Елена Строгалева Олег, тебя активно начали ставить только с «Фрекен Бок»?

Олег Михайлов Да, в 2015-м стали ставить «Клятвенных дев» и пошли «Фрекен Бок».

Строгалева Слушай, ну мне интересен вопрос внутреннего кризиса. Вот ты начал писать достаточно давно. Тебя сразу стали публиковать в «Современной драматургии»: «Шутка Баха», «Пельмени», «Мои мертвецы», ты как драматург развивался. Но если бы в 2015 году не произошел этот качественный прорыв и не пошли бы постановки, ты продолжал бы дальше писать пьесы?

Михайлов Я этим занимался уже десять лет. Вероятно, по инерции я продолжал бы еще заниматься какое-то время. Там произошел скачок не только качественный. Я тогда развязался с сериалами, мне сказали: живи, не думай о бабле, на жизнь хватит, давай-ка пиши пьесы. И я стал писать от четырех до шести пьес в год. До этого выходила в год одна пьеса. Для театров появился какой-то выбор, и это тот случай, когда количество потихонечку начало переходить в качество.

Строгалева Когда ты переезжал в Украину в 2009 году, ты же не предполагал, что так надолго покинешь Россию?

Михайлов Слушай, давай вспомним, что за год был до этого. 2008 год, война с Грузией, стало определенно неуютно. И я для себя понял, что журналистикой и редакторством заниматься уже не имеет смысла, хотя были еще не маргинализированные оппозиционные издания. Но если говорить откровенно, переезд в Украину мне виделся таким вариантом дауншифтинг лайф. Я писал сериалы, мне регулярно капали денежки, и я мог чувствовать себя неплохо. Но потом все это завертелось, и стало совершенно бессмысленно возвращаться в плане физической жизни непосредственно в Россию. А так понятно, что театральный рынок — в России, куда деться от того, что ты пишешь на русском языке? И что ты русский драматург, и тебя потихоньку начинают ставить русские театры?

Строгалева Что тогда для тебя была драматургия, что сейчас для тебя: ремесло, творчество, рефлексия, способ осмысления реальности, или тебе просто кайфово писать…

Михайлов Я не стану говорить о том, что верю в такое явление, как радость творчества. Для меня всегда написание текста — сродни болезни: ты ходишь с текстом, думаешь о нем, и в какой-то момент это требует выплеска. И это же не происходит за один день. Это надо три-четыре, шесть дней посидеть. Ты ходишь, заставляешь себя, садишься и все время думаешь о тексте, он тебя постоянно держит. Наверное, счастливы те, кто может писать тексты исключительно тогда, когда их озарит. Но ходить и ждать этого момента можно годами. Сюжеты, они как: ты набрасываешь, что-то записываешь, сюжеты собираются, собираются, и в какой-то момент один сюжет прорывается — ой, меня надо срочно написать. Садись, Олежа, ищи материал: статьи, документы, интервью по этой теме. Ну и пиши. Вот ты ходишь, болеешь, температура поднимается, садишься пишешь за три-четыре дня, иногда за пять.

Но, конечно, было бы неправдой сказать, что это исключительно ремесло. Ты в блокноте схему набрасываешь, вот здесь первый акт, здесь второй, потом все это похериваешь и пишешь… Внутренняя чуйка приходит…

Строгалева Я это называю чувством драмы.

Михайлов Она не всегда срабатывает. Иногда начинаешь писать совершенно поперек. Очень трудно бывает позволить себе писать поперек. Когда я пишу и думаю: ну нет, это же не драма, так нельзя писать, это же безобразие какое-то. Откроет режиссер и скажет: да иди ты, никакого сквозного нет, и развития нет. А внутри что-то говорит: нет, блин, это должно быть именно так.

Строгалева Насколько сейчас ты позволяешь свою личную историю подкладывать в свои пьесы? Там есть момент личной биографии?

Михайлов Только недавно об этом думал. Когда ты анализируешь удачные тексты коллег, то видишь, где все-таки пробивается истинно авторская боль, связанная именно с биографией самого автора.

Если ты посмотришь биографии всех известных сказочников, чьи сказки сейчас классика, то в жизни каждого из них было какое-то драматическое событие: революция, война, голод, смерть детей. Смерть детей или детская травма — чаще всего. И из этого рождаются великие произведения. Я ничем подобным в своей жизни похвастаться не могу. Я отчасти даже рад, что все проистекает достаточно гладко, и я боюсь посылать запросы в мироздание, чтобы в биографию попало какое-то событие, которое, переломав меня, сделало бы меня другим. Мне 46 лет, и я уже, наверное, не готов к этому.

В первых пьесах тоже был минимум биографического материала, отчасти это были истории знакомых, отчасти — мои. Сейчас я понимаю, что мне интересны истории, которые случаются с другими. Не знаю, насколько сильно во мне развита эмпатия, — я сентиментальный, однако не очень сочувствующий человек. Но мне интересны люди. Мне не хотелось бы, чтобы ты подумала, что это взгляд какого-то вивисектора, исследователя насекомых…

Строгалева Я так не думаю. Я бы тебя вообще сравнила в нашей драматургии со сценаристом из Нетфликса, с авторами топовых сериалов, которые придумывают сложные драматургические конструкции, и мы во все это влетаем, и для нас это все становится внезапно актуальным, и мы подключаемся и к этим героям, и к ситуациям… Но если говорить о травмах, то здесь я бы хотела затронуть тему 1990-х. Сейчас второй год Ельцин Центр будет проводить конкурс пьес про 90-е. Оказалось, что эта тема важна для нашего с тобой поколения — тех, кто рос в 90-е. Эта поколенческая травма, которую мы прожили с тобой, — все равно в нас сидит как ржавый гвоздь.

Михайлов Ну конечно, конец 80-х — 90-е в нас живут, и они нас и сформировали.

Я вспомнил, что участвовал в этом конкурсе с пьесой про 90-е «Северная, сектор 9». И да, она для меня, пожалуй, самая автобиографическая, тем более я сделал главного героя своего возраста, это отчасти истории и моего отца, и моего одноклассника, которого застрелили практически сразу после школы. И вот у меня в пьесе есть момент, что иногда, когда ты идешь по улице, кажется, что открываются порталы и выходят люди оттуда, они ищут кого-нибудь, чтобы что-то сказать. И я в пьесе это сформулировал так — чтобы сказать ответ на вопрос: «Что конкретно мы про***ли?»

Строгалева Это хороший вопрос.

Михайлов А мы ведь тогда что-то про***ли. Причем что-то катастрофически важное, раз в итоге оказались в России 22-го года.

Строгалева Да, видимо, где-то сильно согрешили.

Михайлов Не согрешили. Мы сделали что-то не так. А вот что — хрен поймешь. У нас же были все предпосылки, чтобы вырасти свободными и счастливыми людьми. Поднять страну из руин и сделать из нее конфетку. Но что, б****, не получилось — я не могу понять до сих пор.

Строгалева Пока я не заплакала, вернусь к 2015 году. Я понимаю популярность твоих пьес «Клятвенные девы» или «Фрекен Бок» — это очень хороший материал для «взрослых» актрис. Наверное, смешно будет называть тебя певцом женских душ, но как так получилось, что пьеса за пьесой, сюда же — и «Дамская улица», — это проекция женского мира?

Михайлов Мы всегда немного завидуем тому, чего нет у нас. И я немного завидую тому, что происходит в женском мире. Во всяком случае, мне писать о женщинах очень интересно, очень комфортно. Как драматург я знаю, что делать с этими конфликтами, как их визуально, текстово, психологически, внутренне решать. Когда начинаются сугубо мужские истории, я совершенно ничего не понимаю. К сожалению, историю двигали мужчины. Мы открываем информацию о каком-то историческом событии и видим там мужчин. Я начинаю с этим разбираться и понимаю, что ни хрена не понимаю в мотивациях — вот что было в голове у этих людей, как они думали, зачем столько войн, столько насилия, столько конфликтов, почему нельзя было цивилизации пойти немножко по другому пути?

Причем удивительно, что каждый раз, когда есть какая-то реальная возможность выхода из кризиса, конфликта, который грозит обернуться катастрофой не только для этих людей, но еще и для сотен тысяч, миллионов, — ну каждый раз все про***т. Просто фантастика какая-то.

Строгалева Насколько глубоко ты погружаешься в исторические источники, когда работаешь над пьесой с историческим сюжетом? Или для тебя художественная правда важнее документальной?

Михайлов Я погружаюсь глубоко, стараюсь собрать все источники и мнения, до которых могу дотянуться у себя дома с помощью интернета. Но при этом стараюсь не погрузиться настолько глубоко, когда биография персонажей становится агиографией в моем сознании. Когда уже понимаешь: боже, да он святой, а про святого уже ничего нельзя писать. Знаешь, когда погружаешься, то понимаешь, что все источники, кроме бухгалтерских книг, — врут. Да и бухгалтерские — тоже.

А когда врут источники, то понятно, что врут люди, которые создавали эти источники, и вот тут начинается самое интересное. Раз заговорили о «Дамской улице». Сохранились воспоминания декабристок, которые они начали записывать уже в почтенном возрасте. Но естественно, когда ты диктуешь своей дочери или для своего сына, — ты же там говном не будешь? Логично. И вот тут надо смотреть внимательно. Мы представляем декабристок как какой-то монолит, историческую глыбу, а они все были разные. И здесь начинаешь анализировать: про кого мемуаристка пишет хорошо, про кого — не очень. Безусловно, Трубецкая была в их глазах святой, поэтому ее в пьесе нет — я не могу писать про святую, я про эту женщину, прочитав тонны литературы, вообще ничего не знаю. Все остальные оказались совершенно не святыми, сложными, с поломанными жизнями, поломанными не единожды, часть декабристок были поломаны еще тогда, когда родители насильно заставили их выйти замуж. За тех мужей, за которыми они потом поехали в Сибирь. Представляешь, какой ужас? Или, допустим, замечательная история про любовь француженки — модистки Полины Гебль и поручика Анненкова. Это же тоже абсолютно потрясающая история. Во-первых — у нее роскошные мемуары. Но в них, например, совершенно пропущен момент, как она познакомилась со своим будущим мужем, за которым поехала в Сибирь. Пропущен! Цвет и фасон свадебного платья, которое ей сшили в Чите, во что были одеты подружки невесты — есть, а момента знакомства нет. Значит, там были такие обстоятельства, что дочке об этом не расскажешь, стыдно. И если внимательно все это проанализировать, получается такая очень интересная история, что, конечно, она Анненкова не любила. Когда его арестовали, там произошла коллизия: у него во время обыска отняли портфель с ценными бумагами на 60 тысяч рублей. Он сказал: это не мои бумаги, это, мол, для мадемуазель, это ее. И получи она их — она могла бы быть обеспеченной женщиной до конца своих дней. Но! Чтобы получить этот портфель — ей надо было сперва стать женой. И поэтому она так безумно рвалась поехать в Сибирь, о которой не имела ни малейшего представления. Ее отговаривали, ее останавливали… Но она туда поехала. Стала его женой — и получила права на эти деньги. Но вернуться обратно уже не могла. Ловушка захлопнулась. И вот тут началась их долгая совместная жизнь. Собираешь все эти факты, и перед тобой история сильнее Анжелики. Она же его в Чите пыталась отравить. А он потом попытался утопить ее в Байкале во время шторма. Какой бы можно было завернуть романище!

Вот так и работаем.

Иногда ты понимаешь, как было с «Телеграммой», что люди выходят со спектакля с ощущением, что им насрали в их счастливое советское детство. Я реально читал такие отзывы. То есть они шли на сказку «Чук и Гек», посмотреть, предаться ностальгии. А тут вдруг — мать-перемать! — 37-й год.

Строгалева Слушай, а у тебя нет ощущения, что люди прошлого — это люди особой популяции? Что они вымерли, а мы сейчас люди нового вида?

Михайлов Сложный вопрос. С одной стороны, мы имеем постулат, что человек всегда одинаков. Человек всегда человек. Социальное животное. И жизнь его обусловлена вот этими социальными процессами. Но — и социальные процессы бывают разные. Я тебе могу сказать, что я преклоняюсь перед людьми XX века. Потому что XXI только начался и что будет дальше, не знаем… а поскольку XX прожит… На их долю достался какой-то кромешный ад. Когда сейчас смотрим фотографии советских людей 30-х, 40-х и даже 50-х годов, мы видим, что 20-летние люди выглядят как 40-летние. И я думаю, что дело вовсе не в качестве фотопленки. У них, у большей части такие изробленные лица, как говорят на Урале, очень рано постаревшие. Насколько боль

шое напряжение эпохи, в которой они жили, на них давило! Люди за свою короткую жизнь проживали несколько судеб.

Поэтому, когда меня спрашивают «А ты бы хотел оказаться в прошлом?», — я всегда отвечаю: ну, может быть, и хотел бы, но только в том случае, если уже изобретен пенициллин. Не путайте туризм с эмиграцией.

Строгалева А ты сам решишься когда-либо писать о войне? Для тебя вообще есть табуированные темы? Внутренние табу? Не общественные — из тех, что, мол, мы сейчас напишем пьесу про педофилию. А внутренние? Я имею в виду: пьесу про современную политику.

Михайлов Всегда очень сложно писать о том, что актуально, или про то, что до сих пор болит. Наверное, лучше все-таки писать из небольшого расстояния.

Я не могу про сегодняшнюю ситуацию в Украине писать, потому что сейчас все болит. Хотя внешне все спокойно, можно постить котиков. У меня зима 2014 года — она перед глазами. И мне становится страшно. И примечательно, что и в Украине пока нет текста вот такого, большого, программного, о том, что происходило. А про Беларусь я не могу писать, поскольку я там не был. Но я встречался на Любимовке с Димой Богославским, и я вижу, что ему больно. Появится ли у него текст про это? Сможет ли он? И если появится, то через какое время? Надеюсь, что что-то будет. Что касается войны, то нет, она не является для меня табуированной темой. Но единственно, что я не стал бы писать о том, что происходило непосредственно на линии фронта. Потому что я там не был и не могу себе представить. Как люди там выживали? Что с ними в плане человеческих коммуникаций происходило?

Ты знаешь, меня недавно посетила такая мысль, она не имеет отношения к драматургии и к реалистичному театру, но она меня поразила. Что, может быть, во время войны, когда постоянное напряжение и ужас… этот ужас стал настолько материальным, что там открывались проходы в другие миры, где происходило что-то ужасное, не может быть такая мясорубка без привлечения потусторонней хтони. Она непременно должна влезать. И поэтому люди, прошедшие этот ад, в течение всей жизни ничего не рассказывают. Я просто предположил, что, если бы они начали рассказывать, им бы просто никто не поверил. Потому что человеку в какие-то вещи поверить очень тяжело.

Строгалева Последняя тема. Возможно, покажется смешной. Когда мы в Рождество разговаривали с режиссером Митей Егоровым и обсуждали политические темы в его спектаклях, я спросила: «Митя, а ты ведь избегаешь ставить пьесы про любовь?» И поняла, что это же сейчас невероятно сложная штука — говорить про любовь. Олег, ты веришь в любовь? Что она победит в нашем мире?

Михайлов Любовь существует. Но я боюсь, что люди разучились о ней говорить. В XX веке еще умели, а в нынешнем — как-то уже нет. Может, поэтому мне интереснее писать про любовь в прошлом. Потому про сегодняшнюю любовь, боюсь, я написать ничего не смогу. Как автору мне не хватает слов писать про современные ощущения любви. И боюсь, что многим героям, которых я могу придумать как автор, — им тем более не хватит слов. Поскольку, как писал Умберто Эко, мы живем во времена постмодернизма, не может писатель написать: Я тебя люблю. Эта фраза должна быть или утяжелена, или подкреплена цитатой, желательно иронического толка. Но сегодня впрямую никто не говорит о любви. Все избегают этого слова. Сейчас говорят: я к тебе привык.

Строгалева Еще говорят «мой партнер» вместо «мой возлюбленный».

Михайлов Ну, это нормально.

Строгалева Я имею в виду, что очень сильно изменился язык и чувства стали объяснять с точки зрения аналитической психологии, Фрейда и так далее. Лирические чувства внезапно стали травматическими, и партнер, как безопасное пространство, имеет массу преимуществ.

Михайлов Конечно, я верю в любовь, да. Было бы идеально, если бы ты мне долго-долго задавала этот вопрос, а я бы в конце просто сказал — да.

Строгалева У меня такое ощущение, что мы последнее поколение… Сейчас объясню. За что я люблю Новую драму, ту самую, которая была в нулевые… что мы умели писать про любовь.

Михайлов Каждому времени свои темы, и, может быть, мы окажется в том историческом промежутке, когда будут уместны слова о любви. Сейчас как-то этому, наверное, и нет места в нашей жизни.

Январь 2022 г.