Рушатся стены. Те, которые стояли. На которых держалось. Которые чувствовал спиной.
Весной обрушилась стена «Боровский».
Летом рухнула стена «Рыбаков».
Я узнала об этом час назад, 4 августа, в Щелыкове. На сушилке сохнут белые грибы, которые так любил Рыбаков: каждый раз, приезжая в Ленинград, Юрий Сергеевич приходил к нам, мама обязательно варила суп из белых, а я выставляла графинчик с водкой, настоенной на щелыковской мелиссе. Это был ритуал: грибной суп и «мелиссовка» (Ю. С. даже писал об этом как-то в «Театральной жизни»). Теперь нет мамы, нет Юрия Сергеевича, только грибы вот сушатся и пахнет мелиссой…
Идет дождь, в Москве никто ничего не может внятно сказать. Оперировали, умер. Похоронили без панихиды, не сказали последних слов легендарному главному редактору когда-то легендарного журнала «Театр». Без помпы и почетного караула — это похоже на него…
Он был очень важным в моей жизни человеком. Той самой стеной.
В 1983 году я придумала, что он должен быть моим оппонентом на защите диссертации, и повезла ему, незнакомому, текст. К защите я шла в полном истощении, к тому же так волновалась перед встречей с классиком (о «том» журнале «Театр» с пафосом рассказывали учителя), что не спала в поезде всю ночь. Испуг от первой в жизни бессонницы смешался с испугом перед Рыбаковым… Ю. С., работавший тогда в неведомом Госкино, встретил меня безо всяких эмоций и прозаически спросил, почему я выбрала его оппонентом. Я сказала, что основание только одно — мне очень нравится его статья про спектакль Л. Хейфеца «Смерть Иоанна Грозного» в ЦТСА. Он обмолвился, что читал мои статьи в журнале «Театр», но было видно, что тогдашний «Театр» ему не родной.
А когда я провожала его на поезд после защиты, он сказал: «Спасибо тебе за то, что ты доставила мне радость быть твоим оппонентом». То есть я стала «ты» и мы подружились на двадцать с лишним лет. Без лишних эмоций, пафоса и придыхания. Он вообще говорил мало. Когда-то в публикации «Московского наблюдателя» меня поразил рассказ. В критические моменты, когда надо было решать судьбу острых публикаций журнала «Театр», Ю. С. объявлял коллегам, что идет посоветоваться в ЦК, а сам шел в ближайшую рюмочную, выпивал рюмку, сам принимал решение и, вернувшись, сообщал: «Разрешили». Много лет редакция была уверена, что защищена чиновной цензурой Старой площади. На самом деле журнал «Театр» был защищен им. Он был сам себе ЦК.
У него вообще было много секретов… Юрий Сергеевич был однокурсником Натальи Анатольевны Крымовой. В последние годы Крымова рассказывала мне о своей вине перед ним (комсорг, она устроила однажды комсомольское собрание, изломавшее жизнь Рыбакова: «Какие же твердолобые дураки мы были…»). И когда много лет спустя Юрия Сергеевича взяли в «Театр», где уже работала Крымова, он думал только об одном — как встретиться с нею («Ты же мне десять лет в страшных снах снилась…»). Но встретился. А когда через некоторое время «сверху» потребовали снять Крымову — сохранил ее. Вскоре сняли его, Рыбакова. «Дважды его жизнь сломалась из-за меня…» — говорила Крымова, хотя в снятии Рыбакова был столь же «повинен» и Эрдман.
Он был настоящий мужчина. Защищал даже в малом. В конце 1980-х, когда в СТД началась необузданная езда на Запад, я всячески боролась за то, чтобы наших критиков посылали по России обсуждать спектакли и участвовать в конференциях (это сейчас кажется, что питерскую критику звали всегда и везде). В Москве почему-то решили, что вся моя борьба сводится к желанию выехать в Европу, и командировали на четыре дня в Германию. Счастье, что свою первую западноевропейскую поездку я прошла, крепко вцепившись в мужскую дружескую руку Рыбакова. Прилетев на фестиваль, мы застали приятных во всех отношениях, но крайне удрученных театральных дам — режиссера и критика, находившуюся, кажется, в сороковой по счету загранкомандировке этого года. Обе дамы были начальницы и модницы, магазины Касселя не соответствовавали уровню их запросов… Увидев меня, дама-критик отволокла в сторону Рыбакова, и до меня донеслось: «Как она одета?!. Это Корея!.. Компрометирует…» А дальше Ю. С. взял меня за руку и сказал: «Повернись к ней задом. И живи так», — и увел. И уже не отпускал от себя. До сих пор помню это крепкое пожатие локтя: «Повернись задом».
Когда возник и поселился на Площади Искусств «Петербургский театральный журнал», Ю. С. вошел в нашу каморку и сказал: «Столы стоят — как на Кузнецком…» Это было признание в любви, ведь мы оказались похожи на самую счастливую его редакцию… Приезжая, он всегда приходил, мы пили-гуляли (писал он неохотно), я жаловалась на трудности, Рыбаков говорил, что в новом времени не мог бы быть главным редактором, «их» трудности были меньшими, чем наши, что они колотились в стенку, которая была очевидна… И, чтобы поддержать, всегда произносил один и тот же смешной тост: «Эта маленькая больная женщина — единственный мужчина украинской литературы. Иван Франко о Лесе Украинке».
На самом деле единственным мужчиной в нашей профессии был он. И когда на редакционной стенке появилось (и висит до сих пор): «Внуки мои! Я счастлив, что дух „Театра“ на Кузнецком жив и процветает! Ваш дедушка Ю. Рыбаков», — Валерий Семеновский недаром приписал: «Рыбаков не дедушка. А мужское начало! 27.12.94».
Ушел. Ушло. Остался.
Комментарии (0)