Алексей Житковский, Олег Михайлов, Олжас Жанайдаров — трое драматургов, чьи биографии причудливо раскладываются на географической карте.

Житковский живет в Нижневартовске, и, несмотря на успех его пьес и творческих проектов, он остается верен этой географической точке империи, пытаясь «вырастить» сады, преобразовать мир вокруг, осознавая порой всю утопичность и безнадежность этого предприятия.

Михайлов, наоборот, путешественник и эмигрант, его путь из Екатеринбурга в Санкт-Петербург, а оттуда в Харьков неожиданно стал не только историей его творческого роста и преображения, но и эсхиловской трагедией о том, как частная жизнь человека вновь и вновь оказывается подмятой и размозженной маховиком большой истории: много месяцев все мы радовались тому, что Олег Михайлов жив, что живы его коты и собака, с которыми он всю весну ежедневно спускался в бомбоубежище.

Жанайдаров, еще в детстве переехавший из Алма-Аты в Москву, тем не менее в своих пьесах «путешествует» между двумя культурами, оставаясь «эмигрантом» в столице России.

Один пишет печальные комедии, другой привлекает чувством сцены, многослойными, сложными драматургическими композициями, которые он развивает, отталкиваясь от литературного или исторического персонажа или события, третий предпочитает тяжелые драмы. Один рассказывает про жизнь простых русских людей, другой через зеркало истории исследует частные драмы, третий пишет про экстремальные условия выживания мигрантов. Один шутит, другой удивляет парадоксами, третий — всегда серьезен. Однако на самом деле и в творческом, и в человеческом плане у Алексея, Олега и Олжаса немало общего, все трое так или иначе исследуют современную Россию и людей, их частные и экзистенциальные вопросы, их внутренний распад, ад, рефлексируют над темой «русский человек» на рандеву с реальностью. Три интервью как осколки «черного зеркала», в котором можно увидеть отражение современного мира. Важно помнить, что беседа с Олегом была в январе, и теперь невольно начинаешь видеть в вопросах и ответах предчувствие катастрофы, которая наступит спустя месяц, интервью с Алексеем и Олжасом состоялись в апреле и мае, в уже в изменившейся навсегда реальности.

Ника Пархомовская Ты живешь в Нижневартовске, а пьесы твои идут по всей стране, от Москвы до Сахалина. Скажи, насколько для тебя важно ощущать себя частью большого мира и большого литературного процесса? Или ты существуешь отдельно, на своем ханты-мансийском острове?

Алексей Житковский Здесь больше вопрос про пространство внутреннее и внешнее, про то, где человек существует, в каком нарративе: большом государственном или в пространстве своей деятельности. Я, скорее, про внутреннее пространство, которое, конечно, с географией тоже соприкасается — в первую очередь через людей, — но это вопрос не масштабов, а личных связей. Когда я в двадцать лет уехал из своего родного Омска, у меня пропало чувство дома, ощущение очага, но зато для меня стало гораздо важнее общение, и сейчас пространство общения и является для меня пространством дома, и оно — везде. Прежде всего в моих текстах, которые для меня как попытка осьминога раскинуть свои щупальца, для меня пьесы — это такие щупальца, с помощью которых я познаю мир и создаю пространство вокруг себя. А так, что скрывать: я и правда живу на острове, но и здесь я выстроил какое-то свое комьюнити, причем такое, какое сложно было бы создать в большом городе. Сейчас я понимаю, что у этого островного существования даже есть ряд преимуществ: я свыкся со своей историей, со своей гражданской, социальной, семейной ситуацией и не чувствую себя чем-то ограниченным, наоборот, понимание своего положения освобождает. Честно говоря, сейчас мне все равно, где я нахожусь, но не все равно, кто меня окружает.

Пархомовская А насколько для тебя это история исхода из большого города, неважно Омск это или Москва, или из большой институции, будь это British Petroleum или ВГИК (ты же по первому образованию химик, а по второму сценарист), и даже отшельничества? Важно ли это для тебя и позволяет ли лучше сохранять себя, рассудок и дистанцию? Принципиально ли ты не участвуешь в светских мероприятиях и социальных актах? И насколько это помогает творчеству?

Житковский Ты знаешь, я сейчас задумался и понял, что, наверное, это вообще моя стратегия — не побега, а отстранения. Мне всегда нравились истории, где человек умеет сказать «нет». Для меня несовершение поступка тоже является поступком, а бездействие — действием. Я сейчас понимаю, что оставление всех этих больших корпораций — а я мог и наукой заниматься, и сериалы писать — мне очень нравится. Объясню почему. Человек по своей природе всегда хочет присосаться к чему-то большому, это необходимо и совершенно нормально, и это может быть что-то большое с любым модусом, от борьбы за традиционные ценности до борьбы за гендерное равенство, и то, и то может захватывать человека. А мне всегда нравились истории отпадения от большого нарратива, своего пути — тихого, негромкого. Я сейчас очень бы хотел потратить все то время, которое я потратил на изучение великих произведений великих русских писателей, на изучение каких-нибудь второстепенных португальских поэтов или даже первостепенных болгарских драматургов. Мы всегда находимся перед образцами, за которыми надо следовать, а они сплошь огромные атомные ледоколы. Но мне хочется следовать за маленькими парусными лодочками, которые, я верю, победят атомный флот.

Пархомовская Интересная мысль про периферию как источник вдохновения. Наверное, тут самое время перейти к твоим пьесам, которые никогда не про тусовку, не про философские дискурсы, не про семиотику и даже не про борьбу за гендерное равенство, а про простых людей и обычную жизнь. Понятно, что, как все большие тексты, они вскрывают какие-то более глубокие процессы и говорят о чем-то космическом, но суть их — по крайней мере на уровне фабулы — очень проста. Насколько для тебя важно быть понятным и писать о людях, которых мы можем встретить повсюду?

Житковский Честно сказать, я постоянно пытаюсь ускользнуть от каких-то уже наработанных техник, потому что знаю, что как пулемет могу строчить эти тексты, воспроизводящие ситуации комические и в то же время трагические, но я все время пытаюсь от этого убежать. А от людей — нет. Наоборот, я все время пытаюсь ходить в пространства, где собираются люди, в какие-то социальные институты, которые на самом деле тоже совсем не мейнстрим: детские садики, бани, школы, то, что кажется обыденным и бытовым, — мне кажется, что там собака и зарыта. Именно в рутинном мы себя проявляем, вся наша культура и цивилизация не где-то там, на пятой полке в Ленинской библиотеке, а здесь. Недавно слышал фразу, что вся мировая культура заключается в том, что, когда два человека идут по узкому месту, они не толкают друг друга, а вдруг поворачиваются и уступают друг другу дорогу. И для меня мировая культура именно в этом, а не в том, чтобы резать друг друга, цитируя Бодлера. Мне нравится, когда в рутине прозревает что-то большое, причем не потому, что я со своей оптикой, сознанием и подсознанием за этим наблюдаю, а потому что там происходят события. Меня вообще интересуют события, хотя сейчас от событий все отказываются, говорят, нет никаких событий, а мне кажется, что 24 февраля событие вернулось в нашу жизнь и наши тонкие настройки уже не справляются с этим событийным рядом. Мне интересны события и интересны люди.

Пархомовская Помимо того, что ты пишешь о современной реальности, у тебя есть целый пласт текстов об историческом контексте и конкретных событиях, которые, как в случае с выставкой в Манеже (о ней пьеса «Педерасты»), нужны тебе… А, кстати, для чего они тебе нужны и что ты пытаешься с ними сделать? Ты хочешь взглянуть на историю глазами современного человека, извлечь какие-то уроки или что?

Житковский Нет, я не хочу назидательности или дидактики, наоборот, я в таких текстах пытаюсь посмотреть на узловые точки истории как-то по-другому, рассказать о них иначе, повернуть их под другим углом. Подступиться к этим событиям сегодня нереально, это будет неправдой, но что тогда мы можем сделать? Мы можем поработать с источниками, не говорю с документами — слово, которое современная историческая наука, между прочим, ставит под сомнение, — и через эти источники не восстановить событие, не реконструировать его, но хотя бы через призму, оптику того времени посмотреть на него. С этим я и работаю. Я беру ситуацию события на языке этого же самого события, только задокументированного. И для меня самого задача заключается в том, чтобы через эти слова, через язык прошлого оно актуализировалось, оживало — не чтобы я про него рассказывал, а чтобы оно само о себе свидетельствовало, без моего вмешательства. Хотя, конечно, это тоже немного лукавство, потому что я очень люблю монтировать. Может, единственное, что я полюбил в киновузе, — это монтаж, который бывает очень разный: прямой, насильственный монтаж советской школы, который аффирмативен по своей сути, или сложный, параллельный, метафорический, как у армянского режиссера-документалиста Артавазда Пелешяна, сделавшего серию шедевров в 1960–1970-е годы. Я люблю сложные шутки, а не прямые эйзенштейновские, где ты сначала видишь Керенского, а потом часы с кукушкой в Зимнем дворце и понимаешь: «конец». Мне нужны такие вещи, которые стыкуются не напрямую и смысл рождается только через какое-то время. Поэтому мне интересно работать с памятью как пространством существования культуры и человека. И я понимаю в свете последних событий, насколько это важно: не прошлое, а именно память о нем. Например, как сейчас, когда все будущее нам рисуется через призму прошлого и им — а не настоящим — определяется. Сейчас идут битвы за это прошлое, передний край обороны и интеллектуальной борьбы — борьба за прошлое. Я никого не призываю в этом участвовать, по-моему, это тоже тупик, и лично мне кажется, что нужно, как чехословацкие диссиденты, работать прежде всего с будущим, создавать какие-то пусть даже утопические проекты. Но тем не менее прошлое и память о нем для меня крайней важны.

Пархомовская Почему ты спустя столько лет вернулся к кино? Это исход из приевшихся, до боли знакомых театральных форм или просто не одними пьесами жив драматург Житковский? Насколько для тебя важна история со сценариями, с кино вообще и почему ты обратился к кинорежиссуре, хотя в театре в режиссеры пока вроде как не метишь?

Житковский Актеры, с которыми я работаю, меня ругают и говорят, что я вообще не режиссер, — особенно в провинции, где актеры отлично понимают, кто режиссер, а кто нет, потому что все уже видели. Но я не теряю надежды, и ответ тут очень простой: наверное, потому что я не вижу на экране того, что у меня внутри живет, и мне хочется попробовать самому — что я потихонечку и делаю. Но весь мой опыт работы со сценариями, корпорациями, продюсерами, кинокомпаниями — негативный. Это опыт, который мало чем положительным закончился (только один полный метр вышел, да и тот не соответствует, на мой взгляд, потенциалу сценария, а сценарий «Горки» я уже очень долго не могу запустить, хотя картина должна была выйти еще в 2018 году). Я здесь обращусь к своим любимым португальским поэтам: я сам сейчас смотрю что-то совершенно не экранное, я смотрю французского режиссера Марселя Ануна, тех же португальцев — что-то не совсем уж периферийное, но и не лобовое, и в нашем кино мне этого не хватает: мы все время видим мало того что нарративные истории, так еще и сверхактуальные. И уже невозможно все это смотреть. Не хватает какой-то мудрости, поэзии, человеческих интонаций — этого сейчас очень мало. И я нахожу это прежде всего в Восточной Европе, Южной Корее, Иране, а Франция, Англия, Германия все как-то мимо меня. Может, ты мне что-то посоветуешь?

Пархомовская Да, на меня недавно большое впечатление произвел фильм Владимира Битокова «Мама, я дома» с Юрой Борисовым и Ксенией Раппопорт. Там есть нарратив, но есть и поэзия. И мне он понравился тем, что не дает одной «точки зрения», что редко встречается в кино, где всегда есть монтаж, камера, оптика режиссера и взгляд оператора. Здесь же есть свобода интерпретации и нет никаких ответов — при том, что задано множество вопросов. Но вообще мне в кино тоже не хватает поэзии. Да, честно говоря, и в театре с этим тоже совсем непросто: даже самые поэтически настроенные режиссеры пытаются делать что-то соответствующее актуальной повестке, вместо стихов ставить прозу, как бы грубо это ни звучало. И, кстати, вот еще один вопрос про это. Формально ты — как мы уже выяснили — пишешь простые истории про простых людей, происходящие здесь и сейчас.

Житковский Это далеко не всегда так. Посмотри мой сайт, который я специально завел, там все мои тексты. Таких пьес процентов тридцать, не больше. Пьеса «Педерасты» или «Ш. О. П.» точно не про простых людей…

Пархомовская Мой вопрос как раз про это. Слова предельно конкретны, это очень материальная вещь. Как тебе удается создавать такие тексты, которые при определенной интерпретации дают режиссеру-единомышленнику или режиссеру, который понимает их природу, сохранять эту поэтическую и, не побоюсь этого слова, духовную составляющую? И что ты хочешь от постановщиков: глубинного разговора или тебе ок, если это будет «бытовуха»?

Житковский Я на самом деле всегда мечтал быть поэтом и даже что-то делаю в этой области. Вообще, мой любимый рассказ — «Облачко» Джойса про человека, чувствующего себя продолжателем дела Байрона, он ходит по Дублину, смотрит на листья, которые золотит солнце. Мне нравится эта история про что-то обыденное, в чем заключено что-то большое. Я очень много читал (и до сих пор читаю) поэзии, у меня дома целая библиотека: Оден на английском, Эудженио Монтале на итальянском. Я даже слушал открытые курсы Йельского университета по американской поэзии. Поэтому все мои кажущиеся простыми тексты на самом деле многоуровневые, и я контрабандой там провожу те вещи, которые настоящие большие поэты имеют смелость говорить напрямую. Не знаю, время ли сейчас поэзии, но, наверное, да, раз русская поэзия расцветает, — по крайней мере так было в десятых годах. Еще я очень люблю фотографию, я абсолютный фанат фотографии двадцатого века. И я пытаюсь через эти простые, формальные, событийные вещи «провозить» в театр какую-то такую в хорошем смысле «наркоту». Не то что у меня висит катехизис или инструкция, как это делать, но я понимаю, что на самом деле постоянно этим занимаюсь. И, может быть, драматургия для меня более прямой путь к форме, потому что я всегда работаю с языком как с мелодией, я проверяю каждое предложение и пытаюсь его выстроить. А еще у меня дети занимаются музыкой, одна дочь вообще победитель всех олимпиад по сольфеджио, и я у нее тоже учусь, так как внешняя сторона — сторона звучания — для меня очень важна. Они там, конечно, сажают дерево или горку строят, но у автора в голове совсем другое, хотя мне и интересно, как они это делают. Мне очень нравится американский поэт Роберт Фрост, который, в частности, описывает, как работает пилорама, выходя при этом на какие-то чуть ли не вселенские масштабы.

Пархомовская Ты опередил мой следующий вопрос. Скажи, пожалуйста, что ты думаешь про будущее — будущее своих текстов, будущее своих детей, которых у тебя трое, будущее своего театра? Что дальше и куда бежать?

Житковский Я думаю, что бежать всегда надо к людям. В этом я на сто процентов уверен, несмотря на то, что я тот еще социофоб и иногда, как, например, после 24 февраля, я себя прямо заставляю репетировать, общаться, говорить. Когда мы собрались первый раз, это был коллективный обряд изгнания беса, такой массовый экзорцизм. Надо говорить, спорить, разбираться — сейчас единственное спасение в таком общении. Ну и в семье, конечно. Это не пустые слова, это не значит, что я закрылся в своей квартире, я про то, что в детях и правда будущее, как бы банально это ни звучало. Я и так это ценил, но теперь стал ценить еще больше. Очень плохо, конечно, если все эти тексты, которые мы пишем, будут актуальны еще 25 лет. Я вообще не люблю, когда что-то становится классикой на века, мне кажется, все должно обновляться и жить, а то, что мы мусолим одни и те же темы, значит, что мы в глубоком арьергарде. Не дай бог, чтоб все эти «Горки» еще пятнадцать лет шли: пусть другие люди пишут на другие темы, и садиков этих уже не будет. Ну правда, тяжело же смотреть «Утиную охоту» и пятьдесят лет подряд чувствовать себя Зиловым. Но думать, что дети все изменят, хоть и соблазнительно, но неверно, — я сам преподавал и у меня очень много друзей-педагогов, поэтому я знаю, насколько мощно работают все эти институции, насколько прививки чего-то человеческого недолговечны. Обработать можно всех и очень быстро. И наша задача — делать прививки человечности. Я вот сижу и думаю, как здорово, что я работал семь лет с детьми, и дай бог эти школьники что-то услышали и увидели, пусть не все двадцать, а только двое, но на них вся надежда. Правда, просто сидеть и надеяться на будущее я бы не стал. Вот вчера слушал Ирину Прохорову, и очень мне понравилось, как она говорит про альтернативную повестку будущего, я двумя руками за это, сейчас время не бить друг другу морды, а думать о будущем. Противоречиво получается, конечно, но эти антиномии мне и нравятся. Весомое и значимое прошлое, а с другой стороны, будущее. Мы же сидим в бесконечном настоящем, и на самом деле глобально у нас нет ни прошлого, ни будущего.

Апрель 2022 г.