Х. Левин. «Трепет моего сердца». Театр им. В. Ф. Комиссаржевской.
Режиссер Александр Баргман, художник Анвар Гумаров

Текст об этом спектакле не появился в прошлом номере, хотя наброски к нему были сделаны и ждали (неизвестно чего) все эти месяцы в моем компьютере. Я должна была взяться за рецензию в феврале, но никаких душевных сил не находила, чтобы писать о грустной истории неразделенной любви чудака-поэта к певичке с сомнительной репутацией. Вспоминался Станиславский, стеснявшийся играть Чехова после революции и гражданской войны: «Когда играем прощание с Машей в „Трех сестрах“, мне становится конфузно. После всего пережитого невозможно плакать над тем, что офицер уезжает, а его дама остается» (это письмо написано ровно сто лет назад, в 1922 году). Возможно ли сегодня плакать над тем, что певица Лалалала навсегда покидает город, в котором остается и будет продолжать свою нелепую жизнь судья Ламка? Не «конфузно» ли об этом страдать?

Однако спектакль не хотел забываться и растворяться в прошлом, а продолжал напоминать о себе. Всё мерещился главный герой, странный человек с порывистой речью и стремящимися всегда вверх, вверх, вверх руками. Он что-то восклицал в моей памяти, и заклинал, и молил, и надеялся. «Стихни, моя дорогая сердечная боль!» Герою нужно было высказать эту боль, эту никчемную любовную муку, с которой он уже сроднился. Так «Трепет моего сердца» не захотел, чтобы его пропустили. Кстати, и соседняя статья в рубрике «Пропущенный спектакль» говорит о любви, что никогда не перестает. Такое вот совпадение.

С. Агафонов (Ламка). Фото О. Стефанцова

Александр Баргман не впервые обращается к текстам израильского драматурга Ханоха Левина. В Омской драме идет его спектакль «На чемоданах», густонаселенная история, гремучая жанровая смесь фарса, трагикомедии, мелодрамы, анекдота и чего-то еще, совершенно особенного, «ханохлевинского». Этот автор всегда приглядывался к человеку в его жалком, порой даже убогом состоянии, выносил на сцену такие стороны жизни, которым лучше не быть на виду. (Пьеса «На чемоданах» открывается эпизодом, где один из персонажей безуспешно борется с запором.) «Заставь мое сердце трепетать» (существует и такой перевод названия), пожалуй, меньше касается грубых и низменных материй, пьеса более поэтична, чем другие, известные у нас, тексты Левина, и режиссер лирическое звучание усилил. Его волнует вечное несовпадение мечты и действительности, реальной жизни и людских представлений о том, какой эта жизнь могла бы быть.

Двоемирие воплощено в решении пространства. Художник Анвар Гумаров подвесил над центром сцены белый павильон в светящейся разными неоновыми цветами рамке. Там, в этой коробочке-комнате, обклеенной изнутри белой мятой бумагой, свою яркую жизнь ведет Лалалала — героиня Оксаны Базилевич, красивая, гордая, чувственная женщина, которую всегда сопровождают приторно-элегантные мужчины (Александр Анисимов, Юрий Ершов, Егор Шмыга). Они меняют наряды и имена, становясь то французскими ухажерами, то итальянскими, то испанскими (художник Елена Жукова придумала остроумную серию «национальных» костюмов), но Лалалала всегда говорит, что это ее мастер педикюра, аккомпаниатор и отоларинголог. За этой фантастической жизнью, наполненной, как кажется, успехом, овациями и гастролями, скромный Ламка, потертый Пшоньяк и его супруга с говорящим именем Так Себе наблюдают снизу, с планшета сцены, где всегда полутьма и из мебели только разномастные стулья и тусклый торшер. Словно из партера кинотеатра герои смотрят на сияющий экран, в пространство восхитительных грез. Белая комната, она же сцена жизни, где меняет причудливые костюмы и обличья Лалалала, притягивает всех.

Б. Гудыменко (Пшоньяк), С. Агафонов (Ламка), М. Бычкова (Так Себе). Фото О. Стефанцова

Каждый заявляет, что в мечтах видел себя и свою судьбу иначе, чем получилось на самом деле. Пшоньяк воображал себя ученым, погруженным в серьезные раздумья о сути бытия. Его отяжелевшая за десятилетия скучного брака жена мается оттого, что когда-то не отдала руку некому Клоду и не уехала в Париж, где ее звали бы Анжелика Жорже… Так Себе — Маргарита Бычкова бросается к белой комнате, с трудом взгромождается наверх и комично пытается улечься в томную позу, подражая Лалалале.

Конечно, эти непрожитые сюжеты — лишь иллюзия. Они и не могли сбыться. Перед началом спектакля трио невеселых «стендаперов» (все те же А. Анисимов, Ю. Ершов, Е. Шмыга), развлекавших зрителей отрывками из пьес Х. Левина (этакий мини-концерт перед киносеансом), по очереди восклицали: «Еще немного — и я начну жить!» Взрослые люди в «Трепете…» только и делают, что собираются, готовятся жить. Ожидают, что жизнь начнется вот-вот, на той неделе, в следующую субботу, в восемь. И не замечают, что она уже давно проходит мимо.

Ламка тоже ждет.

В пьесе главный герой — вроде бы судья (впрочем, судья ли? Сам герой говорит, что его прозвали так после того, как он судил дворовый конкурс красоты. Ламка Х. Левина вообще непонятно кто, ходячее недоразумение, шлемазл). В спектакле А. Баргмана Ламка — поэт. Может быть, такой же нелепый, отчаянный, горячечно-пылкий, как его володинский «графоман» — одноименный спектакль идет на этой же сцене. И, конечно же, такой же одинокий и грустный, как его Сирано.

Сцена из спектакля. Фото О. Стефанцова

В театре «Мастерская» в баргмановском «Сирано де Бержераке» Сергей Агафонов играет Кристиана. Того, кто не может красивыми рифмованными словами выражать свою любовь. При этом его герой — фактически двойник поэта Сирано. Режиссер в мизансценах сводит вместе Бержерака и его соперника-друга, делая их близнецами, половинками идеального возлюбленного. Агафонов—Кристиан — верный и хрупкий оловянный солдатик, влюбленный в мечту-Роксану, обреченный на гибель, несчастный, несмотря на то, что была между ними иллюзия любви. Свойства, присущие Кристиану Агафонова, — странность, ломкость, трепетность — режиссер отдает, возведя в степень, Ламке (у Левина имена не из жизни, придуманные, и это имя в переводе с иврита — Почемучка, такой воплощенный вопросительный знак). Худой, теряющийся внутри великоватого плаща немодного покроя и неинтересного цвета, Ламка—Агафонов весь состоит из острых углов, резких небытовых жестов. Его руки то и дело взметываются вверх, в неловком и одновременно красивом движении. В этом человеке все чересчур, все обострено и доведено до абсурда: он слепо верит Лалалале (тогда как его друг Пшоньяк с ходу понимает, что она его не любит, проводя время с другими мужчинами), он готов вечно и бесконечно ждать, терпеливо и даже с удовольствием стоять на часах под окнами возлюбленной. Придумал себе железный распорядок дня, в котором расписана каждая минута — между дежурствами у дома любимой женщины Ламка успевает то съесть индюшачью котлетку, то позаниматься на курсах педикюра, то выпить полчашки уксуса. Часовой любви почти карикатурен, но именно потому его возвышенность, его рыцарская пылкость не фальшивы.

Конвульсивно дергаясь, как марионетка на невидимых нитях, задыхаясь от любви, смешной Ламка восклицает что-то почти бессвязное: «Дорогая моя, любимая… Как ты нужна мне… И так же хорошо я понимаю, что мне ничего не поможет!.. Какое сочетание проклятий с чудесами! Быть как натянутая струна, готовая лопнуть! Приди же, любимая, встревожь мне сердце, услышь души негромкий отзвук!» Тщедушный Ламка слаб только телом, душа в нем сильна.

С. Бызгу (Пшоньяк), С. Агафонов (Ламка). Фото О. Стефанцова

Александр Баргман расширяет роль непринятого, непонятого и нелюбимого поэта-чудака, вкладывая в его уста не только тексты Левина, но и слова знаменитого еврейского поэта Хаима Нахмана Бялика. Стихотворение «Где ты» (перевод В. Жаботинского) вплетается незаметно в речь Ламки, возникает как естественное продолжение едва понятного, неразличимого лепета его плачущего сердца: «Рвалась моя душа, полна мольбою, /К тебе и за тобою…». Агафонов—Ламка мечется по сцене, хватает разбросанные тут и там стулья и строит из них подобие башни — лестницы в небо, залезает выше и выше. Стихи поднимают его, отрывают от земли. Торжественно-прекрасные звуки барочной духовной музыки вторят его поэтическому косноязычию: «Верни хоть день ограбленного мая — / И с ним угасну, дорогая».

Спустившись на площадку, он разбивает речь на буквы: «Что случилось, что случилось, с печки азбука свалилась» (парадоксально, но это стихотворение Юлиана Тувима, такое знакомое, родное, хранящееся в детской памяти, оказывается невероятно к месту). Поэт не может совладать с потерявшими свое место буквами, они скребутся внутри и выскакивают из его души, выпрыгивают, криво и неловко, с вывихнутыми «ножками», с отломанными «хвостиками», погнутые и искалеченные. Так, царапая горло, выходит из поэта любовная мольба.

Поэты любят говорить с луной, сочинять при лунном свете. У Ламки, смешного и нелепого, луна уменьшилась до белого шарика. Он достает его из-за пазухи и светит в темноту. Но этому свету трудно рассеять жизненные сумерки… Ближе к финалу такой же шар оказывается у Пшоньяка — когда друзья примиряются после ненужных ссор и несправедливых обвинений, а в самой последней сцене Лалалала с белым светящимся шаром в поднятой руке покидает и Ламку, и свой дом, и город. Конечно, это немного наивный и иллюстративный знак, его милота не вполне соприродна поэтике Ханоха Левина. Думаю, хулиганский образ «сердце как вымя» (из песни Алексея Паперного, см. эпиграф) больше понравился бы драматургу. Но не носить же по сцене светящееся вымя…

С. Агафонов (Ламка), О. Базилевич (Лалалала). Фото О. Стефанцова

Так Себе вместо светильника-шара таскает свой торшер, и это очень по-левиновски: смешно, глупо и трогательно. Героиня Маргариты Бычковой, проходя по залу, рассказывает зрителям удивительную историю о том, как китайцы пожаловали ее званием главнокомандующего. Вот так прямо взяли и обратились к ней со столь лестным предложением — возглавить армию! (Этот безумный текст отсутствует в пьесе, он придуман авторами спектакля, может быть, самой актрисой.) Так Себе растеряна, раздавлена: муж ушел сразу после свадьбы. Правда, свадьба была 26 лет назад, но он же ушел!.. Покинул их тесный мирок, где она пила бесконечный чай, бросил ее и свой любимый телевизор, в котором вместо экрана шелестит новогодний блестящий «дождь». В цветной гавайской рубахе, потерявший голову Пшоньяк бешено танцует в белой комнате, накренившейся над сценой. Кажется, он освободился, перелетел в мир мечты из болота жизни! Но это тоже иллюзия, и скоро оказывается, что чемодан полон пустых бутылок, выпитых в одиночестве, а сверху, из круглого окна в небо, спускается к Пшоньяку петля… И вот уже все возвращается на круги своя. Семейная пара сидит неподвижно, глядит в зал и уныло звякает ложечками в стаканах с чаем. Подавленный, тихий муж и жена с блуждающей улыбкой. Жутковато, но все-таки больше грустно. Безнадежно.

Пшоньяк Сергея Бызгу — человек с хитрецой, темпераментный, рассерженный на несправедливость жизни, в которой нет счастья ни ему, ни его наивному приятелю Ламке. Его бунт против прозябания в браке обречен изначально, бегство от Так Себе невозможно, потому что они слишком тесно связаны, склеены друг с другом. В другом составе Пшоньяка играет Богдан Гудыменко. Его герой — потрепанный жизнью чудак, в очках на резинке, нелепый, нескладный, как и Ламка. В нем меньше жизненных сил и житейской хватки, чем в Пшоньяке Бызгу. Персонаж Гудыменко доходит до такого отчаяния, что, кажется, и вправду способен повеситься… Но явление разгневанного Ламки, который пытается вызвать друга на дуэль за мнимую связь с Лалалалой, отменяет самоубийство.

Б. Гудыменко (Пшоньяк), С. Агафонов (Ламка). Фото О. Стефанцова

Ламка—Агафонов живет в сочиненном им самим мире, а не в реальности, поэтому ревность его не изливается ни на одного из очевидных ухажеров певицы, а только на приятеля, который ни сном ни духом. Лалалала поддерживает дикую версию измены с Пшоньяком, сознательно обманывает Ламку, злясь и обижаясь на него. Ее бесят его слепота и покорная верность. Попытки Лалалалы быть прямой и откровенной с влюбленным поэтом оканчиваются неудачей. Он боится правды, отмахивается от нее, потом вовсе затыкает уши: «Будем смотреть на капли дождя на листьях — и молчать, молчать, молчать!» Героиня Базилевич глядит с затаенной грустью, но делает вид, что ей все равно, и, танцуя со своими поклонниками, в очередной раз уезжает в турне. Но, может быть, все это мираж и никаких гастролей на Ривьеру нет и не было?

Только однажды Ламка и его любимая говорят на одном языке, встречаются в одной реальности. В тишине без музыки длится их самый серьезный и искренний разговор. Постаревшая Лалалала выходит на сцену в стоптанных тяжелых туфлях, в толстой вязаной кофте. В руках сумка-кошелка. На голове — скучная кичка. Замотанная унылой работой официантки немолодая женщина, усталая, одинокая, несчастная. «Почему ты, а не кто-то другой?» — горестно вскрикивает она. Чеховский мотив — как бы ни был прекрасен и верен любящий Тузенбах, Ирина его не любит, сама не знает почему, и никто не знает причину нелюбви, как и любви. (У Баргмана чеховское часто проявляется, сквозит в других авторах, например, мотив обманувшей жизни, принесшей разочарования и разбившей все надежды, звучал во «Времени и семье Конвей».) И Ламка—Агафонов огромным душевным усилием, взмахивая нервными руками-крыльями, заново «заводит» музыку жизни в Лалалале, зажигает в ней надежду. Возвращает ее к себе самой.

С. Агафонов (Ламка). Фото О. Стефанцова

Зрители уже надеются на хэппи-энд и соединение влюбленных, но такой финал, конечно, невозможен. Прекрасная, легкая, окрыленная героиня Базилевич уезжает навсегда. Одна! Никаких больше выдуманных экзотических любовников. Она собирает в небольшой мягкий чемодан свои одежки, мелькает зеленая домашняя блузка из самой первой сцены. Мы видим ее освобождение от всех масок и псевдонимов. Шоу окончилось, феерическая Лалалала покинула сцену и стала милой, славной Мусей Подгорник — таково ее настоящее имя.

Поэт остается один. Навечно очарованный своей возлюбленной, Ламка—Агафонов не ропщет, со слезами счастья смотрит ей вслед. Она улетает от него в «таинственный край», но чувство, «неистовое, полное печали», «мощная и горькая любовь», живущая в его сердце, сильнее расставаний наяву. И лишь любовь способна вернуть счастливый «день ограбленного мая» — обворованного алчной, жестокой, чудовищно несправедливой жизнью мая.

Июнь 2022 г.