«Довлатов. Анекдоты». Театр «Красный факел» (Новосибирск).
Режиссер Дмитрий Егоров, художник Евгений Лемешонок

Спектакль по прозе Сергея Довлатова Дмитрию Егорову предложил сделать театр — постановщик этого и не скрывает. Не знаю, как происходил разговор директора театра с режиссером, но допускаю, что если и не прозвучала, то беззвучно витала в воздухе почти довлатовская фраза: «Получится спектакль, обреченный на успех!» По-моему, неплохо… Спектакль, обреченный на успех!

Именно такой спектакль и получился.

О народной любви к Довлатову можно не распространяться. Она началась на родине буквально на следующий день после смерти писателя в эмиграции — с издания сначала первых сборников, затем — знаменитого питерского трехтомника (впоследствии четырех) с рисунками Александра Флоренского на суперобложках… Далее, как говорится, везде и всё подряд, включая письма, воспоминания, записные книжки. Народная тропа не зарастает и вряд ли уже зарастет.

На фоне такой всенародной любви театр не сказать чтобы активно к довлатовской прозе обращался (реже — только кино). Хотя вот Андрей Арьев, друг и издатель собрания сочинений Довлатова в отечестве, говорит о его «театрализованном реализме» и называет его создателем «театра одного рассказчика». То есть, казалось бы, театру и карты в руки.

Хотя и трудности перевода отточенной довлатовской прозы, лишенной любых излишеств, на театральный язык очевидны — вряд ли легко найти сценический эквивалент внешней простоте, лаконичной антипоэтичности, сохранив при этом непременный юмор, делающий трагизм и абсурд действительности пригодными для жизни. Плюс принципиальная фрагментарность произведений, состоящих из «микроновелл» (опять же по замечанию Андрея Арьева) и из откровенных анекдотов — ни одного сколь-либо годного для связной и цельной инсценировки произведения, кроме разве что «Заповедника», у Довлатова не сыщешь. И, наконец, главная трудность — непонятно, что делать с фигурой самого Довлатова, присутствующего как рассказчик во всех своих текстах, хотя и не всегда под своей фамилией.

Е. Дриневская (Томка Лебедева из АХЧ), С. Богомолов (заключенный Геша Чмыхалов). Фото Ф. Подлесного

Постановщик Дмитрий Егоров здраво не стал гнаться за цельностью и сделал эту пресловутую фрагментарность принципом спектакля, нарезал из всего корпуса довлатовского творчества разного размера эпизоды и нанизал их на пунктир его биографии, в хронологическом порядке: служба в ВОХРе, первые рассказы, работа журналистом в таллинской газете и экскурсоводом в Пушкиногорье, эмиграция… Режиссер признавался в одном интервью, что сочинял спектакль вместе с художником Евгением Лемешонком — очень возможно, следы этюдов в спектакле тоже видны, но недостаток цельности и авторитарной выстроенности не хочется ставить в упрек. Довлатовская проза и сама так строилась, из самых пестрых, разных, то важных, то пустяковых кусочков, складываясь иногда вполне произвольно. Собственно, даже все повести писателя обретали окончательный вид, утрясаясь, уже за океаном, не без воли редактора.

Что до биографической канвы спектакля и героя по фамилии Долматов — то и тут все достаточно логично и убедительно. Хотя писатель и присутствует в качестве персонажа своих произведений то под своим, то под другим именем, мы ясно понимаем, что присутствует он именно в качестве персонажа (даже если он повествователь и от его лица ведется рассказ), пусть и однофамильца, к реальному писателю Сергею Довлатову имеющего отношение очень косвенное. И образ этого персонажа строится автором по совершенно литературным законам. Как — шаг в сторону — строили своих персонажей-однофамильцев другие писатели, близкого, к слову, с Довлатовым поколения: Веничку — Ерофеев, Эдичку — Лимонов. Можно вспомнить и заокеанского собрата по оружию — Чарли Буковски.

Так что решение постановщика сделать героем литератора Долматова, театрального двойника персонажа довлатовской прозы, — совершенно закономерно. Спектакль — не байопик писателя Сергея Довлатова, к счастью. Если начнешь ставить его биографию, то за голову схватишься — жизнь Довлатова-человека гораздо неоднозначнее, запутаннее и противоречивее (в отношениях с женщинами, деньгами и алкоголем), мрачнее и безнадежнее жизни его персонажа. Спектакль — про его двойника. И Долматов в спектакле — литератор, имеющий некоторые общие черты биографии с героем довлатовских произведений и являющийся автором некоторых довлатовских текстов, но Довлатовым не являющийся. Как-то так. Уж не знаю, насколько понятно получилось… Главное, что получилось у режиссера и артиста.

Сцена из спектакля. Фото Ф. Подлесного

Павел Поляков играет вот такого героя — двойника, писателя без особых амбиций, тщетно старающегося встроиться в рамки «совписа» и притвориться своим. Играет обаятельного симпатичного алкоголика с застенчивой улыбкой — а когда, спрашивается, это мешало писать… А многочисленные персонажи густонаселенного спектакля — это именно персонажи его прозы, вызванные к жизни его, говоря высокопарно, пером. И с ними у него самые разные отношения — он и представляет их зрителям, набрасывая в двух словах портрет, и выпивает с ними, и сам участвует в действии, и даже режиссирует (очень деликатно) «театр в театре» — в эпизодах из «Зоны» с постановкой пьесы о молодом чекисте, и просто сидит в уголке, прислонившись к фанерной стене, с интересом наблюдая за их самостоятельной жизнью.

Про персонажей можно говорить долго — как и об актерских работах. Конечно, это актерский спектакль. Это очень актерский спектакль. Видно, с каким удовольствием, сочно и с драйвом работают в спектакле буквально все — Олег Майборода, Георгий Болонев, Владимир Лемешонок, Игорь Белозеров, Андрей Черных — вплоть до рабочих сцены, терпеливо на протяжении всего спектакля раскатывающих ковровые дорожки, таскающих туда-сюда то письменные столы, то телефонную будку, то всякий мелкий реквизит, а в перерывах охотно и уместно подыгрывающих артистам. Что кажется очень точным и верным — практически у каждого в «Анекдотах» несколько ролей, что требует от артистов максимального разнообразия инструментария и способности к быстрой и убедительной перемене модуса существования. Понятно, что эта «многоликость» вызвана необходимостью экономии актерского ресурса и оптимизации, но в таком решении вдруг обнаруживается точное понимание распределения и смены социальных ролей при советской власти: можно было быть, например, одновременно редактором, коммунистом, алкоголиком и — потенциально — заключенным. Или непризнанным писателем, журналистом, экскурсоводом, беспартийным, алкоголиком и — реальным — заключенным. Ну и так далее. Главное, что неизменными оставались общие знаменатели — алкоголик и зэк. Что, если вспомнить, и было главными темами устного народного творчества эпохи позднего социализма, то бишь анекдотов.

В этом месте можно было бы пуститься в долгие и основательные рассуждения о культуре анекдота и о том, почему в эпоху — как было принято недавно говорить — застоя именно анекдот был главным жанром фольклора. Тема, безусловно, заслуживающая исследования — да они и так существуют. Стоит только отметить, что анекдот у Довлатова — основная единица его прозы, причем он часто использовал настоящие, имевшие хождение в народе анекдоты, хотя сегодня не всегда уже и поймешь — где у него там народное творчество, где авторское. В общем, дух конца прекрасной эпохи наиболее полно выразился в анекдоте. Это понимал Довлатов, это почувствовал Егоров. В чем феномен анекдота? В том, что мы над удачными смеемся, хотя и знаем их назубок. Ну так и про это анекдот есть — про то, что достаточно назвать число, номер. С прозой Довлатова ровно то же самое — знаешь ее почти наизусть, а все равно получаешь физическое удовольствие, перечитывая уже хрестоматийные места. Или слушая со сцены.

Зал на «Анекдотах» смеется постоянно. Я сам все время смеялся, честное слово. Есть высокомерное, не без снобизма, мнение, что в театре радостно смеются над хрестоматийными фразами только невежды и идиоты. Дескать, впервые слышат — потому и смешно. Отнюдь! В точности до наоборот. Смеются — потому что знают, часто — наизусть. Радость, как сказал один поэт, узнавания. Но еще дело в том, что не всегда смешное — смешно на сцене. Бывает, что гомерически смешная литература в театре вызывает в лучшем случае кислую улыбку. «Довлатов. Анекдоты» вызывает смех. Всеобщий и повсеместный. И не только радостный, но и горький смех узнавания. Узнавания абсурда и идиотизма советской жизни.

А. Черных (Великий русский писатель Пушкин), П. Поляков (Долматов). Фото Ф. Подлесного

Удивительно, кстати, как режиссер с художником точно чувствуют фанерно-показушную стилистику «совка» семидесятых — от пестрых крикливых нарядов до такой же музыки, от манеры танцевать до приблатненно-уголовной интонации в разговорах. Фальшивую декоративность советского фасада — гротескные дефиле попугайской моды, ряженые горцы, двоемыслие и двойные стандарты поведения. Аудио-визуально спектакль решен с легким уклоном в пародию, но при этом в нем есть, как это принято называть, аутентичность, вызывающая у живших в то время сложный букет эмоций — отвращения, сентиментального умиления, ностальгии и тошноты. У меня, во всяком случае, вызывает. Это безотносительно ко всем довлатовским смыслам, которые на глазах становятся все актуальнее и злободневнее: про общие знаменатели зоны и алкоголизма, ублюдочность власти, наглость цензуры и тошнотворность неизбежных компромиссов.

Смех, заметим, вызывает не только довлатовский текст — с отменным чувством юмора и смешного придуманы и решены многие эпизоды, не требующие слов, эквивалент находится и так. Редактор газеты, который встает по струнке, думая, что разговаривает по телефону с начальством… Долматов, который, устраивая личную жизнь приятельнице, во время свидания, оценив обстановку, наливает другу полный бокал коньяка… Пушкин с авоськой, в которой болтается «белая головка»… Художник-зэк, рисующий профиль вождя с голубыми глазами… Вальяжный генерал, хор зэков с дворовым хитом «Голубые маки», ресторанные лабухи с хитом блатным про поезд Воркута—Ленинград… Вообще, этот растрепанный, неровный, поставленный с перехлестом и пережимом спектакль для меня полон какого-то разгильдяйского обаяния, иногда на грани фола — если искать ему аналоги в изобразительном искусстве, то мне на ум приходят хулиганистые «Синие Носы» или автор Чебурашки с автоматом Дамир Муратов.

О. Майборода (заключенный Гурин), М. Селезнев (заключенный Цуриков). Фото Ф. Подлесного

Но тут вот что еще: начинаясь действительно со смеха анекдотического, с гэгов и гротеска, во втором действии спектакль все больше становится серьезным и склоняется если и к юмору, то черному, и смеху если не сквозь слезы, то сквозь зубы, выходя к промежуточному финишу — отъезду в эмиграцию — без всяких хи-хи.

Этим эпизодом завершается второе действие — отчаянным, нелепым, прощальным танцем Долматова у трапа самолета с початой бутылкой и в плаще с пушкинского, не иначе, плеча. Дальше по логике биография Долматова должна быть такова: отъезд за бугор, Вена, потом Нью-Йорк, с работой на радио «Либерти», с нахальной газетой «Новый американец», с изданиями книг и публикациями в «Нью-йоркере», со статусом первого прозаика эмиграции, наконец (оставляя за кулисами довлатовские сложные отношениями с женщинами, финансами и алкоголем). Заслуженная посмертная слава.

Ан нет. Третье действие есть, есть эмиграция, есть тусклая работа на радио. А книг, публикаций, статуса и посмертной славы — нет. В этом действии Дмитрий Егоров «отвязывает» биографию своего героя, Долматова, от реальных обстоятельств биографии писателя Сергея Довлатова, более того, выстраивает ее перпендикулярно, поперек. У Долматова скучная, обрыдлая работа на радио «писателем у микрофона», где он читает все те же свои литературные анекдоты, но никто не смеется… Скучная семейная жизнь с женой-корректоршей… Никаких друзей и персонажей… И единственным ярким пятном становятся воспоминания о прекрасной таллинской девушке Эллен, приходившей к нему улучшить свой русский язык… Все третье действие, кроме сновидческой сцены с Эллен, решается сознательно бедно и в визуальном, и в акустическом, и в событийном плане. И закономерно центром становится история из позднего рассказа «Встретились и поговорили» про Головкера, бывшего ни рыба ни мясо в Союзе, а в Америке сделавшего небольшой бизнес и решившего навестить с подарками бывшую жену в уже перестроечной стране. Визит кончается грустно — ни жене, ни стране не нужен ни он, ни его подарки… Тут самое интересное то, что эмигранта Головкера играет Андрей Черных, в первых двух действиях — Пушкин и Милиционер, а жену, Лизу Головкер, — Елена Жданова, играющая и Таню, супругу Долматова.

П. Поляков (Долматов). Фото Ф. Подлесного

Окончательно режиссер разводит биографии Довлатова и своего персонажа в последней сцене, где Долматов — эмигрант, писатель среднего дарования — звонит дочери и говорит, что он чемпион Америки по любви к ней.

Финал спектакля, в котором звучит «запиканная» песня Бориса Гребенщикова про то, что «подмога не пришла, подкрепленье не прислали», ставит, как говорил другой поэт, точки над ё, еще больше актуализируя Довлатова, точнее, сводя его до вопроса: «Валить или нет?» При всей неутешительности вывода, что эмиграция — это выбор между плохим и худшим, между Лениным и Микки-Маусом (два символа в спектакле рифмуются, как в соцартовской скульптуре Косолапова), режиссерский месседж очевиден: для писателя (и шире — художника) эмиграция — губительна.

Такой вывод мне, допустим, кажется слишком прямолинейным и однозначным. Ну да, писателю хорошо бы жить на родине, где у него и язык, и читатели, и с Пушкиным на дружеской ноге, кто бы спорил… Но список прозаиков и поэтов, состоявшихся именно вдали от возлюбленного отечества куда как велик, каждый сам может позагибать пальцы — не хватит рук. Но тут дело еще и в том, что вывод этот Дмитрий Егоров делает, как бы сказать, чисто волевым способом, подгоняя решение под ответ, излишне схематично и однозначно. Тогда как, смею предположить, довлатовская проза может дать куда больше возможностей решить это же уравнение гораздо убедительней.

Сентябрь 2015 г.