяц читка, а через пару месяцев — уже спектакль. И потом, статус у драматурга немного другой, чем у сценариста: твое имя всегда на афише большими буквами, да и отношение к слову иное, актеры подходят что-то уточнить, режиссер спрашивает, что можно поменять или сократить, — то есть в целом более уважительное, чем в сценарном деле, где что угодно могут с твоим текстом сделать и на премьере ты — как бедный родственник. И еще мне нравится театральная условность: когда историческую пьесу можно на трех табуретках сыграть, не нужен миллионный бюджет, как в кино. Хотя шлейф сценарности остается, многие говорят, что мои пьесы легко можно представить в виде фильма. У меня действительно всегда довольно скупые диалоги, я больше склонен к реализму, хотя в последнее время часто стал использовать элементы мифологии, фольклора, мистики.

Пархомовская Как так получилось, что помимо того, что ты пишешь пьесы и учишь людей это делать, ты еще стал арт-директором «Любимовки» и занимаешься продвижением казахской драматургии, делая фестиваль в Казахстане?

Жанайдаров Я совершенно к этому не стремился. Вообще заметил, что, когда что-то сильно хочешь, это от тебя ускользает, а когда не добиваешься чего-то специально, это и приходит. Я по жизни интроверт и предпочитаю в тиши и одиночестве писать тексты, но меня жизнь все время выталкивает в сферу публичности: лаборатории, преподавание, организация разного рода фестивалей, кураторство, хотя внутренне я постоянно этому сопротивляюсь. Мне лучше дома посидеть, книжку почитать, сериал посмотреть. Так получилось, что в 2014 году я приехал в Алматы в качестве члена жюри театрального фестиваля «Откровение». Я давно не был в Казахстане и первым делом стал спрашивать про местную драматургию — и все только плечами пожимали в ответ, ничего толком не могли вспомнить. Я увидел, что в моей родной стране совсем нет актуальной современной драматургии, нет молодых авторов. И я понял, что надо что-то делать, хотя бы конкурс, чтоб люди писали, присылали пьесы, стремились развиваться. В общем, в 2017 году мы сделали первый фестиваль казахстанской драматургии Драма. KZ. В течение нескольких дней представляли пьесы современных казахстанских авторов, при этом ставить читки пригласили местных режиссеров. Вот уже пять лет фестиваль существует. А после Женя Казачков, с которым мы пару других проектов сделали, позвал меня в арт-дирекцию новой «Любимовки». Я, честно, совершенно этого не ожидал. Для меня это всегда был очень крутой фестиваль, который делают небожители, но Женя меня успокоил, сказал, что они, бывшие арт-директора, будут рядом, всему научат, и я согласился.

Пархомовская Как вам работается вместе? Был ли ты с кем-то из команды дружен до того? Нина Беленицкая, Маша Огнева и ты драматурги, Юра Шехватов режиссер и продюсер, Полина Пхор театровед, как все это сочетается? Насколько вам просто или сложно договариваться, учитывая, что новая арт-дирекция кардинально отличается от старой?

Жанайдаров Конечно, была поначалу адаптация, притирка друг к другу. Знаешь, это такая ситуация класса, когда приходишь в новую школу и надо сдружиться, тебе ведь в этом коллективе существовать не один год. В итоге мы оказались этакой антикризисной командой: только приступили к работе, как началась пандемия, растянувшаяся на полтора года, вроде два фестиваля вытянули, и тут в феврале случилось то, что нельзя называть… При этом безумно рад, что попал сюда, команда подобралась отличная — и с человеческой стороны тоже. Мне кажется, то, что у нас разные профессии и разный бэкграунд, помогает в нашей работе, у каждого свои скиллы, мы дополняем и прокачиваем друг друга.

Пархомовская А что дальше? С фестивалем, с твоими пьесами? Сейчас, с возвращением цензуры, возникают вопросы, не будешь ли ты писать в стол, будет ли фестиваль и так далее. И есть ли какая-то надежда быть поставленным? Как ты вообще оцениваешь шансы современных драматургов?

Жанайдаров Сейчас, конечно, невозможно ничего планировать, но мы разные варианты продумываем: в любом случае в этом году шорт-лист мы сформируем, и это программа минимум, которую нам никто не помешает сделать. То, что мы отберем, будет таким же качественным, честным и актуальным, как и всегда. Что касается проведения фестиваля в нынешних условиях, то есть, конечно, сложности и с точки зрения финансирования, и с точки зрения цензуры. Но у нас есть ответственность перед авторами, перед театральным сообществом, перед миссией «Любимовки» — мы себя предавать не собираемся. В плане читок нужно в первую очередь решить вопрос с площадкой. Фестиваль теперь каждый раз меняет локацию: два года назад была «Площадка 8/3», в прошлом году — «Современник». Мы понимаем, что сейчас далеко не каждый московский театр откроет двери для смелых и честных пьес, поэтому есть вариант вернуться на условно подвальную площадку, то есть туда, где «Любимовка» проводилась в девяностые и нулевые, или вообще туда, где она начиналась, — за город, на дачу, где собирались только свои, драматурги, режиссеры, критики. Посмотрим. Как говорил Жванецкий, будем переживатьнеприятности по мере их поступления: следить за тем, как развивается ситуация, и выбирать тот формат, который будет ей соответствовать. Но, конечно, мы хотим фестиваль сохранить и провести его в начале осени, как обычно.

А вот про пьесы сложно говорить. Для меня всегда было органично писать про то, что у меня болит, высказываться о том, что происходит в обществе, прямо, искренне, конкретно, я не пишу абстрактные пьесы про абстрактные времена. Я не пытался еще перестраиваться и просто не знаю, как буду это делать. Не представляю, как творить в условиях жесткой цензуры. Многие говорят, что можно писать для подростков, можно уйти в эзопов язык. Или лучше писать в стол? Для меня все-таки важно иметь возможность писать то, что я хочу. И это важней, чем даже иметь возможность быть поставленным. Я начинал как литератор, я живу в большей степени текстом. Да, я готов пожертвовать постановками в угоду свободному высказыванию в пьесах. Окей, пусть это будет лежать в закрытых папках компьютера, пусть это прочитает лишь ограниченный круг знакомых. И пусть это пока никто не поставит. Но я буду честен перед самим собой. В общем-то у меня и так пьесы были не для массовой аудитории, они не шли «пожаром» по стране, я не избалован валом постановок. Так что в этом смысле я мало что теряю. Но я все-таки надеюсь, что застану еще времена, когда художник в нашей стране будет снова чувствовать себя свободным.

Май 2022 г.