Проживая параллельную жизнь в городе Ленинграде-Петербурге, мы никогда не встречались со Светланой Крючковой. То есть не пересекались лично…

Пару лет назад я попала на ее чтецкую программу — и была потрясена. Читающая Ахматову, Цветаеву, Петровых, драматическая актриса Светлана Крючкова не играет их, но неторопливостью, статью, внешним покоем, величественностью напоминает зрелую Анну Андреевну, а челка и каре у нее — как будто от Марины. Но на этом «образное решение» заканчивается, чтение Крючковой начисто лишено какой бы то ни было театральщины, она читает «образцово и просто», смиренно. Драматургия тут одна: погрузившись однажды в мир русских поэтов, она внутренне не перестает открывать в их гениальности новое, вдруг постигая какой-то стих, который раньше не был ею замечен. Она увлеченно ищет различия и общности, изучает их поэзию через книги исследователей и одновременно — всем своим актерским «оргaном» (так говорили в старину, и это слово вспоминается по ассоциации с глубоким звучанием крючковского голоса).

Светлана Крючкова не выступает с чтением, а именно читает. Не пряча листков и папок с цитатами из книг, комментирует, сопоставляет. Глаза почти постоянно опущены к текстам. По Далю, «читать» — «разбирать письмо», и она разбирает. Стихи. Письма. Мысли. Жизнь. Природу гениальности. Собеседует с Цветаевой и одновременно беседует с залом, словно приглашая присесть вместе с нею за круглый стол с лампой. И лишь иногда прерывается на краткий театральный жест, позу, движение рук.

Крючкова соединяется с Цветаевой в понимании материнского, женского, того дольнего, что, кажется, противоречит «горней» Марине. Она в какой-то мере очеловечивает звон цветаевского «фальцета» (определение Бродского), дает ему грудное звучание — опять же в прямом смысле, чувство часто идет из груди, от души. Она не скрывает своего внутреннего эмоционального комментария. Ее концерты напоминают еще и лекции, в них силен просветительский посыл: донести, объяснить, подарить.

Поэтому, ясно, делая номер «В пределах русской словесности», я напросилась к Крючковой на интервью.

На мой первый вопрос — «Как возникла для вас литература?» — Светлана Крючкова ответила не задумываясь: «От одиночества». Дальше, конечно, уточнила: «Я была третьим ребенком в семье, ждали мальчика, родилась девочка, я не очень была нужна маме-папе — и начала сама читать. Сперва газеты. Все дети играют во дворе, а я, подцепившая в озере какую-то кожную инфекцию, сижу и читаю, читаю… У соседей была комната, которая называлась кабинет, сплошь с книжными стеллажами. Я заходила в нее, в ее прохладу — как в другой мир… Читала все подряд. Я так и осталась по природе романтиком — это влияние литературы».

А дальше, углубившись в есенинское «Белая береза под моим окном…», девочка Света Крючкова однажды подняла глаза от книжки и увидела за окном… белую березу «в снежном серебре». Литературный мир оказался прямо связан с реальностью…

Когда слушаешь чтение Крючковой, как раз чувствуешь эту связь романтической образности и реальности, скрупулезного знания о том, кого она читает. «В фильме „Зеркала“ Цветаева — Вика Исакова все время улыбается. Где вы видели улыбающуюся Марину?» — удивляется Крючкова, утверждая при этом, что идет к поэту «не через знание, а через чувство, ощущение, понимание». У нее свой взгляд на все. Взгляд человека досконально знающего.

Мы проговорили о литературе и жизни… пять часов. Пять часов был включен диктофон, а мне открывался человек, никак (решительно никак!) не совпадающий с моим представлением о нем…

В три часа ночи, прощаясь, я не нажала кнопку «сохранить файл» — и длинная беседа нашего знакомства ушла в небытие…

И на следующий вечер мы разговаривали снова… И кот Мурский («У него еврейская фамилия, я всегда дружила с евреями, мой первый муж Юра Векслер был еврей, а теперь я защищаю еще и арабов, у меня невестка — французская арабка») ходил куда ему вздумается, листал мордой книги («Его тянет к текстам Марины…») и ложился на колени хозяйке. «Бог смотрит на человека глазами кота. Это единственное животное, которое пускают в алтарь. Так что не следует котов обижать и не надо смеяться над нами, пожилыми женщинами с котами…»

Марина Дмитревская Света, если к поэту у вас ход через ощущение, как вы говорите, через чувствование, через понимание=отождествление, то зачем нужно знать какие-то подробности, фактологию? Зачем изучательство? Ведь ваши программы — это исследования, вы дружите с исследователями творчества Цветаевой и Ахматовой, прекрасно ориентируетесь в литературе о них. Зачем?

Светлана Крючкова Марина! Вы никогда не задумывались о такой простой вещи? Исследователи жизни и творчества поэта в первую очередь этого поэта любят! И все обстоятельства жизни поэта рассказываются любящим его человеком. Это — особый ракурс: взгляд на поэта с точки зрения любящего и знающего друга, а не заранее настроенного против врага. У Ахматовой есть двустишье «Под рукоплесканья клеветы / И зависти змеиный свист». Она считала, что именно так прошла вся ее жизнь.

О моей работе над поэтическими программами, наверное, правильно было бы сказать не исследование, а попытка проникновения. Я называю себя популяризатором, переводчиком с «поэтического на слушательский». Я стараюсь акцентировать внимание зрителя на том, что кажется мне особенно важным, для того, чтобы понять, а главное — почувствовать поэта.

В статье «Несколько писем. Райнер Мария Рильке» Цветаева писала: «Вскрыть сущность нельзя, подходя со стороны. Сущность вскрывается только сущностью, изнутри — внутрь, не исследование, а проникновение. Взаимопроникновение. Дать вещи проникнуть в себя — и тем — проникнуть в нее».

Когда ты увлечен определенной личностью, ты хочешь знать о ней как можно больше. Интересны, скажем, обостренные социальные обстоятельства, ну, грубо говоря, «предал — не предал». Что касается Ахматовой, то в сентябре 1991 года, в тогдашней неразберихе, питерским писателям-демократам попала в руки часть архива КГБ — как раз писательская — за 1945–1970 годы. И один известный писатель спросил другого: «Ну, и кто у нас стучал?» — «Спроси лучше, кто у нас НЕ стучал!» — «Ну, и кто у нас НЕ стучал?» — «Ахматова»!!!

Или. О Марии Сергеевне Петровых мало что известно, но я влезла в материал «с головой». Существуя между городами (а в Москве я работаю даже больше, чем в Петербурге), я общалась с теми, кто знал ее лично, был близок к ней и ее кругу, и с теми, кто занимается изучением ее творчества, получала новые материалы о ней. В 1942 году в Чистополе, в эвакуации, где находились многие писатели, Пастернак организовал вечер стихов Петровых, которые поразили слушателей. По совету друзей в конце 1942 года она сдала в издательство «Советский писатель» небольшой сборник и получила четыре отрицательные рецензии. После этого Мария Сергеевна не стремилась печатать свои стихи… Две из этих рецензий были написаны уважаемыми мной до тех пор людьми. Свое отношение к ним после полученной информации я пересмотрела. В том, что в 1968 году вышла первая книга ее стихов «Дальнее дерево», огромная заслуга директора ереванского института русской литературы Левона Мкртчяна. Единственный прижизненный сборник Марии Петровых.

Очень интересно, как люди вели себя в той или иной ситуации. Не человеческое это дело прощать или не прощать кого-либо, мы не имеем права судить. Но я вот не могу Асееву простить Мура, о котором Марина просила его заботиться, как о собственном сыне! Я не могу простить его, как не могла бы простить его Марина. Мне кажется, нельзя было выгонять ребенка (сироту) из дома. Ему носить было нечего, есть нечего! Второй том его дневников читать невозможно! Только «продал, купил, поел». Только! А я знаю, что такое голод, я это знаю. Знаю, что такое, когда не уверен, поешь ты через несколько дней или нет. И — поверьте мне, как испытавшему голод, не пожелавшему заниматься тем ремеслом, которое мне предлагали, — ни о чем кроме еды ты думать не можешь. Это нехорошо, что я не могу простить Асеева, хотя рассказывают, что кто-то из современников будто бы видел его в храме залитого слезами, на коленях, и как будто он подошел к Асееву и спросил, что случилось, не умер ли кто-то. Дело оказалось давним, и Асеев еле выговорил: «Я так виноват перед Мариной». Слава Богу, если это было у него внутри. Это важно.

А вообще неисповедимы пути узнавания чего-то: однажды в мою дверь позвонил кинорежиссер из Еревана, с которым мы общались на «Киношоке». Он привез мне вырезку из какого-то ереванского журнала с последним стихотворением Марины Цветаевой, почему-то обращенным к Арсению Тарковскому, — «Все повторяю первый стих» (эпиграфом к этому стихотворению была взята трансформированная первая строчка одного из ранних стихов Тарковского «Стол накрыт на шестерых…»). Это самые мощные по внутреннему трагическому заряду стихи Марины Цветаевой. Через пять месяцев ее не стало.

Мне важно, как человек себя ведет, но, Марина, если человек жив — я никогда не приближаюсь, я боюсь. У меня есть свое представление, и я не хочу разрушать его приближением, мне это будет мешать.

Вот я играла Лени Рифеншталь в театре Гоголя, в спектакле Сергея Ивановича Яшина по пьесе немецкого драматурга Теа Дорн «Марлени. Стальные прусские девы». Последняя ночь Марлен Дитрих в ужасающей парижской квартирке. Вы были в Париже? Тогда вы знаете, что все, что показывают в кино, — это недосягаемо для нормальных людей. У них низкопотолочные маленькие квартиры, квартиры-студии и т. д. И «Монмартр» звучит красиво, только когда мы находимся в России, а вообще это полукриминальный район, начиная от бульвара Клиши: Пляс Пигаль, «Мулен Руж»… Так вот, мы видим Марлен Дитрих в последнюю ночь ее жизни, когда к ней через окно влезает Рифеншталь с камерой (камеру я собирала на глазах у зрителей на сцене) — и происходит их гипотетическая встреча. Она же была гениальным оператором, фирма «Фуджи» построила ей цех обработки пленки, она первая придумала, как снимать в темноте. Лени изобретала невероятные ракурсы (если вы видели клипы группы «Rammstein» — там много ее кадров из «Олимпии», например, и т. д. Но когда мы начинали делать спектакль, даже в Германии нельзя было купить ее фильмы — ни «Олимпию», ни «Триумф воли»). А сама Рифеншталь была тогда жива, но она была скорее — вы (по физическим данным), чем я: маленькая, узкокостная, я и не стремилась быть похожей на нее. Не это было главным. И когда Рифеншталь приехала в Петербург на фестиваль «Послание к человеку», я не пошла смотреть на нее. Мне вообще кажется, что не совсем удачной была идея пригласить ее в день начала войны — 22-го июня. Это вызвало вполне понятную негативную реакцию у многих.

Я не приближаюсь и к тем, кто мне нравится в творчестве. Не приближайтесь к кумирам никогда!

Дмитревская А есть физическое ощущение Марины и Анны Андреевны?

Крючкова Я 46 лет живу с ними. С Мариной совсем плотно, вот прямо плотно.

Дмитревская А как эта связь возникла?

Крючкова Да как у всех девочек! Как девочка с хорошо развитым от природы воображением, я была влюбчива и каждый раз насмерть. Естественно, читаешь — и: «О, это же про меня!»

Дмитревская «Мой милый, что тебе я сделала?»

Крючкова И это тоже. Но я не читаю это стихотворение со сцены, потому что это читают все!

Дмитревская «Было дружбой — стало службой, бог с тобою, брат мой волк…»

Крючкова «Цыганская страсть разлуки. Чуть встретишь — уж рвешься прочь…» Это попадало мне в машинописных перепечатках, когда Цветаеву еще не издавали…

Дмитревская А откуда брали перепечатки?

Крючкова Фамилии назвать?.. Время тогда было непростое, Марина, но я общалась с интересными людьми…

Дмитревская В Кишиневе?

Крючкова Что вы, в Кишиневе этого быть не могло, у меня папа был следователь КГБ. Это уже в Москве, начиная с моих 18-ти лет. Меня всегда тянуло к людям старше меня. Они были более содержательны. Когда мне говорят: «Ему пятьдесят, а ей двадцать, что он в ней нашел?» — я отвечаю: «Он нашел силы жить, а она не постель нашла, уверяю вас. Ей с ним невероятно интересно! Кроме того, вы не знаете женской физиологии. В 20 лет постель нужна не так, как в 35 и 40. Женщине в 20 интересен герой, который заполнит ее внутренний мир».

Чувствую ли я Марину? Я годами сижу, смотрю, читаю… Как похоже, как похоже… Не буду подробно, но в моей жизни было много тяжелого, я знаю, что такое мальчики, сыновья (всегда хотела трех сыновей, потому что, как говорят в народе, один сын — не сын, два сына — полсына, три сына — сын, — но у меня только два). И считаю, что нельзя понять отношения Марины с Муром, не будучи матерью сына. То, что пишет в первой части дневников талантливейший Мур, который должен был стать потрясающим литературоведом-галлистом, — не ужасно, как часто считают, это обычная реакция мальчика на мать, это надо знать. «Опять идти гулять с Цветаевой — какая скука!» Я частенько дразнила этой фразой моего младшего сына. Надо понимать изнутри, что такое отношения матери и сына. И как же нужно любить своего ребенка, чтобы перед самоубийством пожарить ему рыбу! Я держала в руках, в Елабуге, эту сковородку…

Не хочу вдаваться в подробности, просто поверьте, что совсем нелегкой была моя жизнь. Я столько плакала, Марина… Я лежала ночами, читала стихи и плакала. И отклик на любую мою боль находила в стихах…

А когда мне сейчас надо сделать программу, я долго думаю, как ее выстроить. Я же не просто читаю — мне важно погрузить зрителей в мир поэта. Рассказать историю. Как говорил Мейерхольд? Зрителя нужно рассмешить, потом ударить, потом заставить плакать. Его надо эмоционально двигать, то есть нельзя играть на одной ноте. Поэтому я обязательно что-то рассказываю: предысторию создания, какие-то подробности, избегая желтых. И вот я хожу, Марина, и в голове программу составляю: после этого это, а вот тут такой переход… А потом совершенно интуитивно в ночь перед выступлением сажусь за компьютер (вот с этим котом, потому что Мурский никогда меня в такие моменты не бросает) — и словно «продиктованные строчки ложатся в белоснежную тетрадь». Все собирается, будто мне кто-то диктует всю программу. Но для этого много лет надо этим жить.

Вот я делала программу к 70-летию гибели ее 31 августа «Отказываюсь быть». Я прослеживала тему смерти в стихах Марины от самых-самых ранних. «Христос и Бог! Я жажду чуда / Теперь, сейчас, в начале дня! / О, дай мне умереть, покуда / Вся жизнь как книга для меня». Семнадцатилетняя Марина в свой день рождения пишет: «Ты дал мне детство — лучше сказки / И дай мне смерть — в семнадцать лет!»

Тут же я нахожу ее смешные детские строчки. Ведь все мы в детстве, когда нас обижали, представляли себе: вот я умру, буду лежать и посмотрю тогда на вас!.. Неполных шестнадцати лет Цветаева признавалась: «Иногда, очень часто даже, совсем хочется уйти из жизни — ведь все то же самое. Единственное ради чего стоит жить — революция. Именно возможность близкой революции удерживает меня от самоубийства». Это трагическое признание неожиданно завершается в духе театрального представления: «Подумайте: флаги, похоронный марш, толпа, смелые лица — какая великолепная картина»… Романтик!.. «Знаю, умру на заре! На которой из двух, Вместе с которой из двух — не решить по заказу!» И еще: «Пляшущим шагом прошла по земле — неба дочь! С полным передником роз…». С передником! Она ведь в переднике повесилась. Пророчица. «Нежной рукой отведя нецелованный крест…» Это она молодая пишет, но, в отличие от очень религиозной Ахматовой, у нее было сложное отношение к религии, хотя в раннем возрасте отец предупреждал ее, что неверие может привести к самоубийству… После этой программы ко мне подходили люди и говорили: «Спасибо, жить хочется!» Все равно в моих программах заряженность — на жизнь.

Вообще, мои концерты всегда час и час. Это много. Но это объемно, информационно, чувственно, мне даже самой интересно.

Я долгое время читала только любовную лирику, гражданскую стала читать много позже. И если любовную ее лирику все знают, то гражданскую — очень немногие. А поэт — тот, у кого есть и гражданская лирика тоже.

Дмитревская Почему?

Крючкова Если нету — значит поэтесса, женщина, ее трогает только личное. А когда ее трогает судьба страны, где она живет, мировые, глобальные процессы — она становится поэтом. Ахматова говорила: «Всегда следует говорить „поэт“, неважно, мужчина это или женщина». И Цветаева всегда называла себя поэтом. А вот Петровых — при всей моей любви к ней — все-таки, скорее, поэтесса.

В Праге читала цветаевские «Стихи к Чехии», целиком, все главы. А было это в институте изучения русского языка, и в зале на двести человек сто пятьдесят составляли молодые чехи. Марина, то, что происходило, я могу назвать только словом «оргазм»: ощущение какого-то нереального физиологического подъема, когда хочется смеяться и одновременно плакать, но светлыми слезами, понимаете? Вот такое было единение.

Они очень любят Марину, при всем при этом в Чехии нет даже маленькой мемориальной комнатки Цветаевой. Усилиями Галины Ваничковой, специалиста по жизни и творчеству Цветаевой, которая составляла путеводитель по цветаевским местам в Праге (и не только), в одном из ресторанов, которым владеет русская семья, отведен уголочек Цветаевой, называется он «Центр Марины Цветаевой». Но почему-то представители российской культуры в Праге не озабочены сохранением памяти о Марине в Чехии. А ведь как важны слова Марины, прожившей почти 4 года в Чехии и 13 лет во Франции: «И тени моей не останется во Франции. Таруса, Коктебель да чешские деревни — вот места моей души». В этом центре я видела страницы, написанные красными чернилами (два с половиной месяца после революции она работала в какой-то конторе, «одурела» от бессмысленной бумажной писанины и, уходя, унесла с собой красные чернила, которыми писала, пока они не кончились). Галине Ваничковой уже 84 года, у нее уже больше нет сил, но почему ничего не делаем мы, Россия? Зачем мы поставили во Франции восемь бюстов Цветаевой, сделанных Церетели? Конечно, она что-то писала по-французски (немецкий и французский были у нее в совершенстве), могла сама себя перевести, но муза-то говорила с ней по-русски, и писала она по-русски. Кому там нужны эти бюсты?.. Недавно в Париже открыли библиотеку имени Марины Цветаевой, но написанного Цветаевой по-русски там нет.

А в Чехии она все время жила там, где дешево, «дом под самой крышей» и рядом с «корпусами фабричными зычными». Верхние этажи, заводские районы, улицы, ведущие в гору, куда тяжело подниматься, но для нее гора — всегда символ счастья («Поэма горы» и «Поэма конца»).

…У меня очень долго не было своего дома, впрочем, как и у нее. Она мечтала о письменном столе («Вас положат — на обеденный, а меня — на письменный»), но у нее его не было… А вот гляньте, что у меня есть… 1965 год, вручную переплетенный том Цветаевой, на машинке напечатанные страницы, все исчеркано… а на чем напечатано, только посмотрите!

Дмитревская Думаю, это отбракованные оттиски, кто-то их подбирал и переплетал…

Крючкова Вот, смотрите, «Царь-девица»… А я держала в руках (в Елабуге, в литературном музее) настоящую «Царь-девицу», первое издание. Я в Елабуге видела и балку, на которой повесилась Марина. Она ниже моего роста, а значит, повеситься на ней, не подогнув ноги, невозможно (я подошла как актриса, примериваясь). Ведь повешенный начинает в конвульсиях дрыгать ногами, они касаются земли, и веревка ослабевает. А значит, в загадочной цветаевской смерти нельзя сбрасывать со счета показания соседей, которые видели двух входивших в дом мужчин… Кто это был? НКВД? Чего хотели?.. Ее гибель так и остается загадкой.

Дмитревская Неужели в архивах НКВД нет ничего по этому поводу?

Крючкова Я все время разговариваю об этом с Ирмой Викторовной Кудровой, крупнейшим специалистом по Цветаевой. У нас вообще с ней есть запреты: мы никогда не говорим о деньгах, о болезнях… Только если есть возможность конкретно чем-то помочь, потому что у такого ученого нет денег на платную больничную палату, а лежать вдвоем нереально: у каждого интеллектуала этого возраста бессонница, а она ночами еще и пишет, нужно, чтобы свет горел! Она сейчас дополняет свой трехтомник «Цветаева молодая», «Тоска по родине» и «Разоблаченная морока». Последний том только что перевели во Франции, и французская ветвь моей семьи уже его прочитала.

Ничего случайного не бывает. Знаете, в Москве есть такой бард-клуб «Гнездо глухаря»? Я там уже много лет выступаю. Там подготовленная публика, в 19.00 они садятся есть, а в 20.00 начинается программа, и они уже не едят и не пьют, и ничто не мешает нашему общению. И там ко мне подошла женщина из Парижа, случайно попавшая на цветаевскую программу. Я познакомила их с Кудровой, и теперь они тесно общаются. Ирма Викторовна говорит, что та удивительно чувствует и понимает Марину. А Кудровой важно, чтобы именно понимали. Мы с нею и подружились потому, что она, услышав меня, сказала: «Вы не каждое слово, а каждый слог про нее понимаете». Мне кажется, что я чувствую, почему она, скажем, поступила в тот или иной момент так, а не эдак. Как будто это про меня.

Дмитревская А с Ахматовой тоже так?

Крючкова Не совсем. Я ее хорошо чувствую как поэта. По-человечески понятнее мне Марина — она очень открытая, навыхлест. Ахматова гораздо более закрытая. У нее часто через один образ просвечивает другой, стихотворение посвящено вроде бы конкретному человеку, а на самом деле женщины его не привлекали и никаких близких отношений и быть не могло. За этой фигурой, оказывается, стоит еще один человек… Ахматову надо разгадывать. И читать ее стихи и поэмы, мне кажется, следует с комментариями. Тогда зрителю интересно слушать. Иначе многое остается непонятным, а следовательно, не задевает.

Но сказать, что Ахматова была по-женски счастлива, — не могу.

Вот почему мне так близка Марина? Всю жизнь я не отходила от плиты. Готовим, полы моем, стираем, пироги печем… «Лохань стихов, лохань белья — лихая линия моя» (Вероника Долина). Это сейчас я стараюсь больше работать, потому что содержу всех, а это не два человека и даже не пять… Марине всегда надо было о ком-то заботиться (почему Эфрон? Потому что осиротевший, чахоточный, худой, есть за что пожалеть). Понимаю. Вслед за Мариной могу повторить: «Я предпочитаю быть жертвой, а не палачом». Когда мне делают гадость — я никогда не отвечаю, просто дистанцируюсь и вычеркиваю человека из своей жизни.

Дмитревская Удивительно, но то же самое. Просто делаю «вычитание пространства» — того, где существует этот человек, — и порой, встречая, даже не всегда могу вспомнить конкретно, что он мне причинил. Причинил что-то…

Крючкова Нет, Марина, я помню. Бродский говорил: «Человека определяют не слова, а поступки». И поступки я запоминаю. Но никогда не мщу, считаю, что это дело Божье.

Дмитревская Все равно все возвращается…

Крючкова И даже об этом не думаю. Первое, о чем я думаю, — в чем виновата я. Не бывает так, чтобы один виноват, а другой ну совсем прав. Как Высоцкий—Жеглов говорит? «С женщинами своими надо было разбираться вовремя и пистолеты не разбрасывать где попало». Виновата, что не разобралась, кому-то поверила, подобрала (муж говорит: «Кончай подбирать юродивых»): «Боже мой, он без работы… Боже мой, он без денег…» А человек потом садится на голову и говорит: тут все мое. И я просто отхожу: Господь с вами, ребята, я предпочитаю быть жертвой.

Дмитревская А Ахматова — только Поэт, в отличие от Марины?

Крючкова Нет, конечно. Все-таки у меня за плечами роль Ахматовой в «Луне в зените». Я долго шла к ней. Долго читала только любовную лирику, мне нравились «Северные элегии», но прочесть ее как надо никогда не могла. Меня давным-давно пригласили в Музей Ахматовой — и я ужасно читала. С книжкой на коленях, юбка тряслась, я на юбку положила книгу, чтобы не было видно дрожи. Мне доверили читать в ее доме! Я чувствовала, но голос не передавал того, что я чувствовала, — и я слышала, что он не передает… До Ахматовой надо было дойти, как надо дойти до Пушкина. Может быть, потому, что она жила дольше. И надо было обязательно пройти через боль материнства и быть мамой сына, чтобы понять ее… У меня был день, когда сыну Мите делали операцию. Я вошла в храм ранним утром рыжая — и вышла из него в час дня абсолютно седая. Мне смешно, когда спрашивают, чем я крашусь…

И надо, чтобы ребенок вырос: для того чтобы прочитать «Реквием», нужно очень больно и глубоко пережить и очень просто сказать: «Легкие летят недели, / Что случилось, не пойму, / Как тебе, сынок, в тюрьму / Ночи белые глядели, / Как они опять глядят / Ястребиным жарким оком, / О твоем кресте высоком / И о смерти говорят». Это не надо играть, это надо знать. Если ты этого не знаешь — ты никогда этого не скажешь и зритель не поймет.

Или. Я не хожу на похороны. Я устала от этих спектаклей, от этих лиц, которые тон накладывают и прическу делают, потому что их на похоронах будут снимать. Не могу видеть это. Я видела, как на похоронах Лаврова пиарился один человек: на одну камеру, на другую, на третью… Нормально? Не буду называть. Как у нее в «Реквиеме»: «Магдалина билась и рыдала, / Ученик любимый каменел…» Это же спектакль, пафос, демонстрация горя! А потом я произношу совсем спокойным голосом: «А туда, где молча Мать стояла, / Так никто взглянуть и не посмел». И я чувствую, что зал пробирает дрожь, потому что мне удалось передать точный смысл этого четверостишья…

«А ты будешь что-то делать на годовщину Юры Векслера?» — спрашивают меня. — «Это у вас годовщина Юры в календаре отмечена, а я каждое утро (каждое!) и каждый вечер забираюсь в уголок, где меня никто не видит, и его вспоминаю в молитве».

Дмитревская У Мити много от отца?

Крючкова Очень много. Характер. Когда меня раньше спрашивали, за что я так люблю свою невестку, — я всегда отвечала: «За то, что она терпит моего сына».

Дмитревская Очень вас понимаю, могу повторить…

Крючкова Правда, Марина, это правда. Но при этом он невероятно умен, у него недоступный мне способ мышления. Как он понимает и знает мировую музыку или кино! Митька полиглот, берет любой язык сразу — со всем юмором, со всем нутром, с сердцевиной. Когда мы куда-то едем — я просто открываю рот, молчу и слушаю его. А когда мы с ним работаем — это идеальная ситуация. «У Крючковой дурной характер!» Конечно, дурной, если на юбилейном вечере в БДТ четыре человека с планшетами бегают и не могут сделать так, чтобы я слышала себя в мониторе. Когда я работаю с Митей как звукорежиссером, я вообще молчу, он делает все идеально. Он дважды номинант на голливудскую премию «Hollywood Music in Media Awards». Прекрасно рисует, суперкомпьютерщик… Быстро думает. Гениальный папа. Так называет его жена. Я не видела отца, который так занимался бы сыном, как Митя — Антоном. Никита Михалков так любил когда-то Надю. Ребенок был приклеен к папе: мы сидим, пьем — Надя на коленях… Так же Тоша приклеен к Мите. Живя во Франции, в среде, где никто не говорит по-русски (и мама не знает русского языка), ребенок говорит по-русски, потому что папа с ним — только по-русски. И на ночь — сказка по трепаной книжке «Жар-птица» с надписью: «Юрику Векслеру, ученику 3-го класса»… Когда Митя был маленький, сколько книжек мы ему покупали! С рисунками Лебедева, Васнецова, Коношевича, Сутеева. Я обползала на коленках квартиру (ту, которая оказалась зараженной ртутью, мы жили в ней, дыша парами, много лет) — и на уровне Митиных глаз мы вешали репродукции. И у него выработался очень хороший вкус.

…А теперь Тошик пошел в школу, и там дети иногда просят ставить диск с песнями, которые поет Тошина бабушка… По-русски.

Но вернемся к Ахматовой.

И она, и Марина — «высокие женщины», я их так называю. У Ахматовой есть строки: «Да будет живым, не воспетым / Моей не узнавший любви». Такая же точно Марина. Никогда не хватать, не хапать, не присваивать. Я, как и Марина, люблю невстречи. Вот переписка с Пастернаком. Она пишет: «Я вовсе не думаю, что была бы с вами счастлива. Счастье — для галерки и для черни». При этом:

В мире, где всяк
Сгорблен и взмылен,
Знаю — один
Мне равносилен.
В мире, где столь
Многого хощем,
Знаю — один
Мне равномощен.
В мире, где всё —
Плесень и плющ,
Знаю: один
Ты — равносущ
Мне.

И есть еще одно, написанное ему, от которого у меня падает сердце: «Дай мне руку — на весь тот свет! / Здесь мои — обе заняты». Так вот, я люблю невстречи.

Дмитревская Конечно, невоплощенное сильнее воплощенного.

Крючкова Гораздо. И она это знала, как никто.

«Романы» Цветаевой часто воплощались лишь в письмах и стихах. Например, с Александром Бахрахом. «С никогда не виденным двадцатилетним юношей она говорит как сама с собой, поверяя самые сокровенные мысли и наблюдения. Откуда же ему было знать, что целый пассаж о „близкой любви“, о душе и теле, например, отношения к нему, Бахраху, не имеет? Что это лишь импровизированный выплеск наболевшего и никем еще не выслушанного, — а он сам здесь только „уши“, которые помогают додумать нечто, что давно беспокоило. Додумать, сформулировать — и тем самым освободиться для следующей ступени роста и творчества» (И. Кудрова).

Галина Ваничкова рассказала мне смешное о Бахрахе. Он жил долго. И как-то, в ряду других, сидел на цветаевской конференции за столом президиума. Кто-то толкнул Ваничкову в бок и сказал: «Посмотрите на Бахраха, он ее и сейчас боится».

Равные ей по силе, по ее собственным словам, — Пастернак и Рильке.

Дмитревская Почему Пастернака мало читаете?

Крючкова Ахматова как-то сказала о нем: его стихи написаны до шестого дня. Это мир ДО сотворения человека… В его стихах нет человека! А во-вторых, он — мужчина. А я — ОЧЕНЬ женщина. То есть точнее я чувствую женщину-поэта.

Так вот, Рильке же Марину в письмах звал, а она оттягивала, боялась этих встреч (встреча на вокзале в Германии с Пастернаком их развела). Потому что самым правильным была невстреча.

И нужно ей было всего-то — чтобы голову положить на колени, чтобы погладили, чтобы поняли. А «единственная ее земная любовь», как она сама говорила, — Константин Болеславович Родзевич, больше никто за всю жизнь. С ним она чувствовала себя не сестрой милосердия, не нянькой, не кормилицей, не домработницей, а Женщиной. Важное ее качество — гиперответственность за семью. Долг! Не «что хочу», а «что должна».

Ахматова была другая. Важны ее слова о том, что путь к злу — это следование природе, а путь к добру — это всегда усилие. «Я всегда делала усилие над собой», — говорила Ахматова. И правда, к концу жизни она была доброй, хвалила такие стихи, которые в молодости разнесла бы в пух и прах. Она была доброй, царственной и простой одновременно.

Дмитревская Вот уж простой она мне никогда не казалась…

Крючкова Простой, простой! «Хулимые, хвалимые, / Ваш голос прост и дик, / Вы — непереводимые / Ни на один язык». Вообще она писала просто, поэтому не люблю, когда ее завывают. Одно дело, когда она так читает, она Поэт, ей положено, как и Бродскому, который считал, что читает себя лучше всех. Я так не думаю. Я думаю — лучше него читал его Миша Козаков, который очень хорошо его чувствовал. А поэтам важна звукопись… Ахмадулина…

Дмитревская А почему не читаете Ахмадулину?

Крючкова Мариночка, дайте мне с этими двумя разобраться, там еще много тайн… И в простоте Ахматовой первым все «насквозь» понял Недоброво, сказавший, что она стихи пишет почти как прозу: «Настоящую нежность не спутаешь ни с чем. И она тиха. Ты напрасно бережно кутаешь мне плечи и грудь в меха». Куда проще? Проза, которая незаметно для нас превращается в волшебный стих. И не надо ее усложнять, когда все так доступно, не надо этого куртуазного маньеризма! Марину читать сложнее. У нее обрываются предложения, иногда полслова переносится на следующую строчку. У нее сложно выстроенный стих. Сейчас многие за нее хватаются. Я говорю: «Девочки мои любимые, ангелы небесные, есть другие поэтессы: Нина Берберова, Ирина Одоевцева, Алла Головина, Черубина де Габриак, она же Елизавета Дмитриева, Мирра Лохвицкая. Что вы схватились за Цветаеву-Ахматову? До них надо дожить, дострадаться, надо пережить бездомность, отношения с сыновьями и смерть близких».

Я долго не читала «Реквием». Сперва меня пригласил Андрей Хржановский на эпизод с Ахматовой (меньше минуты, я называю его «минутой славы») в фильме о Бродском «Полторы комнаты». И он первый подвел меня совсем близко к Ахматовой. А вскоре позвонил Дима Томашпольский и предложил сыграть Ахматову. Нет, нет, нет! «Но вы будете играть не Ахматову, а актрису, играющую Ахматову», — сказал Дима. Он вообще настолько глубоко изучил Ахматову, так знал фактологию, подробности ее жизни, что, благодаря ему, я легко погрузилась в ее мир. Прочла первые пятнадцать страниц сценария и сказала: «Я согласна».

Когда я начинаю работать с режиссером, я ему все время звоню. Это как влюбленность. Мы же, когда влюбляемся, перезваниваемся? И тут — каждый день… Как-то я ему звоню и говорю: «Дима, мне приснился такой странный сон, как будто Юра Векслер приходит ко мне и говорит: „Света, накорми меня, я очень хочу есть“». И Дима через паузу: «Это сон Ахматовой о Гумилеве… Он пришел в Фонтанный дом и попросил есть». Я этого не знала. Но мне это приснилось.

Вообще много было мистики. Очень много. Я всегда очень заражаюсь от любой грязи. А тут снимали сцену у Московского вокзала на территории психдиспансера, где когда-то был кинотеатр, — и мы снимали, как Ахматова смотрит фильм «Монпарнас, 19» и видит, как Модильяни бьет свою жену, пьет… И со словами «Какая пошлость!» она выходит из зала во двор и падает с инфарктом. Это документальный факт. Но грязнее этого двора найти трудно. Поэтому снимали только один дубль, предварительно триста раз прошли с камерой, примериваясь. И я упала, Марина, прямо в эту грязь губами. Не щекой, а ртом. Лежу, не шевелюсь, жду, когда скажут «Стоп», и думаю: «Точно заболею». Пришла, мылась, выковыривала песок — и чувствовала себя на удивление хорошо.

Или снимали эпизод писательского съезда, где к ней подходит писательница и говорит: «Вы меня простите, я Ахматова, это моя настоящая фамилия», — а я говорю: «Это вы меня простите, потому что вы настоящая, а я нет». Она же взяла себе псевдоним (папе казалось, что Аня опозорит фамилию Горенко, и она придумала эту, найдя какого-то предка Ахмата). И накликала: «Татарское, дремучее, / Пришло из никуда, / К любой беде липучее, / Само оно — беда». И вот должны снимать съезд, а у меня накануне температура 40, но ничего не болит. 30 апреля я звоню Андрюше Толубееву, с которым мы назавтра должны «Вассу» играть: «Андрюша, я все равно приду». И он говорит: «Заклинаю, не ходи». А он уже был очень болен, но этого никто не знал, и ему нельзя было заразиться. В общем, я отлежалась день — и встала как ни в чем не бывало… Она как будто нас «вела», снимали по 16 часов (я обычно такого ритма никогда не выдерживаю нигде, а здесь…).

Приехали снимать ночную сцену в Комарово, в ее «будку». В конце жизни Ахматова часто неподвижно сидела у костра, пока он не догорит. О чем думала у костра — никто не знает. Она вообще была мало двигающаяся. (Марина — та была ходок, даже в последние встречи, у Хаджиева, у Ардовых Марина все время ходила, ходила и говорила… А Ахматова больше лежала, сидела…) Приехали в хорошую погоду — и тут начинается дождь. Меня посадили, обложили грелками, но все равно проливной дождь лил. Вся группа (удивительная!) взяли мусорные мешки, прорезали дырки для рук — и всю ночь снимали. И что? Встала — ни чиха, ни кашля, как будто не было этого проливного дождя, холода. Нас что-то «вело».

И были два человека, ассистента, которые не верили во все эти «бабские сказки» про то, что в будке живет и ходит «Дух Ахматовой». Они остались там ночевать. И одного из них начало подбрасывать на кровати. Я серьезно! А он циник, ни во что не верит. Но когда его подбросило в третий раз… Мы утром пришли, а они бело-зеленые, пережившие ужас… А накануне смеялись, хотя до этого тоже был эпизод. Снимали, как Ахматова слушает речь Черчилля. В декорации стоял муляж радиолы — передняя часть, а дальше стенка. А у меня монолог. И я его плохо знала, хотя до четырех утра мучила сына: «Саша, проверяй меня…» Договорились, что буду работать под суфлера. И вот я села, Марина, около этого муляжа, Дима начал суфлировать — и тут же перестал. Непонятно каким образом я заговорила так, как будто учила это в течение двух месяцев. Сказала все от первого до последнего слова. Но самое страшное было потом. Когда я закончила, вдруг эта радиола, эта стенка заорала дурным голосом: «Ооооооооууууу!» Вся группа оцепенела. Можете спросить у кого угодно из них: были абсолютно непонятные и абсолютно мистические вещи.

И до выступления я стараюсь ни с кем не контактировать, я должна быть одна, мне нужны несколько дней и последняя бессонная ночь, чтобы «подключиться». Воспринимайте как хотите.

Дмитревская Это другой механизм, чем играние роли?

Крючкова Абсолютно другой. Хотя роль я не могу сыграть прежде, чем персонаж не приснится мне (я же не себя играю!). Но когда она сделана, мне нужно просто отдохнуть перед спектаклем. А тут — каждый раз подключаться, входить в контакт… Надо наладить связь. Если я ее налажу — вечер пройдет удачно. А еще он пройдет удачно, если придет какой-то новый человек — и откроет для себя поэта, которого не знал или недостаточно знал, и будет потрясен им.

Дмитревская Света, вы считаете своими учителями Юрского и Козакова. В чем они ваши учителя?

Крючкова В том, как они проявляют смысл. Я не в манере чтения повторяю их, а в выборе материала соответственно своему нутру. Они умели точно выбрать своего поэта и точно выражать мысль. Помните, как Самойлов пишет: «Добивайтесь, пожалуйста, смысла, / Проясняйте, пожалуйста, мысли. / Понимаете? Все остальное / Не имеет большого значенья». Вот чему я у них училась и, как мне кажется, научилась…

Дмитревская Козакова знаю хуже, а Юрский действительно сделал что-то совершенно новое. Как в юности началось с его «Нулина»…

Крючкова «Нулин» — это потрясение! Но, Марина, я слышала, как он в Пскове читал «Онегина», сон Татьяны. «И все кричат: „Мое! Мое!“//

„Мое!“ — сказал Евгений грозно…». И у всех всегда действительно грозно, громко… Я не могу передать, с какой интонацией сказал это Юрский… Тихо, уверенно и спокойно: «Мое». Вот вы сейчас мило так подхихикнули, а я в зале просто утробно хохотнула. Потому что так точно по смыслу!

Раньше, когда БДТ выезжал на гастроли, Владимир Рецептер, Сергей Юрьевич Юрский выступали с концертами, и мы бегали их слушать. А не так давно на гастролях в Перми (это было при Темуре Чхеидзе) дирекция БДТ пыталась запретить мне выступать в Пермской филармонии: «Вы оттягиваете у театра зрителя».

Для меня навсегда Пушкин — это Юрский, а Бродский — это Козаков.

Дмитревская Но Юрский читал еще и много прозы.

Крючкова Ах, как он читал бунинское «Легкое дыхание», Марина! Забыть не могу. Он — гений. Он владеет «сотой интонацией», непредсказуемой. И Наташа Тенякова гений. Как они сделали «Стулья» Ионеско! Так просто, и столько планов просматривается! Сергей Юрьевич всегда играет и ставит про бытие. Ну, у Ионеско сам Бог велел, но и наши «Фантазии Фарятьева» были про бытие. А я ненавижу вообще играть про быт. Не умею! Самая страшная роль для меня была Мария Ивановна в «Старых клячах»: «Девки, давайте!» Это было что-то страшное, Марина, я так себя ломала, насиловала. А играла Ахматову — купалась, наслаждалась.

Дмитревская А Юрский вас слышал?

Крючкова Никогда не говорил. Но он меня часто рекомендует. Значит, что-то слышал.

Дмитревская Что касается его «Фарятьева» (напомним молодому читателю, что это ваш дебют в БДТ), то это был для меня феноменальный спектакль, открытие нового театра.

Крючкова Марина, как он работал! Совершенно нестандартно. Вообще, мое счастье, что еще в Москве я поработала с Виктюком, с Толей Васильевым (он репетировал «Медную бабушку» во МХАТе и целиком ставил внутри «Пир во время чумы», дав мне Мери, не Луизу, а Мери). Мы с утра до вечера репетировали, не было ничего кроме театра! «Было время — процветала наша сторона…» И с Эфросом я успела поработать в «Эшелоне», и, хотя роль беременной Тамары была очень скучная, я видела, как для Анатолия Васильевича было важно создать атмосферу…

А Юрский репетировал не так, как они, не так, как Гога. Для него важен был каждый звук…

Вот сцена, где Наташа—Александра садилась за пианино и играла: «Я прошу, хоть ненадолго, боль моя, ты покинь меня». Она начинала плакать и ложилась на диван. Сначала были слышны рыдания, потом всхлипывания. И Сергей Юрьевич — Фарятьев гасил верхний свет, горело только настенное бра, он брал корвалол и начинал капать в рюмочку. И слышно было, как бутылочка стучала по стенке рюмочки. И в полной тишине он начинал с ней говорить… Мог вести репетицию шесть часов, а мог закончить за два часа, если мы что-то находили.

Меня же как брали в театр? «Договор на три месяца. Сыграете роль — возьму в труппу, не сыграете — расстанемся друзьями», — сказал Гога. И добавил меня в спектакль Юрского. Там уже репетировала актриса, и она была гораздо больше похожа на школьницу Любу, чем я, но Товстоногов мыслил парадоксально. А Юрский решил, что меня чуть ли не по блату взяли (я тогда отказалась показываться худсовету, сказав, что если кто интересуется — я могу организовать на Ленфильме просмотр фильма «Старший сын» по пьесе Вампилова…). Тем более я и правда была не похожа на девочку, какой она была описана у автора — Аллы Соколовой. Мою героиню в спектакле мама и сестра называли «Любасик-мордасик», и до сих пор, когда я звоню Юрскому, я никогда не говорю: «Это Света», я всегда говорю: «Это Мордасик».

Репетируем, а у меня несчастье. С острой болью попадаю в больницу Карла Маркса, там меня не с той стороны разрезают, переполосовывают весь живот, лежу в палате на пятнадцать человек у двери, больно, температура сорок, ухода никакого, поставят бульон за два метра от кровати — и все. Простыня в заскорузлой крови, лежу беспомощная, и в один прекрасный момент достаю из-под кровати судно, поднимаю его… И в этот момент входит Юрский. От ужаса кладу это судно себе на живот и накрываю одеялом. Оно холодное… «Света, я вас очень прошу. Если можете — встаньте и придите на репетицию. Она этого играть не может», — говорит Юрский и выходит. Я лежу в шоке. Но что характерно — после его прихода мне поменяли постельное белье — выдали чистое! Я встала, по стенке доползла до зав. отделением с какой-то птичьей фамилией — и под расписку вышла. С наклейкой на животе.

И Юрский стал за мной приезжать, Марина, на своих желтых «Жигулях». Мы жили на Кронверкской в ленфильмовском доме у Юриной сестры. Юрский подымался на второй этаж, стаскивал меня на плечах, грузил в машину, вез на репетицию и точно так же на себе приволакивал обратно.

Репетировали финальную сцену, приход Бедхудова. Сначала в ней появляется Люба: «Шурочка, прости меня…» У моей дублерши сцена не идет. Я сижу в последнем ряду зала, в конце концов говорю: «Давайте я попробую». — «Идите!» (Юрский был уже внутренне взбешен, долго не получается…) Я пошла за сцену и говорю: «Дайте мне три минуты, я скажу, когда буду готова». И разрыдалась — так, как дети рыдают в 16 лет. И, обрыданная, в жутком состоянии, да еще налив себе на голову воды, я появлялась с этим: «Шура, прости меня, я тебя очень прошу — прости меня…» И как поехала сцена, как пошла… Это чисто актерское, в пьесе не написанное. И Сергей Юрьевич убрал девочку с роли, и она стала писать везде письма, что я дарю Юрскому—Теняковой—Шарко дорогие подарки, потому меня и назначили на роль… Не буду говорить, что с ней потом было, как ей все вернулось, потому что накануне своей собственной премьеры я еще ее двое суток выхаживала…

Дмитревская Не забыть, как Юрский—Фарятьев бежал, высоко поднимая колени, по периметру сцены…

Крючкова Именно в такой момент он однажды упал! У нас вообще был спектакль повышенного травматизма. Сначала увезли меня, потом сломал ключицу Юрский, потом заболела Ольхина, потом сломала два пальца на ноге, поднимаясь по нашей маленькой лестнице со двора в гардероб, Шарко… И тогда ее заменила Эмилия Анатольевна Попова. Марина, мне было двадцать пять лет, я ничего не понимала, но когда Эмоция Анатольевна (так называли ее в БДТ) произносила: «Ты знаешь, Павлик, я иногда ночью проснусь и думаю: „Господи, а жизнь-то ушла… куда?..“» — во мне все замирало. Она играла гениально… А обратная сторона наших ширм, из которых состояла декорация, была расписана словами роли Ольхиной: она плохо запоминала… И как Нина Алексеевна Ольхина (тонкая шея, покатые плечи, аристократический вид, Клея, Настасья Филипповна, Девушка с кувшином) здесь была смешна до ужаса: тонкая косичка, платформы, махровый халат, папироса… Много было смешного, но настоящего. Кстати, это Юра Векслер тогда уговорил Юрского, чтобы я не красилась. «Если она подкрасится, она будет хорошенькой женщиной, а без грима — страшненькой девочкой». И мой грим был — вода и мыло.

Авербах посмотрел наш спектакль и решил делать фильм. У Соколовой написано: «Входит худенькая шестнадцатилетняя девочка». Но он-то посмотрел спектакль со мной и решил взять девочку под меня — Катю Дурову…

Дмитревская «Фарятьев» именно тот спектакль, из-за которого мы не могли простить Товстоногову потери Юрского, не прощали пресечения новой линии БДТ. Отречься от того, юного своего чувства не могу, хотя и сам Юрский уже написал (двадцать лет спустя) в эссе «Товстоноговия», что Гога был прав.

Крючкова С моей точки зрения, бестактно повела себя на банкете Алла Соколова: встала и сказала, что огорчает ее только одно — что ее пьесу ставил не Товстоногов…

Я тогда сказала Сергею Юрьевичу: «Подождите, сейчас этот спектакль поставят в „Современнике“, еще где-то — и она прибежит сюда и будет целовать следы ваших ног. Она не поняла, какой вы поставили спектакль». И в «Современнике» действительно был абсолютно проходной спектакль (трусики-лифчики-женские разборки), и фильм у такого выдающегося режиссера, как Авербах, вышел неудачный, скучноватый…

Но дело было не в Гоге… Нет, конечно, когда Наташа Крымова, приехав на день в Ленинград, пошла не на «Историю лошади», а на «Фарятьева» и Эйдельман пошел туда же, — у Георгия Александровича взыграла ревность, это понятно. Но дело было в Романове, который сказал: «Не желаю видеть это жидовское лицо ни на киноэкране, ни на экране телевизора, не желаю слышать его голоса по радио». Дошло до смешных вещей. 1976 год, Юра Векслер и Митя Долинин снимают с Динарой Асановой «Ключ без права передачи». Сцена: дети идут на Мойку, 12 — в пушкинский день 10 февраля. И там выступают Дудин, Вознесенский, Окуджава… И был Юрский, который традиционно читал главу из «Онегина». Ни слова от себя, ни за власть, ни против власти, просто пушкинский текст. И его категорически вырезали, сказали, что это даже не обсуждается! Ему перекрыли кислород, он не мог дышать в этом городе, заработать нигде не мог!

Марина, а вы были на последнем «Мольере»? Когда он говорил Эмме Поповой: «Старуха моя…» Что делалось в театре! Все билетеры, все его зрители… Это было такое прощание!!

А потом он позвал нас на проводы — у них в пустой квартире на Фрунзенской. И по дороге Юра говорит: «Давай заведем альбом». Купили какую-то папку для черчения (раньше же купить что-то было невозможно!). Пришли. На голом полу в пустой квартире лежала скатерть, на ней вино, еда. Были Леша Симонов, Майя Романова, двоюродная сестра Юрского, «Фафа» Белинский, еще кто-то… А я с этим альбомом. И стеснялась ужасно, я вообще стеснялась Сергея Юрьевича, и в страшном сне не называла его Сережей, так же, как Виталия Мельникова всегда только — Виталием Вячеславовичем. Ну, а когда разгорячились, я с альбомом и подползла. «Что написать? Мордасу?» — «Да». И он, Марина, достает ручку и, не отрывая пера от бумаги, пишет мне стихотворение.

И вот опять стучимся лбом мы
В напевы старого альбома.
Уже давно отпело лето,
Когда, тебя увидев, Света,
Я понял, что навек унесся
С твоею яркостью белесой.
Судьба горька. Судьба — проклятье.
Ах, как нам мало обломилось!
Был уничтожен наш «Фарятьев»,
Не снизошла благая милость.
Но все же больше оптимизма!
За грубости прошу прощенья.
Конечно, больно ставить клизму,
Но клизма — это очищенье.
От нас очищен град Петров.
А мы очищены от страха.
В последний раз — родимый кров,
Прощальный чай, прощальный сахар…
Светлана, всей своею массой
Прижмись ко мне. Ты хороша.
Пусть жизнь проходит мимо кассы,
Полна тобой моя душа.

Вот вам и ответ, почему он уехал из города. Товстоногов — это маленькая капля, и он ничего не делал плохого, а вот Романов (напомним молодому читателю, что Романов Г. В. — это первый секретарь Ленинградского обкома КПСС) его гнобил и называл жидовской мордой. Я это знаю, потому что в полной мере хлебала антисемитизм в связи с невыездным Юрой Векслером, чистокровным евреем из Витебска (папа ученик Малевича, картины дяди — Михаила Векслера — висят в Витебском музее). И я заходила со своей «русопятой» мордой в отдел кадров и требовала: «Дайте-ка мне документы Векслера!» И Нина Алексеевна Ольхина говорила: «Двух евреев, Светочка, мы закрыли своими спинами». Ее муж был математик Виктор Зиновьевич… «Ниноночка, как хорошо, домой придешь — отдыхаешь: ни одной умной мысли… Ниноночка, я тебя так дорого отдыхал, а ты так плохо выглядишь». — «Витюня, с каждым годом это будет дороже и дороже…» Они были потрясающей парой, Нинона — это вообще отдельная история. Товстоногов дал ей роль простой девушки, она вышла и царственно сказала: «Я окончила ФэЗэО и стала фрэзэровщицей…» На этом закончились роли простых девушек…

Дмитревская Сказочная была труппа… И завершая тему Юрского. Я помню, как он сидел на похоронах Товстоногова, обхватив голову руками, в левой первой ложе. А на сцене стояло кочергинское оформление «Мольера», его несостоявшийся театр хоронил короля-солнце…

Крючкова Я ничего этого не видела. Когда умер Товстоногов, у меня был шок. Мне позвонила в 10 вечера подруга: «Г. А. умер». — «Мне п… ц», — сказала я. «В каком смысле?» — «Во всех». Эгоистично сказала, но для меня его уход был страшнее смерти отца, прости меня Господи. Он был всем своим артистам как родной отец, при том, что не дружил с нами, мы не ходили к нему чай пить. И все эти рассказы, какой дурной характер у Крючковой, у Михаила Давыдовича Волкова, Гога пресекал: «Он вам не нравится — не ходите к нему пить чай». К работе это не имело никакого отношения. И его уход был страшен, у меня оборвалась жизнь… А как его пинали в конце жизни! На каждой творческой встрече я получала записки: «Вам не кажется, что Товстоногов кончился?» И отвечала: «Кончившийся Товстоногов стоит на такой вершине, у подножия которой стоят те, кого вы носите на руках».

Я вообще-то боюсь покойников, но, когда умер Гога, я минут двадцать держала его руки. Ко мне боялись подойти и подослали безответного костюмера, который меня увел… Я знала, что все кончено, Марина. И через три дня они сняли с репертуара все мои спектакли, будто меня в театре нет, — и ушли в отпуск. А 1 сентября я пришла и объявила, что беременна… Словом, за те 26 лет, которые прошли с момента смерти Георгия Александровича, я сыграла в БДТ три роли. За 26 лет! Что можно было успеть сделать за эти годы? Спиться, скурвиться, покончить с собой, сойти с ума, потерять профессию. Я сделала театр. Больше всего уставала от доставания денег, визитов к чиновникам… А потом — предательство учеников. Когда мне говорят: «Как же вы могли не видеть?!» — я отвечаю: «Так же, как Иисус Христос…»

Дмитревская Жаль, эта мысль не приходила мне раньше, когда ученики предавали меня…

Крючкова Но… никто как Бог. Я стала работать одна, готовить программы, во мне что-то накопилось. Сколько лет я читала стихи на кухне и пела своим друзьям… Это же было время прекрасных посиделок. Мы что-то обсуждали, спорили, читали стихи, пели. Клепиков, Герман, Авербах… У нас же киношная среда была. И в 1995 году, 9 сентября, я, будучи в жюри «Киношока», оказалась в станице Гастагаевской (на фестивале есть такая традиция — ездить в эту станицу). А это — «Туши свет!» — гостеприимство невероятное! Стараются накормить-напоить до последней степени. И мы пели-танцевали, я скинула сандалии, и атаман-красавец нес меня на руках до корпуса… А после этого — просмотр фильма. И ждали приезда председателя жюри Юрия Башмета. Приходим в зал, я босиком, а киномеханик приехал из Гастагаевской настолько пьяный, что не может крутить картину. И поскольку мы сидим с москвичами все разгоряченные, я говорю: «Ну что, Москва, слабо занять зал на час, чтобы даром не сидел?» А мне отвечают: «Если ты такая умная — сама и иди». Я и пошла. Босиком, в длинном платье: «Я вам буду читать стихи, говорите кого!» Они заказывали, я читала и периодически спрашивала: «Пришел механик-то?» — «Нет!» И я читала дальше, больше часа. «Ну что, пришел механик?» — «Пришел, но бог с ним, читай дальше!» Я возвращаюсь в ряд и вижу, что уже сидит Башмет. Он взял мою руку, поцеловал и сказал: «Вы знаете, я терпеть не мог стихи, но сейчас я услышал вас и поражен…» А он для меня — небожитель. И каждый вечер мы сидели с Башметом, я читала ему, а он слушал. Нас просто растаскивали: «Так, один к жене, вторая к ребенку, хватит читать».

Приезжаю домой, иду покупать ребенку абонемент в Малый зал филармонии. А там Ирина Альбертовна Смукул: «Светлана, а вы читаете стихи?» Я, окрыленная Башметом, гордо: «Конечно, читаю!» — «А что читаете?» — «Пушкин, Баратынский, Тютчев, Лермонтов, Бунин, Тхоржевский, Самойлов, Бродский, Цветаева, Ахматова, Петровых». И она все это записывает и ставит вечер «Два века русской поэзии» на 19 ноября. Я прихожу домой, смотрю в этот список — и у меня начинается паника. Я слушала Дмитрия Николаевича Журавлева еще в Кишиневе, слушала записи Коонен… и я в филармонии?! Так 19 ноября я впервые вышла на сцену с программой. Первое отделение было мужское, второе — женское. С легкой руки Юрия Башмета.

А теперь у меня уникальные программы. Цветаеву гражданскую не читает никто, Петровых — никто, Мандельштама в двух отделениях читаю я одна, Самойлова тоже (и «Цыгановых», и «Балладу о немецком цензоре», и выдержки из писем). Я всегда читаю с часами, как учитель, потому что если меня занесет — могу читать и пять часов… И всегда стараюсь сказать о выдающихся ленинградцах — Колкере, Слонимском, Володине, Бродском, Товстоногове, о Терем-квартете (у меня с ними записан диск).

Дмитревская Как возникли ваши программы с сыном Сашей?

Крючкова Откуда весь этот антураж — столик на сцене, лампа, гитарное сопровождение? Я выступаю так уже девять лет, а возникло это 27 марта 2006 года только потому, что я не могла стоять и вышла на сцену с дикой болью…

На тот момент у меня в БДТ не было ни одного спектакля, я только вела на телевидении программу «К доске». Мы записали в январе восемь программ — и я попала в больницу. Мне грозила третья группа инвалидности, я не могла ничего делать, не могла ходить, но программы шли — и никто не знал, что я в таком состоянии. Но у меня есть святой день 27 марта — день рождения моего мастера Василия Петровича Маркова (это же и международный день театра), и в этот день я всегда выхожу на сцену. И вот я лежу и говорю: «Саша, надо пойти. Но у меня нет энергии держать зал, давай ты что-то сыграешь, помоги мне». И вечером он (ему было 16 лет) предложил мне определенную музыку под определенные стихи, мы продумали программу и 27 марта 2006 года вышли на сцену театра Эстрады. «Саша, — говорю, — если мне станет плохо и я уйду со сцены, ты что-нибудь играй…». Настольная советская лампочка, купленная за 60 рублей, столик, застеленный платком (я стелю этот платок как талисман: его подарила мне моя невестка Шарифа, жена старшего сына, Мити), стул, чтобы я могла сидеть… Первое отделение я провела сидя, а второе даже смогла провести стоя.

Дмитревская Сцена лечит? Дает зал энергию?

Крючкова Это правда. Не знаю, полезно ли это для организма, но да, если зал не тупой (а бывает и тупой: ты не читаешь, а внутренне орешь), он дает энергию. Если вилка входит в розетку и зал подключается — происходит интенсивный обмен энергиями. Помню, Нина Алексеевна Ольхина говорила моему мужу на его реплику «Вот, Света плохо себя чувствует…»: «Ничего, сейчас она примет прЭмьеру — и все пройдет». И правда — сцена лечит. Хотя потом может резко стать хуже.

Дмитревская Как появляются новые программы?

Крючкова Ну, например, однажды меня спровоцировал Гена Хазанов: давай сделаем вечер в театре Эстрады. А я к тому времени в Москве только отчитала все программы. Но Гена настаивал, я подумала час: «Давай сделаем „Поэтический Петербург“: Пушкин, Баратынский, Ахматова, Мандельштам, Бродский, Володин, Олег Григорьев, Женя Глюк, Геннадий Рябов»…

И вот на том вечере я впервые стала читать Мандельштама, открыла его через Марину («Не веря воскресенья чуду, / На кладбище гуляли мы…»). Мандельштам очень чувственный, не зря он так часто влюблялся и в него влюблялись. «Целую локоть загорелый / И лба кусочек восковой. / Я знаю — он остался белый / Под смуглой прядью золотой…» А как чувственно — «маленький вишневый рот», «летучежаркий полумесяц губ», «маком бровки…»! Он и Петровых так писал, а Марине: «Успенье нежное! Флоренция в Москве!» Флоренция! Этимология слова — цветок, Цветаева.

А она о нем: «Отрок лукавый, певец захожий с ресницами нет длинней…» Позже, когда он познакомится с Надеждой Хазиной и Надежда Яковлевна начнет писать о нем, она напишет: «Если о ресницах — это Ося». У него и правда были очень длинные ресницы.

Начала читать «про любовь», про историю создания стихов. Но постепенно поняла, что Мандельштама можно делать полным отделением. Так же и с Пушкиным.

И как-то Евгения Борисовна Аристова подбила меня на то, чтобы читать каждый месяц у них в «Бродячей собаке» по одному поэту. И Мандельштам был 15 января, в день его рождения. Одна программа у меня была уже сделана (четыре любви, две взаимных, две неразделенных), а другой части не хватало. И я окунулась в Ахматову. Ахматовского материала много, но меньше, чем у Марины: та жила за границей, и архив огромный, а Ахматова жила здесь в сталинское время, когда нельзя было доверять бумаге, надо было запоминать (заметьте — у нее все главы короткие, чтобы быстро выучивались). И вдруг смотрю: «Анна Ахматова. Листки из дневника. Осип Мандельштам». И второе отделение сложилось из этого, начиная с «Бродячей собаки» («Маяковский, перестаньте читать стихи, вы же не румынский оркестр»)…

Что-то вдруг проступает, подсказывается мне, но только потому, что я много роюсь… Когда делала «Реквием», думала — чем его можно подзвучить. И чувствую: не слышу никакой музыки, а только шаги и колокола. Этим и подзвучили. Очень деликатно. А потом мне попадается книга «Ахматова: pro et contra». И я натыкаюсь на ахматовскую фразу «Когда я думаю о „Реквиеме“, я думаю, что было бы хорошо, если бы озвучивать шагами и колоколами». Я клянусь, Марина, я сначала сделала, а потом прочла. И это не потому, что я какая-то, просто если не теряешь связь, если ты их любишь — они тебе подскажут. И ты откроешь ту страницу, которую нужно.

Никто как Бог. Правильно ведет, правильно. И когда было непонятно, будет или нет ребенок и меня повезли на каталке к профессору (при этом везли вперед ногами, положив на меня историю болезни, как на покойника), он посмотрел на меня (мне 39 лет) и говорит: «Вы готовы лежать семь месяцев неподвижно?» — «Готова». — «Если случится выкидыш, вы не будете стреляться, бросаться из окна, пить какую-нибудь гадость?» — «Нет, не буду, у меня же есть еще один мальчик». И он сказал: «Не трогать, не смотреть. Если этому ребенку суждено родиться — он родится»… Мои дети привязали меня к этой жизни. Если бы не они — я бы, наверное, очень-очень давно ушла. А в театре я, можно считать, умерла со смертью Гоги.

Июль 2015 г.