А. Варламов. «Душа моя Павел». РАМТ.
Режиссер Алексей Бородин, художник Станислав Бенедиктов

Действие спектакля «Душа моя Павел» происходит в 1980 году. В Советском Союзе. Главный герой — первокурсник, студент филологического факультета МГУ. Место действия — картошка, то есть осенние сельхозработы, на которые в советских традициях было принято отправлять студентов.

Я как раз в этот год окончила ГИТИС, а на картошку ездила дважды, на втором и на третьем курсе. Получила ценный, хотя и малоприятный опыт — все хорошо помню: ощущение бессмысленности работы, неожиданно тяжелый коллективный быт, пессимистическую жизнь советской деревни, тотальное пьянство и постепенное разрушение. А главное — неприятное чувство, что старшие, педагоги и руководители, не могут защитить нас, молодых, от участия в никому не нужном деле и, возможно, неохотно и все хорошо понимая, но поддерживают это насилие. В начале восьмидесятых ощущение безнадежности было уже очень сильным, вернее, оно накопилось, стало особенно давить. Осенью восьмидесятого — уже полгода идет война в Афганистане, и многим понятно, что служба в армии — не только почетный долг, от которого все привычно старались уклониться, но и реальная опасность для жизни, которую совсем не хочется отдавать непонятно за что. Летние олимпийские игры прошли в Москве, и на них уже не приехало множество стран в знак протеста против введения советских войскв чужую страну. Уже умер Высоцкий, и его похороны в закрытой из-за олимпиады для советских граждан столице превратились в грандиозную и небывалую в СССР демонстрацию неповиновения. В Польше формируется движение «Солидарность», мой сокурсник собирает деньги на независимые профсоюзы, его исключают из института, арестовывают, сажают в тюрьму (сейчас, когда я это пишу, его объявили иноагентом). В то время молодые люди (не все, но многие) сильней других ощущали ненормальность, пустоту и фальшивость внешне благополучной картины мира и уже задавали себе вопросы о смысле политической системы, об эффективности советской экономики, о прошлом и будущем, сравнивали свою жизнь с той, которой жили другие страны. В условиях насильственной сельхозработы ответы напрашивались неудобные. Поэтому написанный в наши дни роман Алексея Варламова «Душа моя Павел», по которому поставлен спектакль, — не просто автобиографическая ностальгия, но и попытка понять, с чего началась наша новейшая история, как готовились в сознании обычных людей глобальные перемены: перестройка и распад СССР.

Сцена из спектакля. Фото В. Луповского

Репетиции спектакля Бородин начал два года назад, еще до эпидемии, они продолжались во время карантина, а премьера состоялась этой весной, на фоне спецоперации, и тут оказалось, что история сорока-летней давности пришлась очень точно ко времени.

Несмотря на то, что роман очень понравился Бородину, все же в инсценировке, которую его ученица, молодой драматург Полина Бабушкина, написала в процессе репетиций, сюжет не то чтобы изменился (хотя из него убрана важная для писателя мистическая часть), но как-то иначе заиграл. Собственно, в спектакле сюжетом стала история прозрения чистой души. В главной роли Павла Непомилуева, 17-летнего подростка из атомного городка, где в условиях близких к коммунизму работали (и умирали) его родители, — актер Даниил Шперлинг, очень гибкий и очень органичный, вовсе не соответствующий описанию героя романа: юного, прыщавого, невинно-глуповатого. Высокий, красивый, обаятельный Шперлинг играет образцового советского юношу, мечту идеологов. Он искренне и истово верит в СССР, в его идеальный мир, конечно же лучший из миров, в самую справедливую и лучшую страну, в которой все люди земли мечтали бы жить, если бы могли. Простодушие, как постепенно узнают зрители, объясняется узостью опыта — подросток вырос в искусственной среде секретного военного городка: Пятисотый был закрытым, выезжать и въезжать в него можно только по спецпропускам, зато внутри жители получали все, чего душа пожелает, без дефицита и проблем, все, кроме одного — правдивой информации о том, что происходит вокруг.

Л. Гребенщикова (Мягонькая), Д. Шперлинг (Павел). Фото В. Луповского

И вот этот прекрасный душой и телом юноша попадает в Москву, вооруженный всем мечтательным багажом, почерпнутым из советских книг о шпионах, подвигах и славе. Чтобы стать профессиональным читателем, он поступает на филологический факультет (отец мечтал, чтобы сын шел в военное училище, но отец умер) и… заваливает экзамены. Но тут, как в сказке о Золушке, возникает добрая фея-крестная, декан факультета Муза Мягонькая, замечающая, что у парня есть чутье к правде и чувство слова, к тому же ему вот-вот исполнится 18 лет, и значит, этому провинциальному простаку грозит Афган. Мягонькая принимает его в обход правил в студенты, обязав прилежно учиться и не пропускать лекции. Однако вместо занятий Павла отправляют «на картошку».

Сегодняшние молодые зрители РАМТа скорей всего даже не знают, что это такое. Но мы, ровесники Непомилуева, прожившие свою жизнь наполовину в СССР, знаем даже слишком хорошо. Сердце отзывается на каждую деталь — от тяжелых, с налипшей глиной сапог, в которых бригадир обходит колхозные поля, до «явки явской», на которую надеется просящая закурить девушка. Каждую осень отправлялись студенты на эту чертову картошку, собирать оставшиеся после картофельного комбайна клубни в корзины и мешки, неизвестно зачем отрывая недели и месяцы от учебы.

В спектакле работа в полях показана с помощью игры с металлическими ведрами, их в быстром темпе перекидывают друг другу, на них сидят, их вставляют одно в другое — и это хороший образ, помогающий зрительно представить целое. Бородин ставит спектакль в эстетике «бедного студенческого театра», который был в особой моде в конце семидесятых. Когда костюмы — как из подбора, музыка и шумы создаются тут же, живьем, когда пространство условно, а энтузиазм неподделен. Во время моей «картошки» поля подмосковного совхоза убирали балетмейстеры и артисты, на сортировке работали режиссеры, а театроведов рассовывали по чужим бригадам за их малочисленностью. Мы, студенты ГИТИСа, там знакомились друг с другом, чтобы потом, вернувшись в Москву, в институт, ходить по экзаменационным показам и смотреть этюды и отрывки, стилистически очень похожие на то, что происходит на сцене РАМТа. А там идет веселая театральная игра — молодые артисты перекидываются ведрами, поют старые песни, шуршат пакетами, изображая дождь, выстраивают на пустой сцене конструкцию из столов.

Сцена из спектакля. Фото В. Луповского

На фоне этой условной и очень мобильной среды вполне явственно показан процесс прозрения индивида, способного к развитию, хотя и полного иллюзий. Попадая в компанию к «структуралистам» (студентам, увлеченным официально не признанным тогда методом лингвистического анализа), Павел с ужасом замечает, что его взгляды становятся в их язвительной среде предметом насмешек. Но гениальная Муза не просто так повелась на наивность Непомилуева, она почуяла его способность слышать за чужими и еще непонятными словами, которые он, по ее совету, записывает «для памяти» в книжечку, иную правду, более сложную и менее обольстительную.

Роман воспитания как жанр сложился в эпоху Просвещения, когда идея о том, что каждый человек от рождения способен как к добру, так и к злу и потому развитие личности зависит от того, кто и как будет заниматься его образованием, становится ведущей в культуре. В это же время появляются классические образцы этого жанра, к которым, по определению Михаила Бахтина, относится и «становление человека в неразрывной связи с историческим становлением». В спектакле РАМТа использована именно эта форма — в нем меняется и человек, и мир, в котором он находится.

Никто из персонажей, кроме Павла, не верит в достоинство системы. Но никто пока не протестует. До начала перестройки осталось несколько лет, самые образованные слои общества уже перестали поддерживать имитацию единства, но механизмы еще работают, жвалы идеологии захватывают людей — все чаще только скользя по поверхности, но все еще ощутимо. Это время не сопротивления, но иронии и отстранения, неучастия и обмана. И в эту циничную атмосферу попадает душа чистая (то есть практически ничем реально не заполненная), табула раса.

Сцена из спектакля. Фото В. Луповского

Но при всей наивности, а возможно, и благодаря ей Павел имеет достоинства, которых нет в других, более умных и более образованных. Павел — честный и открытый человек, и, несмотря на уверенность окружающих в том, что парня с такими убеждениями сразу подомнет и использует партийная номенклатура, эти качества в нем только крепнут. Мир, в котором он оказывается, не прогибается под Павла, но и Павел не прогибается под этот мир. Просто оба меняются, а сегодня мы, зрители, знаем, на чьей стороне пусть временно, но оказалась победа.

В современном театре, с его тенденцией обращаться к личному опыту зрителя, включать его творческую активность и воображение, наличие героя, к которому можно испытывать сочувствие, симпатию, считается старомодным. И спектакль «Душа моя Павел», сохранив устаревший оборот в названии (кто сейчас вспоминает про душу!), нарочито традиционен: он описывает прошлое и пользуется для этого как бы старыми методами. Условность формы не обманывает — это та, советская, ориентированная на доступность и отчетливость, доходчивая, «кинематографическая» условность литмонтажа, создающая атмосферу студийной свежести. Впрочем, не так уж он и прост, этот спектакль, в нем, вроде бы рассказывающем обычную историю взросления, важны приемы простодушного отстранения, которыми театральная форма объясняет вечно сомневающемуся зрителю, что ему нечего боятся, что им не манипулируют и берегут его автономность. Это все только театр, предупреждает постановщик, опуская с колосников плакаты: «Курить воспрещается», «Не материться», «Спиртные напитки не употреблять» — наши новые правила, аналоги прошлой цензуры, вновь регламентирующие, уже от имени общества, индивидуальное поведение. И актеры, реагируя на запреты и подчиняясь им, наливая несуществующую водку из пустой бутылки и бормоча неслышимые слова, — с одной стороны, соблюдают традиционную театральность, а с другой, демонстрируют разумную склонность к компромиссу. И только в самые патетические моменты их персонажи демонстративно отказываются подчиняться запретам, эмоционально реагируя с помощью, увы, ненормативной, но так необходимой им сейчас лексики.

И у меня снова начинают работать воспоминания. В семидесятые годы отечественная культура в своих наиболее ярких проявлениях стала искать (я бы даже сказала, взыскать) сложности. Возникла конфронтация со временем шестидесятников, которых упрекали в упрощении мира, в эмоциональной наивности и этической двухмерности. Искусство морального выбора отвергалось во имя искусства структурной неоднозначности и множественности смыслов. Эта тенденция в 90-е годы стала доминирующей для высокого, авторского искусства, отсекая от него более широкую, но менее подготовленную публику. Дискуссии о герое, героизме, идеалах и моральной твердости ушли в прошлое как неактуальные. Время героев было осуждено, ибо несчастна та страна, которая в них нуждается, наступил черед прагматиков и интеллектуалов.

Варламов, сочиняя свой роман, не упустил и эту тенденцию, создав целый план мистической, сновидческой реальности, куда попадает Павел, чтобы в сложных ритуалах очиститься от юношеской заразы, а конкретно — от прыщей, густо покрывающих его кожу. Эта причудливая метафорика театром просто отвергнута ради основного сюжета. В спектакле явлен тот самый положительный герой, о котором мы сегодня практически забыли. Не жанровый персонаж, а вполне узнаваемый, смешной и часто неправый герой, очевидно выбирающий в любом конфликте нравственную сторону. И да, при этом упрощающий мир, уже покрытый кракелюрами сложности, но и очищающий его.

И зал благодарен театру за эту ясность. За воспоминание о совести. За любование благородством, пусть и в сочетании с простоватостью и даже, о ужас, глупостью. Непомилуев — идеальный человек потому, что не вступает в сделки, ищет справедливости и готов жертвовать собой. Это герой — узнаваемый положительный тип, у которого есть прекрасные цели и героические методы. Почему-то простой язык и простые сюжеты сегодня оказываются целительными. Возможно, время, меняющееся в очередной раз, сегодня благоволит простым эмоциям, на которых отдыхает уставшая от неоднозначности и полимерности человеческая психика. Эмпатия, столько раз за ХХ век отвергнутая современными художественными практиками, снова работает, как ни в чем не бывало.

Пишу эти слова, и моя, воспитанная 70-ми годами, душа ропщет и волнуется. Как же, знаем мы, к чему приводит такая прямолинейность. Но к чему приводит ее отсутствие, мы тоже знаем.

Кажется, что наша страна уже достаточно несчастна, чтобы нуждаться в героях.

Май 2022 г.