Необычайное, тихое обаяние личности Антона Павловича Чехова, которое безотказно действовало и на женщин, и на мужчин при его жизни, после смерти писателя воспарило на какую-то небесную высоту и продолжает свое излучение уже более ста лет. Причем интенсивность этого излучения с годами и десятилетиями только растет. Появляются десятки прозаических и поэтических произведений, пьес, фильмов, где главным или одним из героев является писатель Антон Чехов.

Понятно, если б речь шла исключительно о российском явлении, но эта тенденция давно уже стала общемировой. По количеству воплощений в художественной сфере Чехов обогнал и Толстого, и Достоевского, и Пушкина.

Одним из первых опытов такого рода стала, как ни странно, пародия. В 1911 году писатель чеховского круга И. Л. Леонтьев-Щеглов в сборнике своих произведений под названием «Жизнь вверх ногами. Новые веселые рассказы» опубликовал прозаическую пародию «Мой любовник Антон Чехов. (Из воспоминаний о Чехове г-жи Мурашкиной)». Ялта, скамейка у моря, на которой сидит грустный и одинокий Чехов. Повествовательница г-жа Мурашкина, конечно же незнакомая с писателем, но называющая себя его «духовной любовницей», плюхается на скамейку возле кумира, придвигается и почти прилипает к нему, потом в порыве экстаза падает перед ним на колени и начинает целовать его ботинки. Писатель на все эти действия почти никак не реагирует и на протяжении всей пародии произносит три короткие фразы. Сначала: «Это море». Потом, после назойливых приставаний спрашивает г-жу Мурашкину: «Вы того… часто бываете в бане?» И, наконец, почти шепотом произносит: «Как она мне надоела…» Читатель понимает, что эти слова относятся к мемуаристке, она же решает, что так Чехов охарактеризовал отношение к собственной жизни. Из этих трех фраз возникает пусть и пародийный, но вполне законченный образ великого писателя, последние годы жизни осаждаемого многочисленными поклонниками.

Пародия Леонтьева-Щеглова была откликом на широкий поток устных и письменных воспоминаний, хлынувший в 1910 году в связи с 50-летним юбилеем Чехова. Именно тогда и начала складываться мифологема «Чехов». Вернее, возникла она сразу после безвременной кончины писателя. Не могла не возникнуть. Поскольку и после смерти обыкновенного человека его родные и близкие, как правило, стирают из памяти все негативное и настоятельно культивируют положительные черты личности, начинают невольно творить мифологический образ. Если же умирает талантливый или гениальный человек, эта тенденция приобретает иногда невероятные масштабы.

Но в России чеховское мифотворчество, едва начавшись, практически закончилось из-за разразившихся всемирных катаклизмов — Первой мировой войны, октябрьского переворота 1917 года и последующей гражданской войны.

Жадный интерес к творчеству и личности Чехова перемещается в это время в англоязычный мир. В 1916 году в Англии выходит книга Льва Шестова «Антон Чехов и другие эссе», а в 1923 году публика знакомится с основательным исследованием Уильяма Джерхарди «Антон Чехов». Тогда же, в первой половине 20-х годов были напечатаны в переводе на английский избранные чеховские письма. Но главным событием этой поры стали, разумеется, американские гастроли МХАТа. Они перевернули представления американцев о возможностях драматической сцены. 380 представлений 13 пьес в 12 городах страны при оглушительном успехе. Все разговоры о непригодности для сцены и «унылой монотонности» чеховской драматургии прекратились.

Американский исследователь Джон Стайан утверждает, что «характерный реализм американской, да, пожалуй, и всей англоязычной драмы своим происхождением обязан Чехову». Поэтому не удивительно появление ранней одноактной пьесы Теннесси Уильямса, названной в русском переводе «Тень Чехова»…

…Нищенская меблирашка в неблагополучном районе Нью-Орлеана. Стандартная ситуация — хозяйка требует квартплату с немолодой проститутки, которая давно задолжала. Та пытается убедить хозяйку, что скоро получит деньги из какой-то бразильской каучуковой плантации. Хозяйка, тертый калач, не верит в это ни на минуту, скандал достигает истеричного апогея, и тут открывается дверь и в убогую комнату входит сосед-писатель. Он вмешивается в скандал и несколько выспренно начинает защищать жертву. И тут же сам попадает под горячую руку хозяйки. Из ее криков становится ясно, что его претензии на звание писателя, на книгу в 780 страниц, которую он вот-вот закончит, такой же мираж, как и каучуковая плантация проститутки. Он просто алкоголик и опустившийся человек. В финале, когда женщина просит своего защитника назвать его имя, он отвечает ей просто: Чехов! Антон Павлович Чехов!

О том, зачем начинающий драматург дал своему спившемуся герою имя всемирно известного русского писателя, можно только строить предположения. Потому ли, что впервые прочел и сразу полюбил Чехова в возрасте десяти лет и просто хотел отдать дань уважения великому мастеру. Или за этим стояло нечто большее, и в представлении молодого драматурга Чехов являлся в каком-то смысле защитником обездоленных и их права хотя бы на мечту в этом жестоком и утлом мире. Но, так или иначе, имя Чехова придало этому драматическому этюду, в общем-то несколько тривиальному по сюжету, совсем иной масштаб.

В России, вернее, в молодой Советской республике Чехов оказался не ко двору. Если в Америке чеховские спектакли имели невероятный успех, то в СССР говорилось, что новому зрителю, побывавшему в горниле революции и Гражданской войны, переживания помещицы Раневской, у которой вырубают вишневый сад, кажутся ничтожными и почти смешными. В 1918 году вышло относительно полное собрание сочинений Чехова, практически полностью повторявшее известное прижизненное издание А. Ф. Маркса. И целых одиннадцать лет, до 1929 года, ни одного чеховского собрания в СССР не появилось.

Театр тоже обращался к Чехову редко и неохотно. Пока наконец, после грохота индустриализации и коллективизации, не возникла потребность вновь вернуться к отдельному человеку и его, как говорилось, внутреннему миру. И тогда в 1940 году появилась незабываемая, эпохальная постановка «Трех сестер» Немировича-Данченко во МХАТе. Но в это время Вторая мировая уже началась…

Вернулись к Чехову только в пору оттепели, в конце 50-х — начале 60-х годов. Вот тогда Антон Павлович Чехов и вышел на сцену как персонаж.

Пионером создания образа Чехова в драме стал драматург Леонид Малюгин. Пьесу «Насмешливое мое счастье» он написал в 1965 году. К тому времени Малюгин был уже маститым драматургом, лауреатом Сталинской премии. Его пьеса «Старые друзья» ставилась в больших и малых театрах по всей стране. Он окончил аспирантуру Института истории искусств, тема его диссертации — «Чехов на советской сцене». Написал биографические пьесы, посвященные Н. Г. Чернышевскому и Н. А. Некрасову.

Прямых доказательств вроде бы нет, но думается, что мощным толчком к появлению замысла «Насмешливого счастья» стала написанная в 1957 году американским актером и журналистом Джеромом Килти комедия в письмах «Милый лжец». Основой пьесы послужила переписка, которую на протяжении многих лет вели драматург Бернард Шоу и актриса Стелла Патрик Кэмпбелл. «Милый лжец» был переведен на русский и, благодаря виртуозному исполнению Анатолия Кторова и Ангелины Степановой во МХАТе и Льву Колесову и Елене Юнгер в Ленинградском театре комедии, стал чрезвычайно популярным.

За основу драмы о Чехове Леонид Малюгин тоже взял переписку. Письма Чехова, как известно, совершенно исключительное явление. В. Лакшин назвал эпистолярное наследие Чехова почтовой прозой, тем самым поставив его на один уровень с самыми популярными чеховскими произведениями. Действительно, более 10 000 писем к более чем 400 корреспондентам. Писались они с отроческих лет и до последних дней. В них отразилась практически вся жизнь гения. И все, кто разрабатывал чеховскую тему в драматургии после Малюгина, в той или иной степени обращались к письмам.

…Шестеро действующих лиц: братья Александр и Антон Чеховы, их сестра Маша, красавица Лика Мизинова, актриса и жена Ольга Книппер, буревестник революции и писатель Максим Горький. Их письма-монологи, письма-исповеди, письма — выяснения отношений. Все начинается с ранней поры, со времени Антоши Чехонте, а заканчивается, понятно, Баденвайлером и финальными репликами из «Трех сестер», которые произносят Ольга Книппер и сестра Маша…

Автор «Насмешливого счастья» очень аккуратно прошел по идеологическому лезвию, обойдя множество запретных тем, связанных с биографией Чехова. Зато одним из персонажей чеховского романа в письмах стал Максим Горький, и создается впечатление, что именно он со своими революционными лозунгами, а не Суворин или Бунин входил в круг самых близких к Чехову людей. Малюгин целиком и полностью придерживался советской традиции жизнеописаний выдающихся людей, где строго полагалось избегать «дискредитации и опошления». И в то же время драматургу удалось создать образ главного героя, соответствующий давней мифологеме российского образованного общества, возникшей в начале ХХ века и отозвавшейся в умах и сердцах советской интеллигенции уже в 50–60-е годы.

Ахматова называла Чехова добрым богом и иконой интеллигенции. Более развернуто об этом высказался Дональд Рейфилд, автор фундаментального труда «Жизнь Антона Чехова»: «Многие чеховские биографы стремились воссоздать из подручного материала житие святого человека, который за свой век, укороченный хронической болезнью, из бедняков проложил себе путь наверх, стал врачом и заботился о слабых мира сего, завоевал прижизненную славу крупнейшего прозаика и драматурга Европы, провел всю жизнь под опекой обожавшей его сестры и нашел запоздалое счастье в браке с актрисой, тонко трактовавшей роли в его пьесах». Довольно точно сформулированная концепция «Насмешливого счастья». Чехов в этой пьесе напоминает скорей не святого, а смесь Доктора Айболита с Дон Кихотом. У него, правда, две Дульцинеи. Но одна, «золотая, перламутровая и фильдекосовая» Лика Мизинова, изменила ему с модным писателем Потапенко, а другая, «актрисуля, собака» Ольга Книппер, хоть и стала женой, но так привязана к театру и богемному миру, что все никак из Москвы не доберется до мужа, который грустит и кашляет в Ялте, но никого не упрекает в своей печальной участи…

«Насмешливое мое счастье» — пьеса в жанре биографического монтажа. В жанре, в котором, по словам Игоря Сухих, «говорят только документы, а позиция биографа проявляется лишь в отборе и композиции». Вот позиция Малюгина и состояла в том, чтобы с помощью писем и другого документального материала создать образ интеллигента XIX века, скромного, талантливого, деликатного, отзывчивого, тонко и с прозорливостью гения воспринимающего окружающий божий мир и людей в нем.

Традиция изображения Чехова в иконописном ракурсе продолжается в 70-е и даже в 80-е годы. Типична в этом отношении, например, пьеса Я. Апушкина «Ялтинская осень». Действуют Чехов, сестра Мария Павловна, горничная Марфуша, доктор Альтшуллер и некий поздний посетитель. Декорация — кабинет Чехова в ялтинском доме. Уже смертельно больной Чехов, пользуясь временным отсутствием своего врача, доктора Альтшуллера, задумал совершить побег — удрать из осенней Ялты в Москву, в Московский Художественный театр на премьеру «Дяди Вани». Но возвратившийся внезапно Альтшуллер поймал непокорного пациента, что называется, с поличным и строжайше запретил даже просто выходить в ненастье из дома. Однако после ухода врача в дверь постучался незнакомец. Им оказался учитель из Моршанска, который, видимо на последние деньги, привез в Крым свою больную туберкулезом дочь. Лечение проходило успешно, но только что у нее поднялась температура, девочка задыхается, и несчастный отец, все время извиняясь, умоляет известного писателя Чехова осмотреть больную. Разумеется, Чехов хватает пальто, шляпу и стетоскоп и выбегает в ночную непогоду, а оставшаяся на авансцене Мария Павловна зачитывает только что пришедшую из Москвы телеграмму от Немировича-Данченко, сообщающую о триумфальной премьере «Дяди Вани»…

Но время шло, и как только тяжкие оковы цензуры пали, так в конце 80-х — начале 90-х годов с Чехова-иконы начали сдувать пыль. Прежде всего это коснулось литературоведения и околочеховской публицистики. И, как это всегда бывает, маятник качнулся в противоположную сторону. «Явились, — по замечанию Игоря Сухих, — версии „другого“, „настоящего“ Чехова — то эротомана, то женофоба, то замученного семьей чахоточного больного».

В драматургии, во всяком случае в лучших образцах, фигура Чехова не претерпела столь радикальных трансформаций, но и тут произошли очень важные процессы, позволившие начать осваивать значительный корпус документальных материалов, прежде недоступных. И этот фундамент изменил, разумеется, всю драматургическую архитектонику вместе с действенными конфликтами, идейным содержанием, характерами персонажей и сценической атмосферой.

В прологе документальной драмы Юрия Бычкова «Приснись мне, дуся» актриса, играющая Ольгу Книппер, обращаясь в зрительный зал, произносит: «Если сплести театральное кружево из исторических фактов, стародавних пикантностей, еще неведомых миру интриг и столкновений характеров, решительных и замысловатых поступков, да еще подсыпать сценического перцу, будет чем удивить народ». «Театральное пиршество обещаете?» — откликается другая актриса — Маша Чехова. Но против такого «бульварного» подхода аргументированно выступает актер, воплощающий Ивана Бунина (попутно заметим, что здесь роль ближайшего друга последних лет от Горького переходит к Бунину, что, конечно, исторически гораздо более достоверно). Актер—Бунин напоминает, что любовные перипетии судьбы автора «Вишневого сада» и «Палаты № 6» не должны затмить творческой и общественной ипостаси писателя: «А тридцать томов Полного собрания сочинений! Юморески, рассказы, повести, водевили, комедии, драмы… А письма — десять тысяч писем, и каких! Все успевал: лечил, помогал бедным, строил школы, собирал библиотеки…».

Расширение документальной основы, стремление к объективизации, углубление психологической сферы — все это привело если и не к появлению «новых форм», то, безусловно, к новому этапу познания художественной и человеческой природы великого писателя.

Из числа таких новочеховских драм — «Братья Ч.» Елены Греминой. Чеховскую тему Гремина вскапывала долго и основательно. Сначала в 1996 году появилась ее «колониальная драма» «Сахалинская жена», посвященная столетию выхода книги Чехова «Остров Сахалин». Героями драмы стали каторжане, подобные тем, с которыми общался писатель, когда осуществлял перепись сахалинского населения. Пьеса не имела определенной документальной основы, но книга Чехова, публицистические и мемуарные свидетельства других авторов позволили воссоздать атмосферу жизни и человеческих отношений на заброшенном людьми и богом острове. В этом смысле «Сахалинская жена» чеховская пьеса. Но в целом она про любовь, предательство, про отчаянные попытки героев на краю пропасти сохранить в себе человеческое.

Через несколько лет, которые, по признанию самой Греминой, были заполнены пристальным изучением «всего» Чехова, появляются «Братья Ч.».

Прежний канон в этой пьесе был сломан с самого начала. Не последние годы вынужденного ялтинского затворничества, не умирающий и такой одинокий посреди почти всемирной славы писатель, не окружающие его сестра Маша и жена Ольга Книппер, женщины-соперницы, ревнующие друг к дружке брата и мужа, не вечерние ненастные сумерки и горящий камин в кабинете… А некая типичная усадьба последних десятилетий ХIХ века, светлый день, три брата — Александр, журналист и начинающий писатель, талантливый художник Николай и, конечно, Антон, хоть самый младший из присутствующих братьев, но самый «главный», самый авторитетный, по сути — глава семьи. Все молоды, жив еще даже и официальный глава семьи — отец, Павел Егорович, родившийся крепостным, ставший купцом второй гильдии и давший образование детям. Человек, как ему самому кажется, основательный, серьезный и набожный. С этим чисто мужским семейством волею судеб оказываются связаны две женщины. Имена обеих не хрестоматийны, широкая публика о них никогда не слышала, однако обе существовали реально. Дуня Эфрос, «элегантная еврейская девушка из богатой семьи», на которой Антон Чехов собирался жениться. И Наташа Гольден, бывшая привязанность Антона, отвергнутая им и ставшая подругой брата Николая.

По утверждению Греминой, в «Братьях Ч.» она не хотела рассказывать историю «про гения, на котором повисли уроды-близкие, сосут его кровь, не дают реализоваться». Хотя именно так некоторые театры и трактовали «Братьев Ч.». «Мой замысел, — продолжает драматург, — был другой. Мне хотелось рассказать про семейную драму. Про историю семьи». Да, история семьи и семейная драма, конечно же, в пьесе присутствуют. Но это только фон, на котором разыгрывается драма жизни гения в переломный момент его писательской судьбы. Да, вокруг сплошные проблемы, житейские узлы, кои ему, писателю Антону Чехову, приходится все время развязывать. Да, финансовое благополучие зависит в основном от него. Поэтому все время приходится просчитывать, сколько коротких рассказов по шесть или восемь копеек за строчку надо написать для «Осколков», чтобы этот «клобок», как называет Антон семью, мог свести концы с концами.

Один брат, Николай, талантлив, но необязателен и ленив, к тому же подвержен традиционной русской болезни. Другой, Александр, сплошь в несчастьях: больная жена, незаконнорожденные дети, которых не хочет признать семья, и опять же фамильная пагубная страсть, которая не дает ему выработаться в дельного писателя, хотя писательским даром не обделен и он. Своя драма и у отца, нещадно поровшего своих сыновей за любую провинность, наваливавшего на них с младых ногтей непомерный труд и до сих пор вызывающего в детях страх, смешанный с неприязнью. Но ведь гнобил для их же пользы, дал всем образование. Почему же они несчастны?!

Антон пытается править этим семейным кораблем, в котором то образуется течь, то поднимают бунт матросы. И у самого капитана достаточно внутренних проблем, колебаний, конфликтов. Он чувствует в себе силы для творческого роста, для того, чтобы заняться «трудом обдуманным», как написал ему в письме Григорович, чтобы вместо «мелочишек», появлявшихся чуть ли не каждый день, начать делать крупные вещи, вкладывая в них ум, сердце, душу и бесчисленные жизненные впечатления и сюжеты, роившиеся в его голове. Но как оторваться от всех этих «Будильников» и «Осколков», где гонорар 6 копеек за строчку, а значит, строчек этих должно быть очень много, поскольку других добытчиков, кроме писателя Антоши Чехонте, в семье почитай и нет. Остальные либо учащиеся, либо полупраздношатающиеся. Нет-нет, выход есть — женитьба на богатой. Она, Дуня Эфрос, готова сделать отчаянный шаг — изменить религии предков, стать православной. Но Чеховы, «клобок», глухо сопротивляются, и вовсе не из-за национальности будущей невесты. Они боятся потерять кормильца. А он, кормилец, боится потерять себя, ибо резкая, темпераментная, самостоятельная Дуня никогда не станет тенью мужа. И прозорливый Антон понимает — им, двум сильным личностям, будет не ужиться.

Пьеса написана на документальной основе. Но с изрядной долей авторского произвола. Понятно, что такой концентрации проблем, как в «Братьях Ч.», где действие происходит в течение одного летнего дня, в реальности быть не могло. Все эти проблемы, конфликты, житейские узлы затягивались и развязывались в продолжение нескольких лет. Но через эту концентрацию, через этот ожог Греминой удалось погрузить зрителя в плотность чеховских жизненных обстоятельств. Где занятия литературой требовали чуть ли не ежедневного подвига и только природный гений помогал писателю все это преодолевать и устремляться к вершинам творчества.

В одном из интервью Елену Гремину спросили: «Вы разгадали загадку Чехова? Что он за человек?»

— Не добрый и не злой. А разный. Надо забыть черно-белые краски. В каждую минуту он может быть и злым, и жестоким, и гуманным. Поэтому он гений. Причем действующий, хотя описатель скуки и бездействия.

Традиция русской и советской биографической драматургии по большей части основывалась на реалистическом способе воссоздания образа выдающегося лица на фоне исторических событий. Вот именно так N — знаменитый писатель (художник, ученый…) — пил чай, разговаривал с царствующей особой, выступал на митинге. Порукой достоверности служила документальная основа. В случае с Чеховым интонация, атмосфера повествования всегда была минорная, как минимум элегическая, а иногда и траурная. Драматурги почему-то забывали, что автор «Пестрых рассказов» был одним из лучших в мировой литературе юмористов, что, кроме «Вишневого сада» и «Иванова», он написал «Предложение», «Юбилей» и «Медведя».

Американская и европейская традиция шли в другом направлении. Тут не стремились создать образ Чехова каким он был на самом деле, объяснить, «что он за человек». Тут старались постигнуть писателя через его творчество. Но делали это — при всем благоговении, — отбросив всякие табу, не раболепствуя перед классиком, двигаясь в русле постмодернизма, с помощью иронии и гротеска.

Пьеса «Машина Чехов» (La Machine Tchekhov) Матея Вишнека, французского драматурга и писателя румынского происхождения, из такого круга чеховских драм. Писатель встречается со своими героями. Время произвольно, оно то убегает вперед, то возвращается назад. Сара, она же Анна Петровна из «Иванова», пытается научить Чехова умирать. Ведь она чахоточная и уже прошла этот путь, она знает, как это делается, и хочет поделиться опытом. Чехов умирает, и возле его смертного одра появляются доктора Чебутыкин, Астров и Львов. Их вызвали, чтобы удостоверить смерть. Эскулапы решают прямо над трупом выпить в память покойного. А выпив, конечно же, начинают спорить и философствовать. Сначала по поводу места Чехова в отечественной литературе. Доктор Львов считает, что Чехов не был великим писателем, а если и был, то самым последним из великих. Потому что не был писателем героическим и не понимал во всей глубине жизнь народа. Доктора Чебутыкин и Астров возражают, но в конце концов сходятся на том, что можно выпить за наименее великого из всех великих. Потом спор перекидывается на сущность славянской души.

Вишнек точно пародирует пустопорожние разглагольствования вокруг чеховского творчества, национального вопроса и судеб России. Дискуссия могла бы продолжаться и дальше с традиционной бесконечностью русских споров, но тут труп оживает, откидывает простыню, которой был накрыт, и разражается очень чеховским монологом о своей человеческой двойственности и об отношениях со своими героями: «Я знаю, я всегда был суров с моими героями… знаю, что мои рассказы и мои пьесы из числа самых жестоких, когда-либо написанных. Это все потому, что я следую стрелке нравственного компаса, которая всегда указывает на черное деление…». Автор пьесы впрямую не привлекает документальны свидетельств. Чехов никогда не говорил и писал ничего подобного. Вишнек творит полуфантастическую реальность, но она получается не менее достоверной, чем документальная.

В пьесе Вишнека есть сквозной персонаж — Прохожий. Двойник Прохожего из «Вишневого сада». Он появляется на протяжении всего действия и спрашивает, далеко ли до Николаевского вокзала. А в конце выясняется, что Прохожий спешил на вокзал, чтобы участвовать в процессии, которая встречает гроб с телом писателя Чехова. Но опоздал и, не разобравшись, присоединился к другой процессии. Думал, что толпа провожает Чехова, а оказалось, что в этот же день прибыл гроб с телом генерала Келлера, погибшего в Манчжурии… Совершенно чеховский сюжет — перепутал покойников…

Пьеса словацкого драматурга Вильяма Климачека «Чехов-боксер» (Cechov-Boxer) более проста, менее тонко стилизована, чем «Машина Чехов». Но это и понятно, поскольку перед нами сатирическая комедия. Комедия о приспособлении Чехова для нужд масскульта. Здесь тоже драматург-классик встречается со своими героями, которые причудливо перемешаны с реальными людьми чеховского круга. Действие происходит в усадьбе Мелихово, но это Мелихово, где транслируются передачи царского телевидения. Где Лев Толстой ведет свою ночную программу и смело приглашает в эфир полузапретного гостя — Максима Горького. Ставшая актрисой Лика Мизинова рекламирует прокладки доктора Захарова, и из вечера в вечер идет многосерийный ситком «Три сестры».

Ирина (выстукивает перстнем по деревянному столу в ритме азбуки Морзе). Почему казармы расположены так далеко от нашего дома?

Ольга. Потому как если бы они были близко — то не были бы далеко — а если они далеко — то не могут быть близко. (Бурный смех.)

Маша. Мы могли бы этих офицеров и на постой взять — особенно тех, кто помоложе. (Одобрительные аплодисменты, смех.)

Вывод неутешителен — косность и пошлость этого мира, которые обличал и над которыми смеялся Чехов, продолжают цвести пышным цветом с помощью технического прогресса.

Западная драматургия не отпускает Чехова. Наоборот, его присутствие усиливается. «Три фарса и похороны» Роберта Бруштейна — конечно же, на основе биографии, писем и пьес русского классика. «Возможные проблески» Марины Карр. Из аннотации: Чехов здесь представлен не как суровый русский драматург, а как плейбой, кутила, заботливый брат и эгоцентричный художник. Много снега и силуэт с капюшоном монаха…

Продолжит ли российская драматургия свой диалог с Чеховым, предсказать трудно. Думается, что продолжит. Ведь, по слову Довлатова, «Можно благоговеть перед умом Толстого. Восхищаться изяществом Пушкина. Ценить нравственные поиски Достоевского. Юмор Гоголя. И так далее. Однако похожим быть хочется только на Чехова».

Август 2015 г.