«На Невском проспекте». Инсценировка Т. Кулябина по «Петербургским повестям» Н. В. Гоголя.
Омский Академический театр драмы. Режиссер Тимофей Кулябин, художник Нана Абдрашитова

На Малую сцену Омской драмы Николая Гоголя перенес молодой, двадцатидвухлетний режиссер Тимофей Кулябин, студент РАТИ (мастерская Олега Кудряшова). В спектакле «На Невском проспекте» он соединил сюжеты разных гоголевских повестей и замечательно подобрал музыку: арии из опер Россини, Верди, Пуччини, фрагменты из инструментальных произведений Шнитке, русская народная песня — звуковая партитура стала важной составляющей фантасмагории о превратностях судьбы человека, возмечтавшего о счастье.

Концы с концами удалось связать. Акакий Акакиевич пришел заказывать новую шинель к пьянице Гофману, которого застал в обществе жестянщика Шиллера. Нос, сбежавший от майора Ковалева и выдавший себя за статского советника, отказал бедняге в помощи и осыпал его голову бумажками вместо снега. Зато и шинель взбунтовавшийся Башмачкин отобрал именно у этого мистического Его Превосходительства. Потому оставшийся с носом — то есть без всякого прикрытия — Нос и был изловлен и возвращен владельцу. Лихой русский офицер Пирогов, преследуя красотку, оказался у тех же Шиллера с Гофманом. А водил всех их за нос очень странный господин — поначалу вроде бы человек из зала, любитель театра, нагло вылезший на сцену, то бишь на Невский проспект, а потом — вроде и не человек вовсе, уж очень странен, черт его разберет кто… Заодно он исполнил и несколько ярких, почти репризных ролей из всего этого хитросплетенного, завихренного происшествия.

А. Гончарук (Башмачкин).
Фото А. Кудрявцева

О. Теплоухов (Гофман), В. Девятков (Шиллер).
Фото А. Кудрявцева

В. Пузырников (Пирогов).
Фото А. Кудрявцева

В. Алексеев (майор Ковалев).
Фото А. Кудрявцева

Е. Смирнов (Неизвестно какой господин).
Фото А. Кудрявцева

О. Теплоухов (Гофман), И. Матис (Марта).
Фото А. Кудрявцева

А. Гончарук (Башмачкин).
Фото А. Кудрявцева

Омские артисты горячо поддержали молодого режиссера, играют азартно, чувствуя плечо друг друга, есть прямо-таки блистательные работы.

Это и упомянутый Неизвестно какой господин (так он назван в программке), Вергилий Невского ада, в импровизационном и в то же время точно просчитанном исполнении Евгения Смирнова.

Это и Башмачкин Александра Гончарука. Актер поначалу играет своего героя как большого светлого ребенка, почти идиота, который отмахивается от обид беззлобно — так, на словах. Ведь его пока что не могут ранить по-настоящему. Он не здесь.

Справа, у изогнутой лесенки, ведущей на балкон, темнеет силуэт, отдаленно напоминающий то ли памятник на пьедестале, то ли огромную шинель. Неужели режиссер цитирует Валерия Фокина, в спектакле которого сложно организованная конструкция шинели была домиком Башмачкина? Но нет. Сдернута черная ткань. А под ней — высоченное «детское» креслице на колесиках. Акакий Акакиевич забирается на высоту и «пирует» со своими перышками и буковками.

Вот отнята новая шинель — волшебная, прозрачная, ажурная, «сотканная» из сетки, закрепленной на каркасе, и света, — Фата-Моргана. Вот прозвучали мольбы о помощи и были отвергнуты, и раскинувший руки в стороны Акакий Акакиевич в белой исподней рубахе, познавший страдание здесь и сейчас, восклицает уже совсем иначе, неистово: «За что вы меня обижаете? Ведь я брат ваш!» И вопль переходит в истовую молитву — финальный монолог «Записок сумасшедшего». Несется освободившийся Башмачкин-Поприщин на тройке, высоко над Землей, и при виде Италии вступают в диалог с ним сладостные звуки арии Вердиевой Виолетты. Слова его, обращенные к Небесной Матушке, чтоб защитила бедного сына своего, сливаются со страстным низким голосом любви: «Amore!».

Валерий Алексеев играет лихого майора Ковалева, любителя женщин. Только что скакал жеребцом, лихо размахивал саблей от избытка чувств и сил — и вдруг обескураженно поник, потерянно увял, молодцеватый голос сорвался на фальцет. Как же без носа? Впрочем, похоже, он имеет в виду совсем другой, необходимейший мужчине орган. Как и огромный Шиллер (Владимир Девятков), упрашивающий маленького Гофмана (Олег Теплоухов) отрезать ему нос, чтобы сэкономить на нюхательном табаке. Немцы входят через криво повешенную, пьяно раскачивающуюся дверь. Диалог Пата и Паташона, совсем не напоминающих немцев, ведется с преувеличенным акцентом. Публика умирает от смеха. Пожалуй, обыгрывание в качестве «носа» любимой немцами колбаски, которую Шиллер то и дело достает из кармана, чрезмерно. Но остальные рискованные шутки оказываются уместны — режиссер и актеры ставят целью (и это им удается) открыть не только мистического, но и народного, почти площадного Гоголя.

Малую сцену огибает металлическая дуга, на которой развешаны всевозможные пальто и шинели, создающие иллюзию многонаселенности и в то же время призрачности (сценография и костюмы Наны Абдрашитовой). Крепится эта вешалка на трех стойках — «пьяных», извивающихся фонарях, тянущих свои лампы к галерейке. Действием заняты оба этажа и все двери — кажется, их множество. Персонажи возникают и исчезают, чтобы тут же явиться в новом месте и в неузнаваемом обличье. То несутся вереницей, то кружат. Поручик Пирогов заигрывает с вполне современной девушкой в зале (Инга Матис), несется за ней, а она уже — дама, в пышных юбках, которые вздымаются и шуршат. Веет безумием. Срывающий с вешалки одежду Башмачкин, кажется, борется с целым миром.

Как ни странно (впрочем, разве может на Невском проспекте что-то быть не странным?), свои порции морока, разочарований и просветлений получает в этом спектакле не только Акакий Акакиевич, но и другие, явно комедийные персонажи. Измученный погоней за призраком носа, майор Ковалев, сбросив мундир и облачившись в ночную рубаху и колпак, стенает о потере под арию Каварадосси. В остроумно придуманной и мастерски сыгранной сцене он поначалу вроде бы пародирует Башмачкина. Но все молитвеннее и трогательнее его речитатив, он переходит в пение, в вопли, взыскует правды, справедливости. Нос потерян, а душа-то пробудилась благодаря страданиям.

Владислав Пузырников — прямо-таки безукоризненный Пирогов. Он играет средней руки ловеласа, воплощение лоска посредственности, физиологизма души. Униженный и осмеянный немцами неудачливый любовник, русский офицер, он тоже в белой рубахе, разорванной ехидным Гофманом (тем обиднее, что маленьким и тщедушным). Утешившись леденцом, от которого отказалась хорошенькая немочка, Пирогов, забыв о мщении, которое, впрочем, и невозможно, погружается в детскую обиду на несбывшуюся мечту. На каком-то подкорковом, почти физиологическом уровне вызревает в нем понимание: это не мечта обманула, это судьба такая — все тщетно! И понимание выливается в физиологическую же реакцию поруганной души: упоенно пускается поручик в русскую пляску. (В одной роли с Владиславом Пузырниковым удачно выступил молодой Евгений Кочетков.)

И, конечно, ничего бы не вышло без Носа — Сергея Черданцева. Нос потешно бродит по Невскому на полусогнутых (пластика Игоря Григурко). Широкая шинель до полу, голова в треуголке запрокинута назад, из круглой вязаной шапочки выглядывает один носик. От него веет то фальшивой важностью, то бесовской жутью. Вот он качнулся в сторону несчастного Ковалева, и будто змеиная головка метнулась из-под треуголки. У него, между прочим, тоже своя трагедия. Только выбрался на волю, только разгулялся — и все, возвращайся к хозяину, знай свое место.

Серьезная, между прочим, получилась в результате история. Про любовь. К человеку. Простому, серенькому. У которого в жизни случается миг, когда он облачается в чистую белую рубаху. Участвуешь в этой истории с неослабевающим вниманием и удовольствием. Хохочешь. Сострадаешь и содрогаешься.

Июль 2006 г.