У. Шекспир. «Гамлет». Театр «Олд Вик» (Лондон).
Режиссер Тревор Нанн
Лет в пять я заявил моим родителям (они были
простыми рабочими), что хочу быть актером. Это
вызвало дикий смех. Я никогда до этого не был в театре,
так что, наверно, эта идея возникла под воздействием
радиопередач, которые я слушал во время
войны. Каким-то образом до меня дошло, что одни
люди играют роли, а другие говорят от себя. И это
желание играть никогда меня не оставляло. С семилетнего
возраста я участвовал во всех любительских
театральных начинаниях, которые только
мог найти.
В подростковом возрасте я пережил период страстного
обожания учителя английской литературы.
Я хотел заниматься тем, что он одобрил бы, и решил
стать ученым-филологом. Но в один прекрасный
день я обнаружил, что наиболее сложные пьесы
должны быть поставлены режиссером. В профессию
режиссера входит большое количество игрового
инстинкта, но наряду с этим анализ и литературное
чутье.
В 17 лет, незадолго до окончания школы, я нахально
поместил объявление в местной газете, гласившее:
«Я хочу сформировать театральную труппу.
Ищу молодых единомышленников для совместной
работы». Я сформировал эту молодую театральную
труппу. Наверно, в ней не было ни одного человека
старше 21–22. Я поставил с ними «Гамлета» — огромный,
расползающийся, амбициозный спектакль,
который длился пять часов. Он включал в себя идиотски
подобранную симфоническую музыку и впечатляющие
декорации, на смену которых требовалась
масса времени между сценами… Но это было
такой замечательной школой!
У меня возникло ощущение, что шекспировские
монологи на самом деле являются диалогами со зрительным
залом. Я помнил, что в фильме «Целуй меня,
Кэт!» Петруччио играл на платформе, выдававшейся
в зрительный зал. И я построил помост, по которому
Гамлет выходил прямо в публику и разговаривал.
«Должен ли я покончить с собой или продолжать
жить? Что мне делать с тем, что взвалил на меня
отец?» Я всегда верил в этот способ решения шекспировских
монологов. Я всегда хотел, чтобы в них присутствовало чувство диалога с залом. И забавно,
что впервые я сделал это, когда мне было 17.
Памяти Сергея Клещевича,
Гамлета «Четырех окошек»
В фойе развешены фотографии знаменитых спектаклей, шедших на сцене Олд Вика. Добрая половина — версии «Гамлета» разных театральных времен. Алек Гиннесс, Джон Гилгуд, Лоренс Оливье, Ричард Бартон… Многим из них Гамлет Бена Уишоу сгодился бы в сыновья.
Первый раз Тревор Нанн поставил «Гамлета» в 17 лет — в самодеятельном молодежном театре городка Ипсвич. Потом в 30, через два года после того, как стал руководителем Королевского Шекспировского театра. Прошлым летом, освободившись от хлопот по руководству Национальным, он использовал неожиданное «окно» в своем расписании (сорвались съемки киноверсии его прошлогоднего спектакля «Трамвай „Желание“») для того, чтобы осуществить идею, давно не дававшую ему покоя.
Случайно ли в пьесе столько раз повторяются слова «молодой» и «молодость»? «Нечто экстраординарное происходит тогда, когда персонажей, которые явлются студентами в шекспировской истории, играют актеры студенческого возраста…»
…Кожа да кости, сутулые плечи слишком быстро вытянувшегося подростка, неустойчивость психики, порывы эмоций, не уравновешенные ощущением перспективы. (Недавно в «Тайме» была статья про то, как работает мозг тинэйджера, — оказывается, тот его отдел, который отвечает за «перспективу», развивается медленней других и созревает только к 25). Этот гадкий утенок — надвинутая на глаза вязаная шапочка, школьный мундирчик с вечно короткими рукавами — проживает каждую секунду отчаянно, взахлеб: «вчера» рухнуло, а «завтра» не существует. В слезах и соплях, которые он вытирает рукавом — пока в конце концов Горацио не протянет ему носовой платок, он в опасной близости от срыва за черту еще до встречи с призраком. Красавица- мать вышла замуж слишком быстро после похорон — и не по государственным соображениям, а по любви, которую ни она, ни Клавдий не скрывают, да и скрыть не в силах: их так и тянет друг к другу, и не дотерпеть до спальни — обнимаются по углам, забыв о присутствии обслуги. Не было бы призрака — он бы сам его выдумал.
У короля (Том Маннион) — лицо и манеры Падди Ашдона, бывшего лидера британских либдемов, умницы и всеобщего любимца. Он себя чувствует ужасно виноватым перед этим несчастным мальчишкой и не знает, с какого боку к нему подойти… Делает шаг навстречу, видит худенькие плечи, трясущиеся в рыданиях, — и отступает, пытаясь сохранять хорошую мину при ужасно плохой игре. Все понимают, поддерживают, сочувствуют — трудный возраст… Вон у Полония двое таких растут — хорошие ребята и отца любят, но подсмеиваются над ним все время, а он потихоньку сует уезжающему Лаэрту деньги — мало ли что может случиться — и кудахчет над старшеклассницей Офелией.
Кажется, все это сыграно «этюдным методом», в своих костюмах и с реквизитом, прихваченным из дома. На сцене — атмосфера комнатного прогона, который так часто бывает свежее и острее законченного спектакля. Дистанция между залом и пьесой сокращена до минимума — и происходит такой рывок к сути, который театральную эпоху назад мы испытывали в «Современнике» или у Товстоногова. Зал Олд Вика, наполненный неизвестно откуда взявшейся молодежью (обычно в театр здесь ходит публика много старше — ну да это же их школьная программа!), радостно «узнает себя» в растасканной на цитаты пьесе — как мы когда-то на «Горе от ума».
К. Уэзен (Розенкранц), Б. Уишоу (Гамлет), Э. Хьюз (Гильденстерн). Фото из архива театра
Т. Маннион (Клавдий), И. Стабс (Гертруда), Н. Джонс (Полоний). Фото из архива театра
Но «узнавание» — всего лишь ключ, которым отпираются двери…
Монолог «Быть или не быть» идет в спектакле сразу за сценой с призраком (чуть ли не единственная вольность с текстом, которую позволил себе Нанн, — и он уверен, что так у Шекспира и было). Гамлет решает очень конкретный вопрос — жить или не жить — с пузырьком таблеток в одной руке и ножом в другой.
Он влюблен в театр, в актеров, как все мы были влюблены в 16 или 18 (иначе бы вы не читали этот журнал), — в магический мир, где испытываешь то, на что в жизни вряд ли способен. Он сам бы хотел играть — оттого и монолог про Гекубу знает наизусть, и читает, чуть робея перед профессионалами, но в то же время гордясь собой, как мальчишка на вступительных экзаменах в театральный. «Профи» одобрительно хлопают — у молодого любителя определенно есть шансы, но, конечно, надо поработать над голосом — «посыл» слабоват. Он ужасно рад этой похвале, но есть еще более дерзкая затаенная мечта — быть режиссером, и он ставит с ними свой первый в жизни спектакль, «Мышеловку», и то, что он ставит его, похоже, важней того, для чего он его ставит (согласитесь, что сюжет саморазоблачения злодея в театре и особенно расчет Гамлета на это саморазоблачение — одна из странных вещей в этой пьесе). Постановка удалась, и в восторге от удачи Гамлет—Уишоу натягивает на себя камзол, брошенный в спешке Первым Актером, и декламирует «Теперь пора ночного колдовства». Это — роль, и костюм с чужого плеча, но на боку камзола прицеплена шпага, и он вытаскивает ее из ножен, и чувствует себя героем — «и на дела способен, от которых я утром отшатнусь…».
Но убить молящегося Клавдия не может — не потому, что тот молится, а потому, что не может воткнуть клинок в живое тело. Не по убеждениям, а чисто физически: когда меч уже направлен в Клавдия, по телу Гамлета проходит что-то вроде судороги, и он опускает клинок, и весь последующий текст о нежелании убивать во время молитвы — придуманное на ходу оправдание… А вот через ковер — другое дело — ты ведь не видишь, куда входит клинок, и он вонзает его дважды, не медля ни секунды, почти радуясь удаче. Тот факт, что за ковром оказался Полоний, сгоряча вызывает лишь досаду. Чувство вины — ведь убилто он, как ни крути, отца любимой девушки — придет позже, и он быстро его отбросит — как нестерпимое. И о том, что Розенкранц и Гильденстерн плывут себе на гибель, скажет легко, ведь они же «сами добивались».
Тинэйджеровское осколочное сознание этого Гамлета объясняет много темных мест текста, делает ситуацию прозрачной и обжигающе близкой.
Тут нет злодеев и героев. Есть «отцы» — каждый со своей правдой и правом на свою собственную жизнь, ну не ложиться же в могилу, когда подрастают дети… Королева Гертруда (Имогена Стабс) — красавица, умница, чувственная и чуткая. Она любит Гамлета не меньше, чем он ее, радостно отвечает объятием на объятие, ерошит ему волосы… Но выйти замуж за младшего брата — как будто вернуть молодость, может быть, не очень счастливо прожитую со старшим. А братья похожи — ну просто одно лицо, только Гамлет — старше и седей (Маннион играет их обоих). В сцене в спальне она понимает больше, чем хочет, и отшатывается от Клавдия — физически. Опять и опять он протягивает к ней руки — и натыкается на холодную пустоту. А она пьет, пряча бутылку виски в ящике туалетного столика. И не хочет видеть сошедшую с ума Офелию потому, что не хочет видеть никого — и не хочет, чтобы видели ее.
И. Стабс (Гертруда), Б. Уишоу (Гамлет). Фото из архива театра
И есть «дети» — школьники, студенты, тинэйджеры. Ни о каком бунте не помышляющие — просто живущие совсем другую жизнь, в совсем другом мире, и им не помочь с ответами, поскольку вопросы другие. За отъезжающим во Францию Лаэртом везут велосипед и несут гитару, на столе у Офелии — музыкальный центр, Гамлет записывает строчки в заветную тетрадку со стихами… С Розенкранцем и Гильденстерном они играют в студенческую игру — кто кого переострит… Но одному — в боевики, другому — на службу в дипкорпус, третьей — в психушку, а четвертому вряд ли найти место во «взрослой» жизни.
В конце ничего не разрешилось. Гамлет согласился на дуэль с азартом мальчишки — обрадовался отсрочке всех проблем, завелся. Тому, что это — конец, не верит никто: Гамлет в ужасе смотрит на свою кровь, Лаэрт — на свою. Королева захотела не пить, а выпить. Клавдий рванулся к ней, не успел остановить — и впал в столбняк. Гамлет не протыкает его шпагой — просто царапает острием несколько раз. Клавдий и не сопротивляется толком — настолько он потрясен смертью Гертруды. Уже корчась на земле от яда, проникшего в кровь, он подползает к ней и обнимает — последним земным объятием, теперь уже навсегда…
Может, и впрямь эта пьеса — не для звезд на излете карьеры, а для тех, кому еще предстоит нюхать отсыревший порох жизни…
Кстати, о запахе… ну и вонища стоит в подвалах Хельсинора — там целая армия ютилась под сводами вечно мерзлых камней, а для сугрева им полагалось какое-то астрономическое количество пива на застывшую душу — так и не выветрилось за века! До родового замка Амлета, который успешно прикончил своих врагов и просидел на троне до седых волос, — полтора часа на электричке от Копенгагена. Но если будете в тех краях, не поддавайтесь соблазну — эти камни не объяснят вам ничего в загадочной пьесе Шекспира. Лучше сойдите с электрички на несколько остановок раньше, где в парке между лесным озером и морем прячется музей «Луизиана», постойте на берегу моря рядом с веселым ветряком Александра Колдера, найдите среди кустов скульптуры Джакометти, Хуана Миро и Макса Эрнста — на театре не сошелся клином белый свет…
Август 2004 г.
Комментарии (0)