В. Сигарев. «Вий» (по мотивам повести Н. В. Гоголя). Театр-студия п/р Олега Табакова.
Режиссер Василий Сигарев, художник Николай Симонов

«Вий» давно уже в фокусе внимания драматургов новейшего времени. Видимо, природа дьявольского в современном мире постоянно требует пересмотра.

Двое священников на одном из премьерных спектаклей «Табакерки» — еще один из симптомов нашего времени. Для Василия Сигарева гоголевский «Вий» становится поводом для выражения своего понимания греховности мира и пути искупления.

Любопытно то, что этот путь — путь устрашения. Режиссер и драматург использует механизмы, распространенные в жанре хоррора, и адаптирует их к театру. Приемы, среда своей чувственной конкретностью напоминают способы работы Сигарева в кино.

Железный мир похож и на бункер, и на следственный изолятор, в котором преступник ожидает приговора с последующим наказанием. Темный, замкнутый, он вызывает острое ощущение клаустрофобии. Как бы ни называлось место действия — корчма, церковь или хутор, — это всегда один и тот же железный бункер. Если говорится, что «Хома куда-то пошел», не верьте — это к нему кто-то пришел. Сам же Хома (Андрей Фомин) на протяжении спектакля остается на положении заключенного. Преступление совершилось еще до начала действия. Молодое, но одуловатое, нездоровое, с синими кругами под глазами и колючим, прячущимся взглядом, лицо молодого насильника и убийцы, упорствующего в своем нежелании покаяться, не оставляет сомнений.

Р. Хайруллина (Сотник). Фото К. Бубенец

К тому же железная труба, тянущаяся под потолком по периметру бункера, забита куриными тушками. Словно мор прошел. Петух, как мы помним, солярный символ, с его криком у Гоголя связан рассвет и избавление Хомы от нечисти. А тут ясно: ни на избавление, ни на рассвет не стоит рассчитывать.

Начало действия застает Хому в корчме, где он подвергается унизительному харассменту со стороны хозяйки, молодой вдовы. Яна Сексте, играющая в спектакле двойную роль — вдовы и бабы на хуторе, на редкость выразительна и в образе наглой халды, с подоткнутым подолом, заголившим крепкие белые ноги, и деревенской бабы, шаркающей ногами в чунях и равнодушно глядящей исподлобья. Это очень нетривиальный образ славянской женственности, забитой, но жаждущей реванша над мужским миром.

Почему харассмент унизительный? Потому что весь спектакль — это своего рода череда унижений-наказаний, которым подвергается молодой преступник. И первое в этом ряду — наказание половым бессилием. Поэтому и глумится так молодая вдова. Поэтому первое, о чем мечтает Хома, стоит ему прийти в себя, это о том, как, вырвавшись на свободу с Сотниковыми деньгами, он покажет этой вдове…

Вдова сдает Хому «хлопцам», явившимся по приказу Сотника, но воспринимающимся скорее как сокамерники, которые относятся к Хоме так, как обычно в тюрьме — к насильникам. Те для пущей наглядности сажают Хому в «бричку» — железную клетку, подвешенную в центре. Но сами они не собираются вершить мирской суд. Только смотрят презрительно и унижают походя.

Сцены из спектакля. Фото К. Бубенец

А дальше все примерно как у Гоголя. С той разницей, что Сотник у Сигарева — женщина и ее играет Роза Хайруллина. Немощную, с отрешенным, обращенным внутрь себя взглядом, ее выносит дюжий парубок. Но когда этот взгляд обретает ясность, в нем светится неумолимая воля к воздаянию. И с той разницей, что не веру Хомы испытывают, как у Гоголя, а имеют целью вызвать раскаяние.

Смутные, как предвечерние тени, оживают в четырех углах сцены пальто, медленно шевелят мертвыми рукавами, словно собираются схватить. Возникающая в первую же ночь женская фигура с головой, будто «отсеченной» дверным проемом, надрывно кричит и плачет, стучит в железную дверь-преграду, молит ее отпустить, как умоляла насилуемая бурсаками Панночка (Яна Троянова). Словно слепая, в плате, как у покойников на деревне, закрывающем лоб и сдавливающем подбородок, Панночка бродит вокруг Хомы, запершегося в железной клетке, отгородившего себя от ужаса, просит вернуть ей ее ясные глаза и протягивает ему гвоздик. Медленно-медленно выбредает, как последний довод, насквозь мокрый, со стекающей по волосам водой, хлюпая и чавкая сырыми ботинками, утопленник, а раньше — соучастник насилия, философ Халява (Евгений Константинов).

Но ничто не способно поколебать Хому, упорствующего в своем нежелании признать вину! Более того, приходя в себя от страха днем, он лелеет план реванша: как получит Сотниковы денежки, как отправится к глумливой вдове и отомстит ей так, как должен отомстить настоящий мужчина.

Сцены из спектакля. Фото К. Бубенец

С. Л. Франк писал, что Гоголю принадлежит заслуга «почувствовать и изобразить… демонию нехристианского и противохристианского мира». У Гоголя Хома сталкивался с явными силами зла, порождением дьявола, инфернальная природа Панночки не оставляла сомнений. Вопрос заключался не в том, виновен или не виновен бурсак в убийстве. Вопрос был в дефиците веры. Вера Хомы оказывалась недостаточно крепка, чтобы уберечь его от страха, положиться на божье покровительство — даже не перед силами дьявола, а перед хтоническими силами, воплощением которых в язычестве был железный предводитель гномов Вий. С магией и колдовством Хома борется посредством магии и колдовства.

Несколько лет назад Наталья Ворожбит рассказала свою версию гоголевского мифа, менее догматическую, на мой взгляд, более сложную и самостоятельную. В ней современный европеец, французский студент-интеллектуал, оказывался жертвой разрушительных, неочевидных для него самого сил. В Джекиле, оказавшемся в варварской среде, просыпался Хайд, который, изнасиловав и убив местную девку Оксану, снова исчезал под маской цивилизации. Рацио современного человека прятало дикую хтоническую природу Вия. В фокусе повествования оказывалась природа немотивированного насилия. Демоническое изымалось из мира и из женской природы и помещалось в душу человека. Опустившаяся, но соблазнительно колоритная, как гулящая пьяная девка, украинская деревня работала как проявитель зла. Изведавший местной экзотики дауншифтер обнаруживал в себе то, чего не мог ожидать.

Пьеса Сигарева значительно проще. И даже не потому, что ближе к тексту Гоголя. А потому, что нравственные акценты в ней перерасставлены доходчиво, как для «младшего школьного возраста». Панночка — невинная жертва. Хома — убийца. Мир погряз во зле. Дело не стоит выеденного яйца (а их здесь едят непрестанно). «Вий», пересмотренный по ветхозветному закону сурового воздаяния, лишается драматического содержания. Разные способы устрашения Панночкой (ночью) и унижения Евтухом и хлопцами (днем) оказываются едва ли не единственными факторами воздействия на сознание преступника. В сущности, вопрос только один: покается — не покается?

А. Фомин (Хома). Фото К. Бубенец

Хома, конечно, признает в себе Вия (точно так же, как это было в «Вие» Руслана Кудашова в БТК) — на третью ночь Панночка предсказуемо поднесет к его лицу зеркало. Но это акт сугубо магический. Психологический момент «обращения глаз зрачками в душу» упущен, не раскрыт.

Сочувствия не вызывает ни преступник, упорствующий в своем нежелании покаяться, ни методы устрашения и угрозы, которые к нему применяют.

У Сигарева очевидно жесткое противопоставление «мужского» и «женского» начал. Природа насилия, тем паче насилия над женщиной — так или иначе всегда затрагивалась в его пьесах. Неудивительно, что повесть Гоголя пересмотрена им в рамках спора со средневековой мезогинной традицией. Полет на ведьме как акт соития, в котором мужчина в миссионерской позиции подчиняет, покоряет женщину, давняя психоаналитическая традиция. А ведьма-эмансипе, оседлавшая мужчину, — один из базовых страхов патриархального сообщества.

И здесь опять можно вернуться к металлу как основному строительному материалу спектакля. У Гоголя железная крышка гроба Панночки, железные рамы окон, через которые проникает нечисть, железный палец и лицо Вия… Следует вспомнить, что железо — материал, из которого изготавливались практически все орудия убийства и пыток. «Железо — металл недобрый, инфернальный…». «Смертоносность железа… столь же определенна, как губительность железного пальца Вия» ¹ .

Таким образом, «чрево Вия», вывернутое в образ мира, есть и объективированный образ сознания современного человека, мужчины, его греховной безвыходности. И мезогинностью в нем пронизано все. Ужас и отвращение в отношении Хомы к вдове, подспудный страх в обращении хлопцев с неприметною бабой, бесконечные байки-анекдоты про ведьм… Но «Вий» у Сигарева — это еще и определенный реванш «женского». Недаром хлопцы служат и подчиняются «сотнице» Хайруллиной.

Я. Сексте в спектакле. Фото К. Бубенец

Выговоренность, проницаемость символических объектов — одна из проблем этого спектакля, режиссуры, слишком поглощенной желанием донести, договорить до конца мысль. Таким последним аргументом становится появление — уже после смерти Хомы — третьего соучастника преступления, почти мальчика (Павел Табаков), пришедшего с покаянием. В ответ тому добродушно вручают яйцо — еще один символ возрождения к новой жизни, мол, иди с миром.

И если кинематографический язык Сигарева брутально-физиологичен, то театральный — тяготеет к наглядно-поучительному символизму.

Август 2015 г.

1. Карасев Л. В. Онтологический взгляд на русскую литературу. М., 1995. С. 49.