Когда Андрей Синявский писал в Дубровлаге свои «Прогулки с Пушкиным», невозможно было даже представить себе, что когда-нибудь это сочинение, переправляемое на волю частями, под видом писем к жене, войдет в плоть и кровь нового режиссерского поколения так легко и свободно, как будто они читали его еще в детстве. Между тем не уверена, что кто-то из молодых режиссеров, весело играющих с текстами Пушкина, вообще знает, кто такой Синявский (он же Абрам Терц) и читал его дерзкое, а по тем временам невероятно опасное исследование творчества нашего национального гения.

Гений был присвоен советским режимом бесцеремонно и намертво. Пушкин был все равно что Ленин. Подходить к нему надо было на цыпочках, с почтительным придыханием, не любить его было невозможно, так же как Ленина и партию. А насильно любить трудно. Даже Пушкина. Приходилось как-то изворачиваться, чтобы не совсем уж идти на поводу у режима. Например, говорить: «Нет. Я больше люблю Лермонтова». Ну, как-то так. Но что-то смущало: уж очень легкомысленным был образ Пушкина даже в оскопленном советским литературоведением варианте. Как-то не вязались черные блестящие пушкинские бюсты (не знаю, из чего они были сделаны, но Африкой отдавали сильно) с его чудесными светлыми строками. В этом была тайна, которая манила, заставляла даже в школе искать какие-то источники на стороне, подальше от учебников. (Но уж, конечно, не Терца. О нем мы и не слыхали.)

Прошли годы… Да что там, практически полвека промчалось со времени написания «Прогулок…». Дух времени требует важных перемен и на сцене драматической, очень даже прозорливо замечал сам поэт. Не сразу, конечно, но перемены пришли. Сейчас режиссеры с Пушкиным на дружеской ноге. Бывало, говорят ему: «Ну что, брат Пушкин?» И давай его ставить…

Изящные, легкие спектакли по его прозе появляются то здесь, то там. То Александр Огарев заигрался с пушкинской «Метелью» в Красноярском ТЮЗе и эту игру подхватила Снежанна Лобастова в Шарыпово (тоже Красноярский край), то Андрей Шляпин смахнул пыль с казавшейся уж совсем старомодной «Барышни-крестьянки» в Березниковском драматическом театре. Это только последние пришедшие на ум примеры. Их, конечно, гораздо больше. Спектакли все очень разные, но их роднит общая черта: игровая природа, которая очень идет озорной, легкой, ироничной прозе Пушкина. И это радует. Это говорит о том, что вовсе не зря писал свое блистательное постмодернистское, как позже выяснилось, исследование Андрей Синявский. Он-то считал его продолжением своего последнего слова в суде — о том, что искусство никому не служит, что искусство независимо и свободно.

К. Имеров (Питунин), М. Тихомиров (Пушкин). Фото А. Гороховцева

Такие вольные театральные сочинения очень важны именно сейчас, когда снова появились угрожающие симптомы прежнего заболевания, недолеченного, запущенного, давшего метастазы. Снова нас пугают надругательством над классикой, снова угрожают «мнением народным» и вот-вот начнут стращать «сумбуром вместо музыки». Но новое режиссерское поколение, кажется, даже не очень понимает, что им грозит. Их пугают, а им не страшно. Свободные потому что.

И очень кстати несколько лет назад появилась необычная пьеса Михаила Хейфеца «Спасти камер-юнкера Пушкина», написанная в редком жанре монодрамы. (Хотя, на мой взгляд, можно считать ее повестью. Это как кому удобно.) Она победила в 2012 году в конкурсе «Действующие лица» и в «Конкурсе конкурсов» и начала свое шествие по театрам. В очень вроде бы несложном тексте важна мысль, которая, думаю, тайно посещала многих. Но никогда не произносилась вслух по вышеизложенным причинам. А в этой пьесе от имени своего героя Михаила Питунина Хейфец честно высказался о том, как достает человека, когда с детского садика ему угрожают величием Пушкина.

Простой, как говорится, человек, не интеллектуал и, боже упаси, не интеллигент в третьем поколении, рассказывает о том, как ему доставалось из-за Пушкина и в садике, и в школе, и в армии, да вообще этот Пушкин просто все время дышал ему в спину. И вдруг перестал мешать. И даже стал помогать. В пьесе исследуется метаморфоза, которая произошла в обыденном сознании «простого» человека. В нем вдруг нашлось место сначала для интереса к своему вечному «врагу», потом для сочувствия, а потом и для постижения той трагической цепи случайностей, которая привела поэта к гибели. И в эти минуты человек по имени Питунин объединился со всеми теми мыслителями, литераторами, интеллектуалами, которые хоть раз в жизни задумались о том, можно ли было не допустить дуэли, можно ли было спасти великого поэта?

Сцена из спектакля. Фото А. Гороховцева

В 1999 году Кама Гинкас поставил в Московском ТЮЗе выдающийся спектакль «Пушкин. Дуэль. Смерть», и в нем лента событий раскручивалась от смерти к тому моменту, когда все можно было остановить. Но такой момент не находился. И в пьесе Хейфеца тоже не получается спасти Пушкина. Собственно, речь здесь идет не столько о поэте, сколько о не очень счастливом человеке, чья жизнь дала крен в девяностые годы, когда многие жизни накренились, и тогда же и закончилась. Выстрелами, которые имели совсем уж пошлую цель: завладеть квартирой одинокого человека. Но Пушкин, каким-то непостижимым образом слившийся в сознании героя с его собственной жизнью и судьбой, возвысил эту смерть до высокого, пусть и несостоявшегося подвига. Наверное, это и сделало пьесу Михаила Хейфеца такой востребованной в театрах. Мне пока довелось видеть только удачный эскиз Татьяны Ворониной в Уфимском русском театре драмы и спектакль в Лысьвенском театре драмы и комедии в постановке главного режиссера театра Артема Терехина.

Он получился легким, игровым (из ряда тех вещиц, про которые сам поэт писал: «Плоды веселого досуга не для бессмертья рождены»), пушкинская «необязательность» просто пронизывает его. В общем, такие веселые «прогулки с Пушкиным». Спектакль, оформленный художником Ольгой Вологиной, идет на планшете сцены, на фоне окружающих ее белых экранов. На них то появляются кадры видео, где Пушкин стреляется с Дантесом (Пушкин и Дантес свои, из спектакля), то все участники этой игры бегло и вроде бы небрежно рисуют легкие «пушкинские» профили, абрисы, фигурки. И возникает забытое волненье, может быть, потому, что вспоминаются белые, нетронутые листы бумаги, которые жаждут быть исписанными, изрисованными. Именно листы бумаги, а не экраны ноутбуков.

А. Синявский. Фото В. Ахлыпова

Кирилл Имеров, исполняющий роль главного героя Михаила Питунина, артист талантливый, с неврастеническим темпераментом, захлебываясь, глотая слова и фразы, начинает свой длинный монолог. Обида на Пушкина имеет конкретные черты. Из-за него (потому что плохо слушал сказку) не дали поиграть единственным в садике подъемным краном. И обида душит до сих пор. В школе, бывшем Царскосельском лицее, тоже доставали Пушкиным. (Страшное дело — учиться в школе имени кого-то великого. Ведь изведут изучением биографии, да еще и творчества, ежели творец какой-нибудь в ней мучился.) Его школьного друга Дубасова Пушкиным фактически добили. Игорь Безматерных играет Дубасова нескладным переростком, из которого с помощью Пушкина сделали недоумка, играет смешно, узнаваемо, и от этого становится немного грустно.

Кирилл Имеров с очень личной, исповедальной интонацией говорит о жизни своего героя, которая каким-то непостижимым образом все время наталкивается на Пушкина, как на преграду. Детский сад, школа, техникум, армия, первая любовь… а дальше все несется вскачь, к пушкинской дуэли и к смерти. Имерову помогает вся молодая труппа театра. В спектакле они названы «механиками памяти». Все талантливые, все играют азартно, слегка хулиганя и озорничая. Пушкин рядом с героем присутствует все время. Эта роль отдана самому технически оснащенному артисту Лысьвенского театра Михаилу Тихомирову. Роль сложна тем, что на протяжении всего спектакля Пушкин не произносит ни слова. Он с пониманием относится к тому, что происходит с главным героем. Страдает, когда Питунин сравнивает его с обезьяной, неуютно ежится, когда речь заходит об Идалии Полетике, явно хочет что-то подсказать, как опытный ловелас, когда герой наконец остается с девушкой Лерой (Ксения Воденникова) наедине. И деликатно покидает их в ответственный момент. Этот Пушкин явно из анекдотов, из Хармса, из Абрама Терца. Весь заросший бакенбардами, и правда похожий… ну, не на обезьянку, но на своих африканских предков избыточной курчавостью. И отношения героя с ним все время меняются. Меняется и сам Питунин. Он как будто постепенно осваивается с биографией Пушкина, начинает воспринимать ее как жизнь близкого родственника. Так рассказывают знакомым о родном брате-неудачнике или о непутевом племяннике. Ну что уж тут, женился явно неудачно, хоть и на красотке, но бесприданнице с кучей сестер в придачу (сестры Гончаровы в спектакле — ну полные дурочки), чин получил невысокий, а парочка Геккерен—Дантес (тоже карикатуры, отлично сыгранные Вадимом Пугачевым и Игорем Безматерных) вообще до глубины души оскорбляет героя своим подозрительным родством. Игорь Безматерных играет Дантеса обаятельным долдоном, распевающим немецкие и французские песенки и вовсе не собирающимся никого убивать. Все напоминает забавный анекдот. Тут опять вспоминается Синявский-Терц, который блестяще исследовал то, как «уличная», низовая культура присвоила Пушкина, сделав его своим «в доску», как будто в пику официальному пафосу. Имеров в какой-то момент роли полностью доверяется зрителю (только с нами и происходит общение), и мы понимаем, что герой увлечен пушкинскими дуэлями, его жизнью, его врагами не на шутку. И странно — Пушкин вдруг начинает помогать.

М. Тихомиров (Пушкин), К. Имеров (Питунин). Фото А. Гороховцева

Главное потрясение, что помогает в любви. Вся любовная история с девушкой Лерой началась с игры в спасение Пушкина и фактически выстроила всю следующую жизнь. И в армии Пушкин оказался кстати. Ну, не получилось продекламировать про глубину сибирских руд, зато потряс всю роту рассказом о том, какой Пушкин был бабник. Как же смешно и точно придумана и сыграна эта сцена всеобщего армейского потрясения! Как оторопело слушают доблестные воины советской армии про пушкинские похождения, про Идалию эту самую, как слушает политрук (Вадим Пугачев), какие нечеловеческие муки отражаются на его лице…

Кирилл Имеров играет человека нерефлексирующего и вообще не сильно задумывающегося о своей жизни. Но в какой-то момент его герой как будто переступает невидимую черту и становится другим. Последний монолог (о Черной речке, о выстрелах, которые кажутся ему выстрелами Дантеса) произносит уже другой человек. Финал спектакля трагичен. Когда герой умирает, мы видим его лицо на экране, как будто душа покидает тело. И он действительно верит в то, что ему удалось преградить дорогу пуле Дантеса. Вот если бы у лейб-медика Арендта были антибиотики… Тут раздается раздосадованный голос Пушкина: «Да откуда у него антибиотики?» Ну вот, наконец он и заговорил. И в этом не было ничего ни мистического, ни спиритического. Параллельные миры в который раз обнаружили способность пересекаться, а может, таковы законы памяти, над которыми весь спектакль трудились ее «механики». Получилось, что Пушкин как будто подхватил этого не очень удачливого человека и сделал так, что его жизнь обрела высокий смысл. Интересно: встретились они где-то там? А в спектакле встретились еще раз. Вышли два артиста — Кирилл Имеров и Михаил Тихомиров — и спели: «Саша, Саша, погоди! Саша, Саша, не ходи на речку, на Черную речку… Черная речка, черный пистолет. На снегу два человечка, хлоп — и одного уже нет». Да-а-а! Сильно сказано! Пушкин точно стал народным героем, если уж поют о нем такие песни. Отбила его таки низовая культура у официальной! Андрей Синявский был бы доволен!

Июнь 2015 г.