О страхах, которые составляют сюжеты и смыслы современной драматургии, мы решили спросить Николая Коляду и Олега Лоевского. Никто больше них не читает драматургических конкурсов, не возится с молодыми авторами, никто так не внедрен в сферу страхов нынешних драматургов, как два этих светила…

Елена Строгалева Олег Семенович, как эксперт в мире современной драматургии расскажите мне про страхи, с которыми работают молодые драматурги.

Олег Лоевский Я бы, скорее, назвал это фобиями, мне это кажется более правильным. В слове фобия есть какая-то размытость, а в слове страх — жесткая определенность. И я не хотел бы говорить сейчас о каких-то конкретных авторах и пьесах, так как сразу возникает вопрос трактовок. Скажу об общих тенденциях. Отражение реальности в современной драматургии, связанное с фобиями, я бы разделил на две части. Есть какие-то традиционные фобии, которые существуют всегда. Естественно, они трансформируются, потому что время работает со всеми проявлениями духовной жизни: разные вызовы, разные скорости, меняется отношение к ценностям, но традиционные страхи или фобии не исчезают. Здесь, может быть, слово страх как раз более уместно: страх смерти, страх одиночества, страх насилия, который, может быть, сейчас трансформировался, но он, без всякого сомнения, очень часто возникает в современной драматургии. Страх быть непохожим на других, при этом добавился страх быть похожим на других. Надо сделать отступление, что драматургия очень помолодела. И современность вносит свои коррективы. Так, страх одиночества, который очень часто встречается, может тут же отозваться в другом материале страхом раствориться в других людях, потерять свою идентичность. В этом фокус сегодняшней драматургии: традиционные страхи часто переходят в свою противоположность. Страх смерти вполне может перекликаться с ужасом жизни и желанием исчезнуть немедленно. Или, как в одной из пьес, человек хочет покончить жизнь самоубийством из-за страха смерти, невозможности жить с этой фобией.

Но надо отметить и совершенно новые акценты или даже новые направления, связанные с фобиями. Думаю, что новые страхи отражают общий уровень тревожности в обществе сегодня. Поскольку уровень тревожности достаточно высок, эти страхи дробятся, множатся, истончаются и все чаще и чаще ведут к суициду и той же мизантропии.

Да, сегодня человек стал более свободным, у него больше возможностей заниматься собой, наблюдать свои рефлексии, гипертрофировать собственные внутренние процессы. Отсюда — частые депрессии, панические атаки, это тоже маркер сегодняшнего времени — особое взаимодействие с собой и боязнь соприкосновения с миром как с объектом глобального насилия. Страх попасть в колею жизни, которая навязана взрослыми. Сюда же примешивается страх быть похожим на родителей, на взрослых. Отложенная жизнь — еще одна вещь, которой очень боятся молодые люди.

У нового поколения другие ценности и требования к миру, по-другому устроена коммуникация, и очень часто встречается страх: я никто, меня нет, меня не заметили. Страх не реализоваться. Ну и всякие ответвления: быть не в тренде, страх быть не опознанным в какой-то социальной кастовой группе, смена кастовых групп.

Строгалева С чем связано такое гипертрофированное внимание к своему месту в социуме?

Лоевский С вглядыванием в себя. Человек находится в поиске, он уделяет себе много внимания, практически с юности уверен, что у него есть какой-то дар и он должен его реализовать. И если он этого дара не находит или его не подтверждают, то и возникает этот страх — я никто. Все-таки одна из программ, которая в нас заложена, это подтверждение нашей значимости, и от этого никуда не уйдешь. Неслучайно вокруг этого строится современный нарратив: вы понижаете мою самооценку, вы не даете мне реализоваться. Это связано с глубинным страхом: я никто, пройду незаметно и буду стерт.

Строгалева Мне казалось, что такая истерика, когда подросток готов на все, чтобы его заметили, скорее, связана с виртуальным миром, соцсетями.

Лоевский Естественно. Неслучайно в социальных сетях люди бывают не собой, играют чужие роли, занимают чужие социальные клетки, чтобы как-то компенсировать это чувство собственной значимости. Но это все нюансы и вариации глубинного подтверждения своей значимости.

Строгалева Можно ли в связи с этим сказать, что исключительное внимание к себе и исследование своих страхов и глубинных состояний занимает молодое поколение гораздо больше, чем страх перед глобальными социальными трансформациями страны?

Лоевский Это естественно. Чем человекстарше, тем больше он вписан в социальную жизнь. На раннем этапе он больше боится потерять себя и собственную идентичность, потерять собственное имя. Потом, конечно, возникают и социальные страхи. Важно упомянуть еще одну, очень важную тему. Когда-то Лена Исаева написала пьесу «Я боюсь любви». Это во многом знаковый текст. Я боюсь страдания, я боюсь любви, материнства, ответственности, выбора, утраты комфорта. Желание эмоционально не включаться — то, что я называю «безопасные эмоции». Можно сопереживать котенку, можно сопереживать фильму, можно сопереживать издалека, но не включаться в ту боль, которая реальна, которая связана с тобой, с твоими затратами. Отсюда те страхи, которые очень четко отслеживаются через новый словарь: абьюз, манипуляция, нарушение дистанции, личного пространства — все, что связано с новой этикой.

Строгалева А когда произошел этот перевертыш? Мне кажется, что совсем недавно еще сохранялась эта романтическая концепция «страха нелюбви» — прожить жизнь без любви, без встречи с человеком, с чувством, страх одиночества. В начале нулевых он точно существовал. К примеру, Гришковец со своими альбомом и потрясающим треком «Жизнь без любви». Когда сменился этот нарратив?

Лоевский Мне кажется, с началом нового века. Появление пьесы Исаевой «Я боюсь любви» было очень симптоматичным. Еще и новая этика поддерживает эту идею. В новой этике любовь называется созависимостью, а любая созависимость связана с насилием, то есть, по сути, всякое взаимоотношение с человеком есть насилие. Это часто встречается в текстах.

Или взять, к примеру, фразу «Лишь бы войны не было». Она не работает. Страх войны как глобальной невозможности влиять на ход событий или глобального насилия — исчез и не встречается. То есть все, что я перечислил, — это страхи мирного времени. И чем больше люди погружаются в комфорт, покой, тем, конечно, больше количество страхов, связанных с его утратой.

Строгалева Но если говорить о войне как о насилии… Очевидно, что страх — не прямолинейная эмоция, он шифруется, и зачастую насилие выступает как ответ на эмоцию ужаса или страха. И если Марк Липовецкий и Биргит Боймерс писали в своей книге о перфомансе насилия как основной теме, с которой работала Новая драма в 90-х и нулевых, то как сейчас молодая драматургия работает с насилием, которое прикрывает экзистенциальный или социальный ужас? Или та ниша комфорта, в которой они существуют, не дает им соприкоснуться с этой темой?

Лоевский Тема насилия сейчас уходит в большей степени в какую-то внутреннюю жизнь и очень сильно трансформируется. Например, есть пьеса, в которой происходит групповое изнасилование и девушка-жертва начинает шантажировать этих людей. В ней совершенно не отражается это событие насилия, ее больше интересует, как с этим взаимодействовать в каком-то доминантном плане. Понимаешь, вот страх утраты идентичности или страх выпасть из какого-то социального бытия присутствует в гораздо большей степени, чем те страхи, о которых ты говоришь, о которых писал Липовецкий. Время поменялось. Иллюзия мирного времени родила гипертрофию внимания к себе, и это размножилось на тысячи стран.

Строгалева Среди перечисленных страхов не прозвучал, как ни странно, страх утраты свободы.

Лоевский Потому что свобода перешла во внутреннюю жизнь.

Строгалева Но мне казалось, прошло достаточно времени, чтобы политические и социальные события последних лет, связанные с митингами, выборами, насилием силовых структур, насилием со стороны государства, нашли отражение в современных пьесах. Однако это никак не повлияло на современную драматургию. Что это? Самоцензура, которая сама по себе связана со страхом насилия, или просто неинтересно?

Лоевский Безусловно, происходит фиксация этих событий, есть пьесы «Кеды» или «Белые ленты», но пока это только фиксация, там нет страха утраты свободы, потому что либо свободы нет, либо она есть внутри. Либо ее невозможно потерять, потому что ее не было, либо она есть внутри, тогда ее невозможно потерять. В этом противоречии, по-моему, и существуют современные герои. По крайней мере у меня нет в памяти какого-то материала, который вступал бы с этой темой во взаимоотношения. Есть покушение на свободу, но это, как правило, связано с покушением на язык. Насилие над языком, какой-то языковой запрет — это все равно что запрет свободы, потому что свободный язык — это часть новообретенного мира.

Строгалева Молодое поколение, в отличие от нашего, как мне кажется, жило с ощущением «человек мира». Они вписаны в матрицу европейской драматургии? Или есть ментальные отличия, свойственные именно постсоветскому человеку?

Лоевский Мне кажется, есть ментальные отличия, потому что те подростковые или молодежные страхи, которые существуют в западном обществе, — я его не очень хорошо знаю, но, судя по пьесам, они все равно связаны либо с социальными историями, либо с экзистенциальными. Уж если у них идет разговор о внутренней несвободе, то это разговор о том, что, например, человек приговорен к своему телу, полу, гендеру, они решают такие вопросы. Для нашей драматургии это пока совсем новые ощущения, и телесные, и духовные. Неслучайно пьесы наших авторов переводятся в основном в странах бывшего социалистического лагеря. Там, где проходят схожий путь.

Строгалева Но ведь такая гипертрофия собственной внутренней жизни, невнимание к внешнему миру — своего рода инфантилизм, разве нет?

Лоевский Конечно, сразу напрашивается, что да. Но с другой стороны — психиатрия у нас молодая, человек мало изучен. Раньше он как-то по-другому располагался внутри себя. И когда ты слышишь: а во время войны ни у кого не было депрессии… Кто знает, что было во время войны, внутри человека, что диагностировалось, а что не диагностировалось. Я бы не приговаривал молодое поколение к инфантилизму, а просто обратил бы внимание, что гипертрофирована степень важности себя. Проблема в том, что гипертрофия всегда существует за счет кого-то. Ты свободен за счет кого-то, ты такой тонкий и умный за счет кого-то. Ты готов брать и не готов ничего отдавать.

Строгалева Для меня то, что я называю инфантилизмом или затянувшимся детством, — своего рода защита от современного российского постсоветского общества. Наше общество — я в этом уверена — это общество страха, страх вшит в матрицу русского человека. Страх и насилие культивируются и взращиваются в ребенке с ранних лет — и в семье, и в социальных институтах, и страх старшего поколения перед Большим братом, государством все равно извращает природу современного молодого человека. И это погружение в себя, поиск своей касты, создание своего мира — попытка избежать встречи и любого взаимодействия с обществом насилия.

Лоевский Может быть, ты и права. Да, крепостное право у нас не отменили. Мы говорим о непоротом поколении, но все равно это непоротое поколение отчасти несет в себе печать крепостного права. Трудно сказать, какой процент людей ощущает себя внутренне свободными и принадлежащими XXI веку. Мне кажется, небольшой. Так или иначе, мы тащим это крепостное право в себе, и многие страхи рабов просто трансформировались. Но быть свободным невыносимо сложно, поэтому люди хотят втюхать свою свободу кому угодно. Лишь бы не нести ответственность за собственную свободу, не осознавать ее как постоянный выбор. Это большая проблема, но мне сейчас было как раз интереснее размышлять не об этом глобальном вопросе, в котором я сам гуляю, а все-таки о том, что изменилось в традиционных страхах, что меняется, что добавляется. Так, в современных пьесах часто встречается страх, который формулируется как «некуда жить». И этот страх возникает у людей разного возраста и разных социальных категорий: и богатые и бедные теряют смысл жизни. Некуда жить — это отсутствие смысла жизни. Например, в пьесе Натальи Милантьевой «Хор», где герой потерял смысл жизни, ищет его снова и создает этот хор как новый смысл жизни. Страх утраты смысла жизни порой продуктивен — человек начинает искать новый смысл жизни, а порой это тупик. Деструктивность и самоубийство.

Строгалева Как грустно. Все про меня. Олег Семенович, понимаю, что вы избегаете называть те или иные примеры, но все-таки, на ваш взгляд, есть какие-то знаковые пьесы, где очень ярко и заметно возникает тема страха, рефлексия на эту тему?

Лоевский Что выбрать… Например, страх старости — это серьезный страх, и «Жанна» Ярославы Пулинович — одна из пьес, где исследуется эта тема. Страх коммуницировать — это «Исход» Полины Бородиной. Страх потери идентичности — это подростковые пьесы, например, «Всем, кого касается» Даны Сидерос — там тема буллинга, но при этом тема идентичности, нерастворения. Ну и так далее. Пойми, это встроено так или иначе в любую пьесу. Например, «Горка» Житковского — там идет такая глобальная война, и возникает вопрос идентичности. Особенность современной драматургии еще и в том, что очень много привычного прикрывает новое. Так, «Космос» Житковского — про тотальное одиночество, у героини нет ничего ни с сыном, ни с бывшим мужем, и только с космонавтом в космосе она может найти связь. Поскольку фобии и страхи — это такой общий фон нашей жизни, то страхи так или иначе проглядывают почти в каждом тексте, скрываясь за другими темами. Но есть доминанты, и потеря идентичности — одна из них. Вот, скажем, в пьесах Павла Пряжко, конечно, скрыты очень многие страхи.

Строгалева Мне кажется, что Пряжко работает с состоянием, в которое погружен человек, и там стерты эмоции, рефлексии.

Лоевский Правильно, но сквозь состояние я же понимаю, что с людьми происходит. Вот герой пьесы «Три дня в аду» — это человек, озабоченный тем, где подешевле купить, как побыстрее пройти, это такое состояние мира, за которым — страх несоответствия, нищеты.

Строгалева Мне кажется, одна из таких важных тем современной драматургии — это бесчувствие, безэмоциональность по отношению к миру и к людям, какой страх стоит за этим?

Лоевский Страх травмы, потому что ноль позиция — это неучастие, нежелание никуда вписываться, это желание отовсюду выписаться. Страх, что тебя унизят, что тобой будут манипулировать. Как сказал мне один человек, который приехал в Москву, покрутился год и уехал в свою деревню: пол-Москвы уже трахнуло пол-Москвы, а другие пол-Москвы ждут, когда их трахнут.

Строгалева Кстати, да — это очень сильный страх, что тебя трахнут и метафорически, и физически.

Лоевский Так у братьев Пресняковых пьеса «Рыбный день» начинается с того, что герой боится, что его изнасилует какой-нибудь гомосексуалист. Он еще маленьким боялся садиться на колени к мужчинам. Этот страх, конечно, описан в книжке Липовецкого о перфомансах насилия, но он никуда не делся.

Строгалева А если взять такую ключевую фигуру современности, как Вырыпаев…

Лоевский С Вырыпаевым все немного иначе, поскольку он проповедник, его задача — старые истины, которые уже всем приелись и все их знают, облечь в новые слова и дать им новый импульс и новую энергию. Когда человек говорит: «Не бойся», ему говорят: «Да пошел ты в задницу». А когда он говорит: «Не ссы» — это звучит по-новому. У него проповеди банальности, но совершенно иначе развернутые, предложенные с новой энергией.

Строгалева Сказать «не ссы» — очень сложно. Он чуть ли не единственный, кто работает таким образом.

Лоевский Да, он стирает грани и убивает страх, доведя этот страх до абсурда, до предела.

Строгалева Как в «Июле».

Лоевский Как в «Июле» и «Кислороде». А в другом цикле, где «Иллюзии», там уже работает глобальный страх перед миром, в котором не найти ни правды, ни истины — ничего. Но есть опора на прозрение. Ты вдруг находишь какой-нибудь свой камень и начинаешь с ним взаимодействовать. Это ключ, который он дает нам для преодоления этого страха.

Июнь 2022 г.