Есть какое-то количество дел, которые дарят тебе покой. Дел, в которых гарантированно есть смысл, а значит, тебе не придется внутренне сокращаться: надо или не надо, вредно или полезно. Когда не сокращаешься — это покой и есть.

Обычное состояние для пишущего человека — беспокойство. Не отапливаю ли я космос? Не засоряю ли я эфир?

Ты производишь нечто с неочевидной ценностью. А хочется, чтобы ценное наверняка.

Ну вот, допустим, я очень люблю мыть посуду, потому что ценность налицо, польза наглядна: тарелка становится сияющей и душистой. Тарелка получает новую жизнь, она снова годна к употреблению. Ты ее как бы починил, тарелку. Чинить — это не зря. Деревья сажать. Строить дома. Печь пирожки. Разводить в диспетчерской самолетные потоки. Изобретать лекарства. Сеять рожь.

Учить детей театру — это из области посевов, строительств и изобретений. В твоем распоряжении дюжина подростков, неделя времени и технология Class Act, по-русски говоря, «классная драма». За семь дней школьники пишут под твоим руководством маленькие пьесы. Не знаю, как англичане все это выдумали. Может быть, Class Act приснился им, как Менделееву — таблица.

Е. Бондаренко, Л. Мульменко.
Фото М. Крупник

Когда впервые пробуешь вести группу по технологии, постоянно удивляешься тому, что это правда работает. Ну как если бы тебе психолог разработал стратегию — как влюбить в себя человека, и ты бы шаг за шагом пошел-пошел — и реально пришел, куда надо. Ведь любовь — это же Божий промысел, какие тут формулы? Удивительно. В общем, это странное чувство: ты вдруг оказался обладателем рецепта, чтобы дети влюбились в тебя, друг в друга и в театр.

Мы на занятия ходим, как на свидания.

Только вместо цветов дети таскают мне домашние задания. Мировоззренческие списки, например.

Один из списков называется «Что меня бесит?». Школьница Настя первым пунктом пишет: Россия. Остальные дети о России позабыли, отвлеклись на человеческую несправедливость, школу и родителей, но, когда Настя зачитывает вслух имя нашей страны, начинают галдеть: «Да! Да! И нас тоже бесит!» Отлично, говорю, родина у нас так себе, а почему? Что с ней не так? «Да все не так!» — возмущаются школьники и начинают приводить аргументы, достойные кандидатов в КС оппозиции.

А Василису, допустим, бесит, когда ее «не обнимают».

Но бог с ними, со списками ненависти, со списками грустного и смешного даже, пусть их.

Списки загадок — то есть непостижимых явлений, о которых непонятно, откуда они взялись и как устроены, — вот они самые лучшие. В них много надежды. Знаете ли вы, например, что школьников волнует сложная физика мира, пространство и время, радиоволны, космос вообще? Я вот не знала. Им охота в космос. Им охота врубиться в микрочастицы и в сотворение планет. Они не хотят просто пользоваться готовым, они хотят понять природу вещей. «Ну как? Как это вообще работает? — девочка Маша потрясает загадочным айфоном. — Первый комп был размером с гараж, а теперь они все сюда каким-то образом запихали».

«А вы верите в Бога?» — спрашивает внезапно мальчик Толик, и вся группа смотрит на меня предельно внимательно, буквально не дыша. Для школьников так принципиально, верю я или нет, что я очень осторожно начинаю формулировать ответ. Новая какая-то мера ответственности, слишком много здесь весят мои слова, и любые важные речи из-за этого страшно говорить.

Вообще, постоянно приходится себя одергивать, чтобы не шутить с ними про то, про что мы привыкли. Маша зачитывает список вещей, которые она хотела бы изменить в мире, и там у нее внезапно: «Хочу, чтобы не было геев». Ну и, понятно, всеобщее веселье, ха-ха, гей-парады, а в Москве, вы знаете, сколько геев? Я чуть было не поддакнула, мол, да-да, Маша, молодец, ни к чему в мире гомосятина. Чуть было не разожгла, понимаете. Неокрепшие умы, нельзя. К тому же через два школьника от Маши сидит Настя, любительница японского аниме и бультерьеров, которая собралась пьесу писать про пассионарного гомосека.

Лиза чистосердечно признается: «Я немного нацист». Толик с готовностью кидает зигу. Маша строго смотрит на Толика, и он зигу засовывает куда подальше: общественное мнение ему пофигу, а Маша не пофигу. «Так вот, — продолжает нацист Лиза. — Я бы хотела, чтобы в мире не было таджиков, ну, азиатов, кавказцев. Одного таджика, вы знаете, я однажды ударила в лицо, очень уж разозлил. Еще я хотела бы, чтобы не было алкашей на улице и в метро, вот этих всех: „Де-е-е-евушка, дайте на хлебушеек“ И еще… Ну, еще я бы хотела, чтобы мир был добрее, а то так много жестокости».

Лизина подружка Даша тоже явно с зачатками фюрера: «Хочу, чтобы в мире была только одна страна — Россия, а я была бы ее царем».

Василиса, как и Даша, хочет заменить российского царя, но не на себя, а «на любого другого, просто лицо надоело». И поспешно добавляет: «Только не на Медведева».

Девочка со сложным именем Устя завершает свой список пожеланий к миру позицией «влюбиться». И все кричат, все спешат присвоить Устину находку: и мы, и мы хотим влюбиться, просто мы не подумали, что это подходит для списка вещей, которые меняют мир.

Если заглянуть к нам на занятия внезапно, черт знает что можно подумать. Вот, к примеру, распахивается дверь, в аудиторию влетает девочка Аня, прыгает на мальчика Диму и кричит: «Возьми меня!» Мальчик Паша говорит: «Не верю!» — и все по новой: Аня выходит, Аня заходит, Аня атакует и гонит при этом что-то другое уже, но с прежним посылом. Дима рад второму дублю. Да и третьему, чего уж.

Это наши школьники репетируют этюдным методом пьесу «Любовь кроется в носках». Точнее сказать, не репетируют, а пишут. Придумывать диалоги в процессе, импровизируя, как-то веселее, чем из головы. Тем более когда автор не один, а три целых штуки.

Анина сестра, Катя, пишет пьесу одна. Поэтому приходится все диалоги моделировать не в реальности и с партнерами, а одной лишь силой мысли. Катя смотрит много американских фильмов про молодежь, и это сказывается. На всем. На сюжете, на лексике. Катина история — про толстую девочку Кейт, которую сперва чморили в колледже, а она потом похудела, и в нее влюбился самый звездный парень, по которому она сохла, но Кейт старых обид не простила и осталась с тем, кто любил ее еще в пору жира.

Катя зависла над сценой, где жирная Кейт на глазах у студентов потешно падает и они начинают ее всячески унижать. «Посмотрите, какая неудачница!» — пишет Катя реплику за студента. Я пытаюсь до Кати донести, что ну не скажет так нормальный студент. «А как скажет?» — спрашивает она. Тут я беру помощь зала. Призываю пацанов и объясняю им ситуацию: представьте, что прямо сейчас перед вами свалилась на пол телка-жиробас. Пацаны сперва просто ржут. Я подмигиваю Кате — мол, видишь, нужна ремарка: смеются. Дальше одногруппники начинают безвозмездно и очень талантливо генерировать для Кати живой контент, и Катя стенографирует: «Аааа! Лошара!», «Плюха упала!», «Шаньга!»

За работой.
Фото М. Крупник

Мой товарищ и драматург Женя Казачков, который уже совсем опытный боец на поле Class Act, предупреждал когда-то, что троечники обычно выдают какие-то крутые, сильные вещи, а вот с отличниками приходится повозиться. Женя мудр: все так. Чем острее дитя ощущает свое духовное богатство, тем серьезнее относится к своему тексту, тем сильнее желает вселить в него Мысль — и в итоге получается осторожная скукота без юмора и парадоксов. Кто попроще — те и посамоироничнее. Не стесняются давать треш. Вообще — не стесняются. Пишут — и тут же над собой хохочут.

Но вот — самая умная девочка, самая начитанная и лирическая. Я у девочки приметила томик Бродского. Ого, говорю, Бродского любишь. А вечером девочка попрощалась, ушла и через минуту вернулась: «Я забыла тут кое-что самое главное». «Бродского?» — спрашиваю. «Нет, телефон, — пауза. — А Бродский — это совсем другое, — пауза, затем полушепотом, смущенно: — Он мой муж».

Неудивительно, в общем, что главного героя девочкиной пьесы, философа, зовут Осей. Осе тридцать пять, он очень одинок и печален, живет бобылем, носит шляпу и очки — и вот в один прекрасный день знакомится с маленькой девочкой, которая прививает ему любовь к жизни. Все бы хорошо, задумка крутая, но не хватает самого главного: что такого с героем происходит, что он преображается, что с ним, собственно, делает девочка? В первом драфте пьесы событий два с половиной, при этом они такие, ну, не значительные. Я решила зайти издалека. Спрашиваю: «Чего хочет твой герой? Какая у Оси цель?» Ося ищет смысл жизни, отвечает автор. Ох ты ж. «А еще?» А и все. Больше он ничего не хочет.

Я пытаюсь вспомнить себя в 15, 16, 17 лет — что я писала? Про что у меня болело? В 15 лет был рассказ «Дневник самоубийцы». Про девушку, которая сторчалась из-за любви и трагически погибла. О буднях наркоманов я знала тогда, мягко говоря, в теории. Но — хотелось, видимо, градуса, мощных обстоятельств. В 16 лет — внезапно история про 50-летних супругов, они поссорились из-за девки, которую привел домой сын, а потом трогательно помирились. Стояли во дворе дома, обнявшись, и источали взаимное тепло. Откуда этот сюжет? У меня ни папы, ни старшего брата, ничего такого. И только в 17 лет я написала про себя и про свою любовь.

Обычно дети, не считая невесты Бродского, все документируют собственную жизнь. Вот парень делает драму про любовный треугольник: он, она и она. «Это настоящая моя история, — раскрывает мне Дима тайну. — Мы с X встречаемся, а Y ее лучшая подруга, и она, короче, в меня влюблена, поэтому приходится от нее скрывать, чтоб не расстраивалась». По мере написания пьесы драматургия начинает мистическим образом вторгаться в Димину реальность. «Прикинь! — говорит Дима, заходя утром в класс. — Y все узнала. Надо менять финал». Я объясняю Диме, что он не документальное кино про себя снимает, а пишет художественное произведение, поэтому финал должен быть не как на самом деле в Диминой судьбе, а как интереснее, как круче для спектакля. Осознав, что у него есть абсолютный творческий карт-бланш, Дима вместе с соавторами начинает так и сяк вертеть героев, прикидывая, что бы с ними такого сделать: суицид? автокатастрофа? гомосексуальная связь?

Я смотрю на своих школьников, на их мозговой штурм, на то, как они строят друг другу глазки, — и понимаю, что в мою жизнь тоже что-то такое вторгается. Нежность и осмысленность.

Говорю же: редко же так бывает, что нет никаких сомнений в пользе дела, которое делаешь. Особенно если ты не строитель мостов, не пилот и не доктор, а пишешь тексты. Всегда существует большая вероятность, что твой текст ни в ком ничего не изменит. Что, будучи выброшенным в мир, мир не умножит. А тут — прямой эфир и наглядный результат. Счастливые лица, счастливые — с твоей помощью.

Конкретные, живые люди, которые не в состоянии свой интерес ни скрыть, ни сымитировать. То есть они просто не научились еще грамотно палиться. Застеснялся — заметно, выпендрился — тоже заметно, больно про что-то — тут же проговорился, понравилось — глаза заблестели немедленно, и человек не отводит глаз, потому что пока не так хорошо представляет, как он выглядит со стороны.

И ведь у них — пока они такие — есть гигантский шанс, что с ними что-то произойдет. Что они что-то сделают, просто потому, что не успеют подумать, уместно ли сделать. Импульс вперед технологии. А у взрослых — импульс позади технологии. Так хорошо умеем с собой обращаться, хранить лицо, что нет ни малейшего шанса на поступок, на декамуфляж. Когда школьники сдают на седьмой день свои беспощадные пьесы, выясняется обычно, что практически всех понесло в эпику, в судьбу человека. Не день из жизни, не неделя, а вся трасса целиком. Счет на десятилетия у них. Встреча спустя годы. Друг не узнал друга. Поэт не узнал лиргероиню собственного стихотворения. Парень мотается по галактике, колонизирует планету Новая Земля-2, а на старой Земле, на обычной, его ждет девушка. Девушку зовут, что характерно, Нора. Их практически всех как-нибудь так зовут: Дамиан, Кристофер, Жаннетт, Кейт. Ясное дело, разве с Машей или с Колей может случиться что-нибудь интересное, и не в космическом будущем, и не в средневековом прошлом, а прямо сейчас, сегодня?

Мы им устанавливаем лимит в семь страниц, не развернешься особо с описаниями, с поступательным развитием сюжета. К тому же школьники — повторюсь — мельчить не настроены, школьников манит романный или даже саговый масштаб. Им бы многосерийный фильм сочинять — с флешбэками, со всеми делами, а тут такая вынужденная нищета.

Приходится школьникам упихивать длинные жизни героев в десяток коротких сцен. Все происходит стремительно. Герои мчат по главным точкам: родился — женился — совершил важное научное открытие — развелся — опять женился — предал — потерял память — убил — убит. От всего человека нам остаются только главные точки. Так люди, с которыми еще мало главного произошло, разлиновывают эту абстрактную тетрадку. Такая у них селекция судьбоносных событий.

Выборы школьников не странные — понятные. Крупное событие отличить от некрупного можно даже при скудном практическом опыте ужаса и счастья. Опять же из скудности опыта вытекает наглость. Они так лихо швыряют героя в любовь, в прощание навек, в смерть, так легко даруют ему встречу жизнь спустя, так походя лишают всякой надежды, как даже сам Господь Бог остерегается иной раз и смягчает углы.

Два года назад, в последний день первого моего Class Act’a девочки притащили меня к листу ватмана, на котором, судя по подписям, нарисованы мы, преподаватели, я и Катя Бондаренко: «Любаша», «Катя». Что-то вроде длинноволосых русалок с выраженными талиями и грудью. Точнее, у Любаши грудь выражена, а у Кати нет, хотя в реальности — поровну. «Вам нравится?» — спрашивают девочки. «Нравится, — говорю. — Только вы Катину грудь забыли». «Ой!» — смущаются авторы, хватают зеленый фломастер и в два штриха наделяют русалку формами.

Последний день, день прощания — всегда как в пионерском лагере. С фотографиями на память, объятиями и добавлением друг друга в «Контактике». Я только пришла домой, только села думать с удовольствием про своих выпускников, как у меня зазвонил телефон. Номер незнакомый, голос женский: «Узнала? Не узнала? Ну вооот. Это Аня. Я что хотела сказать. Я уже соскучилась». Наверно, только от любимого мужчины такое приятнее услышать через пару часов после расставания. А может, и нет. Может, приятнее быть не может вообще ничего.

Август 2013 г.